ть хоть какие-то чувства. Жалко ему при этом, конечно, только себя. Великую личность, равной которой не было и не будет, которая вынуждена тратить энергию на то, чтобы отнять наконец у дурных людей тот ресурс, который нарцисс считает своим. Нарцисс не способен чувствовать, ценить другую личность. Он видит только склизкую уродливую жабу на колодце со своей живой водой.
Любил ли Правдорубов женщин? Конечно. Как мясоед курочек.
То обрывочное описание романа своей доверительницы с художником, которое у Смородины было, входило в стереотип поведения нарушенной личности, как в родную гавань. То подарки, обнимашки, то игнор. Почему? Сама догадайся, понимать должна. Это был очень подлый способ сажания на крючок, когда травматику задавали открытый вопрос, и он сам придумывал на него ответ, разумеется, предполагая худшее, – ведь он не такой как надо. Девушки переплачивали за одну только надежду. Особенно те, кого никто никогда не любил. Слезать с таких качелей было почти так же тяжело, как с наркотиков. Что, если Правдорубов имел в виду свои манипуляции, а вовсе не вещества? Смородина позвонил своему товарищу по клубу любителей советской иллюстрации, старшему следователю Ладушкину, чтобы еще раз попросить о помощи. Выслушав его рассказ, Ладушкин отреагировал неожиданно:
– Боюсь, что ваша Жанна – нарушенная личность.
– В каком смысле?
Ладушкин процитировал своего учителя:
– Воистину говорю тебе, Ладушкин, лучше встретить двухсоткилограммового десантника с гранатометом, нежели истеричку, вооруженную шилом. Слышали про художника Савленского?
– Да, он сел голой попой на брусчатку Красной площади.
– Я все думал, почему они называют себя художниками, а не политиками, например? Художников любят, относятся с уважением. А политика при жизни никто не жалеет: сам зашел в клетку с тигром, сам и обращай его словами в вегетарианство. У нас много шума наделала история о том, что следователь, который занимался Савленским, уволился из органов и вернулся на суд в качестве его адвоката. Савленский – классический садист, личность нарушенная. И если бы гособвинитель следовал словам моего учителя, он бы не перевербовался. Что там! Они психологов ломают, которые вообще-то понимают, кто перед ними. Потому что люди в принципе существа хрупкие, сложные и чересчур самоуверенные. А нарушенная личность… как игровой автомат. Там и обаяние, и надежды, и такие драмы, что театр отдыхает. Но это человек только юридически, по сути, это машинка для отъема жизненной энергии и денег. Игровые автоматы надо просто обходить. «У меня получится его спасти» – опасная мысль, это ловушка. Если я прав, то она врет очень легко, так что пройдет любой детектор лжи. Вот вы говорите, у нее настроение непредсказуемое. Это очень плохой признак. Вы уже хотите ее защитить. А ведь она просто клиент. Составьте договор и все, дальше сама. Тем более я по вашему голосу слышу, что у вас есть вопросы.
– Да, есть.
– Вам стоит держаться от нее подальше. Вы же не хотите потерять репутацию, семью, социальный статус? Так о чем вы хотели попросить?
– Приходите ко мне в офис.
Ладушкин рассмеялся.
– Рабочие секреты не выдам.
– Вы уже обогатили меня мудростью своего учителя. Приходите посидеть.
На вторую встречу с адвокатом Правдорубов надел растянутую майку и дорогой итальянский пиджак. Видимо, таки пристроил свою картину «Бобр в огне».
– Проходите, пожалуйста. Мы тут ваше творчество обсуждаем. Истоки вдохновения главным образом, которые я у вас в мастерской находясь, – Смородина хмыкнул носом, – почувствовал.
Художник в ответ точно так же хмыкнул носом. Смородина указал ему на стул напротив. Правдорубов сел. Он сохранял высокомерие, но существенно сократил амплитуду его воздействия.
– Ладушкин, покажите ему ваше удостоверение.
Ладушкин показал. Правдорубов сравнил фото на документе с увиденным перед собой. И сделал гримасу, которая должна была показать Ладушкину, что он не впечатлен.
– Так я зачем вас звал, Правдорубов. Если вы, – голос Смородины был совершенно спокойным, как стоячая вода, но в данной обстановке Правдорубов меньше испугался бы, если бы адвокат размахивал топором, – еще раз появитесь рядом с Абрамовыми, у вас, как у Савленского, возьмут глубокое прочувствованное интервью.
– Но она сама…
– Я понимаю, сокол ясный, что наркотик – это вы. Глазки масленые, звонки в ночи, «возвратные» письма, оскорбления вперемешку с обещаниями вечной любви. Поэтому, имея уважение к вашему таланту художника-правдоруба, я сначала предупреждаю.
– То есть денег не будет?
– Нет.
– Так бы сразу и сказали, по телефону. Чего зря комедию ломать? Кому нужна такая челюсть? Тем более она в последнее время ненормальная. «Хочу, чтоб они все умерли! Не фотографируй меня, я не фотогеничная».
Правдорубов поднялся, чтобы уйти.
– Это не все. Мне нужен список препаратов, которые вы употребляли.
– То, что вы унюхали, мне выписали американские врачи. Это полностью натуральное средство, и я его на баб не перевожу. Такие грубые инструменты мне ни к чему. Но вам, некрасивым, конечно, не понять. – Он повернулся к Ладушкину. – Это я только его имел в виду.
И, гордо подняв голову, Правдорубов покинул кабинет.
Выждав пару секунд, Ладушкин спросил:
– А девушку на свидании вы бы что попросили показать? Я вот сейчас вспомнил, как мы с вами в клубе говорили про «Сильфиду» Одоевского. Там про то, что даже поэзия, ее устоявшиеся формы – это социальное, такая же форма несвободы, как и все остальные. А иной человек взыскует воли. И ничто эту жажду не утоляет. Так вот. Это не про него.
Смородина остался в кабинете один. Он отключился от внешнего мира. Эти периоды задумчивости делали его медлительным, малоподвижным, он замечал, что у некоторых людей они вызывали усмешку. Но без них он был бы совершенно другим человеком. Поэтому он никогда без жизненной необходимости не смахивал с себя это состояние. Ключи, в конце концов, можно восстановить. Постиранный паспорт тоже.
Итак, он приехал в дом с колонной. Там пили чай и разговаривали, фотографировались. Все немножечко врали. Благополучное дачное лето.
Он наконец-то начал видеть не только то, что ему показывали. Не только Петрушку, а и актера за ширмой, который вертит куклу на своей руке. То, что ему показывали, имело одну цель – отвлечь внимание. Рискованное и жестокое преступление. Целый спектакль с декорациями. И у него совершенно нет доказательств. Хитро, ничего не скажешь. Как по нотам. Бумажка к бумажке. Всегда есть план Б.
Смородина не одобрял убийств. В этом деле не было ни одного, но спинной мозг адвоката говорил ему, что с другой стороны шахматной доски – рептилия. Хищный древний мозг, который столкнет человека с лестницы и не заметит. Поэтому, чем раньше он его обезвредит, тем лучше. Ему нужны были улики. А еще он надеялся спасти одного человека.
И почему он решил, что добыча была слишком доступной? Если человек выглядит беззащитным, это не значит, что так оно и есть.
Фотосессия
В эти выходные жизнь в доме с колонной шла в обычном режиме.
– Мы делаем фотосессию в духе романов Агаты Кристи. Длинные нитки жемчуга есть. Жанночка, иди к нам! Ну, не хочешь как хочешь. Платон Степанович, в «Третьей девушке» есть военный пенсионер. Только он не колясочник, а слепой. Слепой, представляете? Слепой, а передвигается по Лондону без палочки, а потом еще и женится на секретаре.
– Ничего удивительного, слепота только способствует женитьбе. Вы хотите, чтобы я сыграл его роль?
– Ой, нет, ну что вы. – На лице Жизели было написано, что корпулентный с маленькими глазами адвокат не вписывается в эстетическую концепцию фотосета. – Мне нужен ваш дар дипломата. Мне кажется, вы можете договориться с кем угодно о чем угодно.
– Для этого таланта мало, нужна переговорная позиция.
– Генерал такой красавец. Честное слово, если бы он не был таким букой, я бы его… – Жизель употребила слово, услышав которое от посторонней женщины еще пятнадцать лет назад, Смородина бы покраснел. – Высокий, плечистый, кучерявый. А стержень внутри! Я прямо чувствую на его руках кровь врагов. Попросите его сняться с нами.
– Жизель, вы прекрасны, но мне рано умирать. У меня еще есть планы.
– Ах, ну да.
Только в этот момент Смородина почувствовал, что в этот день вишенки начали смотреть на него с легкой усмешкой. Аня, Эльвира и Жизель, как три сестры, фотографировались в саду. Их снимал Оскар, они кокетничали с ним. Все лучились от счастья.
Кулер
На втором этаже перед кабинетом Ягужинской стояли кулер и журнальный столик с двумя креслами. Платон Степанович заметил фотографию пожилой женщины с рыжими волосами, рядом стоял букетик тюльпанов.
– Это у нас сотрудница умерла. В гардеробе работала. Красилась, маникюр себе делала артритными пальцами. Ее дочка приезжала, она тяжело все это переживает. Эмма Викторовна упала с лестницы. Может быть, видели в новостях? «Самая живописная смерть Подмосковья». Она упала с огромной белой советской лестницы. Так вот ее дочь считает, что ее столкнули.
Смородина взял фотографию в рамке и начал задумчиво вертеть ее в руках. В этот момент к кулеру подошла одна из сотрудниц. Она поздоровалась с Ягужинской и стала набирать горячую воду в кружку.
– Раиса Федоровна, как именно Жанна Абрамова попросила вас помочь ей найти работу?
– Сказала, что очень хочет работать, но никого не знает.
– Она сделала это при матери?
– Нет. Мне даже показалось, что она специально улучила момент, когда ее рядом не было. И сказала, чтобы я позвонила лично ей.
– Она называла мою фамилию?
– Кажется, нет. Да и как она бы могла? Это же я ей про вас рассказала.
Сотрудница с чашкой повернулась к ним.
– Эмма Викторовна что-то говорила про Абрамовых. Она прочла статью о том, кто помог музею починить крышу, я это очень хорошо помню.
– Когда?