Я толком не помню, что произошло дальше. В памяти сохранились лишь неясные, отрывистые образы. Двое или трое мальчишек висят на плечах Майкла… кулак летит в чей-то подбородок… в воздухе ноги, похожие на хоккейные клюшки… орущие, искаженные болью лица. Потом раскрасневшийся Маллиган стряхивал с себя дюжину неистовых бражников, а преуспев в этом, обрушил кулак на маленькую белокурую голову несчастного юнца, и тот шлепнулся на ковер. Ирландец хохотал всякий раз, когда обидчики падали на пол или пытались встать, тряся головами.
– «Машина»! – прокричал он через плечо. – Собирай «Машину»!
Я быстро все упаковал. Те несколько человек, у которых еще была в запасе воинственность, оглянулись по сторонам в поисках поддержки, но увидели только боль и страх, а потому пожали плечами и направились к бару.
Здоровяк, помогавший молоть табличку, помог нам и загрузиться в машину. Перед отъездом Маллиган открыл один ящик и достал золотое блюдо, завернутое в промасленную тряпку. Он протянул его парню.
– Держи, мой мальчик. Мне оно больше не понадобится. Большое тебе спасибо от Майкла Маллигана.
Юнец принял подарок, но когда увидел, из чего сделано блюдо и сколько оно весит, на его большом детском лице отразилось сначала изумление, а потом недоверие. Он замахал руками и попытался вернуть бесценный дар.
– Чепуха! – воскликнул Майкл. – Оно мне больше не нужно, понимаешь? Совсем ни к чему. Я, – тут он не без пафоса кашлянул, – ухожу на пенсию.
Мы пожелали юноше спокойной ночи и отбыли. За весь вечер тот произнес лишь два слова: «Это медь».
По дороге домой в машине царила напряженная атмосфера. Мы не разговаривали и ехали без остановок.
На следующее утро Маллиган подарил мне «Машину» и заявил, что возвращается в Ирландию.
Несколько лет спустя Капитан Смак прибыл в Польшу. Маленький городок стоял прямо на границе страны, в нескольких милях от того места, где встречались Чехословакия, Польша и Восточная Германия. Денег на переезды мне хватало с натяжкой, хотя толпа на выступлениях собиралась порядочная.
Я приехал на ярмарку дождливым днем и устроился в грязном углу. Сценой служила откидная дверь грузовичка, в котором я ездил. Прямо на ней располагалась «Машина». Не успел я начать, как у меня сразу же возникло ощущение, что эта ярмарка стоит здесь с незапамятных времен и жители давно потеряли к ней всякий интерес. Лица торговцев и актеров были серые, как небо, их мрачные лбы словно бы обещали вялую, до одурения вялую торговлю. Иногда к нам забредал одинокий прохожий, но из кармана он доставал лишь засморканный носовой платок. Управляющий от руки написал для меня вывеску и заверил, что скоро все наладится. Я заплатил аренду и понадеялся на его честность, потому что за душой у меня не осталось ни злотого.
К вечеру ярмарка немного оживилась. Группки из двух-трех человек бесцельно бродили туда-сюда, снова одни платки, снова нет злотых. Что-то случилось с городком и его прежней серьезностью, которая превратилась в самое настоящее уныние. Молодой человек, желая поупражняться в английском, завел со мной беседу и объяснил, что несколько местных фабрик закрыли из-за разногласий между администрацией и правительством. Настали тяжелые времена и «никто не желать отдавать тебе свой сосиска».
Я поразмыслил над сложившимся положением. А как бы сейчас поступил Маллиган? Нет сосисок – нет злотых. Нет злотых – нет денег, чтобы уехать. Раньше мне всегда хватало на бак бензина, и я украдкой продолжал свое недолгое путешествие по странам железного занавеса. Аренда здесь была дешевле, и ярмарки каким-то образом всегда сюда просачивались. Поэтому я и покинул немецкую землю, проехав через северную Чехословакию на остатках топлива. Его точно не хватит, чтобы вернуться на безопасный Запад. Я всерьез опасался за «Машину» – что с ней будет, если мне не удастся быстро пересечь границу? Поляки всегда внушали мне недоверие – за их грудным смехом словно бы крылась неясная тень жестокости. И если б я знал, какая это жестокость, то без всяких промедлений удрал бы подальше из того городка.
Итак, ужаснувшись при мысли о том, что для моего желудка сегодня не найдется работы, я храбро бросился в бой. Последняя надежда была на саморекламу. Не имея возможности делать это при помощи языка, я задумал изобразить свое ремесло жестами, чем изрядно удивил местных ротозеев. Не зная, что написано на моей вывеске, я все же с увлечением показывал, как якобы ем свои ботинки или кепки прохожих. Смущенные, но заинтригованные, они читали вывеску и о чем-то раздраженно переговаривались, а потом уходили, видимо, так ничего и не поняв. Тот молодой человек был прав, никто не хотел отдавать мне сосиски.
Смеркалось, и зевак становилось все больше. Я выпросил у какой-то парочки пакет с фантиками от ириса и съел их прямо так, не перемалывая. Они посмотрели на меня в глубочайшем изумлении, как будто говоря: «Зачем ты это сделал?!», и ушли. Я постеснялся догнать их и показать вывеску. На моем месте Маллиган подошел бы к молодому человеку и сломал бы знак ему об голову, но у Капитана Смака кишка была тонка, и поэтому теперь я выглядел смешно.
Мимо прошла пьяная толпа, затем группка подростков, которые на минуту остановились около меня и похихикали. Я принял пару жалких заказов. Спустя несколько часов у меня было столько мелочи, что можно было неторопливо перебирать ее в карманах, стоя у «Машины» в ожидании новых клиентов.
А потом ко мне подошла ватага мужичков, как один в грубых деревенских пиджаках и с сигаретами, прилипшими к нижней губе. Они с издевкой прочитали мою вывеску, и по их тычкам и возгласам я понял, что ребята не прочь поразвлечься.
«Наконец-то!» – прошептал я, облегченно вздохнув и приготовившись к ритуалу, который Маллиган однажды насмешливо обозвал «Торг животом». Я напустил на себя важный вид и прошел мимо «Машины», с гордостью поглаживая брюхо. Глотнул оранжевой жидкости (я всегда возил ее с собой). Надменно подошел к толпе и сунул вывеску им под нос. Передо мной стояла компания грязных заводчан, источающих запах, который я помню и по сей день: прелая смесь выпечки и табака. Но я умел обращаться с такими. Выбрав мужичка с самым коротким окурком во рту, я выхватил у него сигарету и, незаметно затушив пальцами, съел. Как водится, этот жест вызвал в толпе удивление и привел к тому, что они перечитали мою вывеску и принялись что-то обсуждать. Заранее зная, что произойдет дальше, я отошел на пару ярдов и снова гордо зашагал у «Машины».
Наконец толпа вытолкала вперед делегата. Его уродливое лицо выражало смущение, в одной руке он сжимал карандаш, а в другой – монету. Я сделал вид, что для меня это сущий пустяк, и за полминуты смолол и проглотил карандаш, запив его двумя глотками сладкого масла.
К тому времени на шум моих захмелевших зрителей начали сходиться прочие охотники до забав. Я стал разгуливать с еще более важным видом, изо всех сил изображая презрительную усмешку (что, признаться, никогда не давалось мне легко, но неизменно выручало). Публика вновь посовещалась и предложила мне на съедение кепку. Кепка была немаленькая, и я уже мечтал о большом гонораре и спокойном сне. Однако за нее дали какую-то жалкую пригоршню монет, а этого было мало даже по моим меркам. Зато таким зрелищем можно привлечь больше зевак, решил я, и потряс кепкой перед носом мужичка, выражая ему свое недовольство. В толпе раздался смех, хотя мои потенциальные клиенты, видимо, нашли этот поступок не таким забавным. Вместо того чтобы дать еще денег, они потеряли ко мне интерес.
Но только они собрались уходить, как я схватил кепку, измерил ее, точно пойманную рыбу, и показал, что такой пустяк не способен утолить мой зверский аппетит. Кажется, толпа поняла, что я имел в виду, потому как со всех сторон на меня посыпались шутливые вопросы и предложения (которых я, впрочем, не понимал).
Мои прежние клиенты тоже оживились. Пока двое жестами просили меня никуда не уходить (да я и не собирался), остальные куда-то побежали.
«О, кабачки! С овощами я управлюсь!» – ликовал я про себя, предвкушая легкую поживу и скорое возвращение домой. А может, репа! Я бы с радостью съел полдюжины репок. Гнилая овощная мякоть вовсе не так ужасна, как можно вообразить.
К тому времени у моего грузовичка собралась добрая сотня зевак, и каждый пытался угадать, что принесут клиенты. Я все строил из себя гордеца, однако увлеченность публики настораживала – что бы мне ни предложили, отказать теперь будет сложно, да и опасно.
Наконец несколько заводчан вернулись с пустыми руками и стали ходить от одного человека к другому, что-то шепча и глупо ухмыляясь. Я только сумел разглядеть, как из рук в руки передают деньги: видимо, они собирали с каждого мелочь. Так продолжалось несколько минут, а потом все стихло.
Вернулись остальные. Они пробрались сквозь толпу и положили передо мной крупный брезентовый сверток. Один из сборщиков денег протянул мне кепку, полную монет. Я взвесил ее в руке – очень тяжелая. В своей горделивой манере я изобразил бурное восхищение и развернул сверток.
Собака. Полусгнивший труп собаки. Кажется, смесь йоркширского терьера и Лабрадора. Запавшие мутные глаза, на боках запеклись кровь и гной. Сперва я подумал, что это подделка, жестокая продуманная шутка. Но, дотронувшись до трупа, убедился, что он настоящий, уже окоченевший. Местами шерсть вылезла, обнажив желтовато-серую кожу, обтянувшую твердое мясо.
Заводчане подошли ближе. Их лица исказили самодовольные улыбки. Меня замутило – скорее от их улыбок, нежели от вида собаки. Я громко провозгласил:
– Вы, мерзкие безжалостные негодяи, не имеете права мне приказывать!
Попытка подражания Маллигану не удалась. Я слишком открыто насмехался над этими полунищими людьми. И от такой насмешки нельзя просто отказаться, особенно если не знать нужных слов. Мне пришлось пожинать плоды своего труда.
И я съел собаку.
Я исступленно молол труп, гадая, какие его части шевелились под воздействием острых лезвий, а какие – из-за миллионов паразитов, гнездившихся в смердящей плоти. Кости хрустели по всей «Машине», и вскоре на мо