Он открыл глаза. Руки не поднимались — стереть слёзы.
— Пожалуйста, вытри, — Евгений кивнул на салфетки.
— Папа, расскажи, что тебе приснилось? Почему ты плачешь? Ну, что ты молчишь?
— Вспоминаю.
— Что?
— Не знаю…
— Папа, я говорил с врачом. Она сказала, ты здесь долго пролежишь. А я поступил на компьютерные курсы при школе. Они бесплатные, двухмесячные. Окончу и сразу могу идти работать. Ты одобряешь? Ну, что ты опять плачешь? Я смогу сразу работать по специальности! Мне предложили.
— Я хочу, чтобы ты учился, сынок.
— А я что делаю? Я и учусь. Ещё как учусь! Я же всю жизнь хочу быть с компьютерами! Разве плохая профессия? Вот я её и получаю. Да что же ты всё плачешь?! Ты лучше поешь! Окрепнешь и быстрее выздоровеешь. И мы с тобой будем играть в пинг-понг. У нас появился один парень, он всех побивает, а тебя не побьёт, я знаю.
Вадька рассказывал о программах, которые они изучают, о программах, которые они составляют сами, кормил его с ложки супом и улыбался:
— Я первый раз суп сварил, тебе нравится? Опять плачешь! Да что же ты плачешь и плачешь? Или это ты так болеешь?
— Это я так болею.
— А выздоровеешь и не будешь плакать?
— Выздоровею и не буду плакать.
Вадька ушёл, а его голос продолжал жить в палате, и повторялись фразы по несколько раз, словно застряли на одном месте по техническим причинам.
Вадьки в Прошлом не было, Вадька на час вытянул его из Прошлого.
Запах куриного супа, шампуня, которым Вадька моет голову, Вадькина улыбка…
Вадька в детстве много болел и просил посидеть с ним, почитать ему, погладить его по голове. «Когда гладишь, перестаёт болеть», — говорил он.
Уходя, Вадька погладил по голове его.
Вымыть бы голову! Это из Настоящего. Чтобы долго пахла шампунем.
Закрытые глаза — створки из Настоящего в Прошлое.
Не успевает закрыть, как снова, как под душ, подпадает под тающую заморозку. Внутри него вершится его Прошлая жизнь, ничего общего не имеющая с Настоящим.
Глава третья
1
Тот год.
Елена училась уже на третьем курсе биофака, а Евгений на втором авиационного.
В тот год, четвёртого февраля, ему должно было исполниться двадцать лет.
День двадцатилетия в их семье — роковой по мужской линии, что-то должно случиться. Умереть или выжить? Вот вопрос, который решается в этот день.
Евгений не думал о дне рождения. Забыл он и о деде с отцом, и о своём возрасте. С каждым утром пробуждения и с каждой минутой дня Елена всё больше проникала в его сущность: научился он угадывать её мысли, чувствовал её головную боль или усталость. И это могло настигнуть его в любое мгновение — во время лекции или семинара, во время разговора с Михаилом или в буфете. Ожогом — её головная боль, ожогом — её воспоминание о Тарасе, ожогом — строчка из Мандельштама или Цветаевой, пришедшая ей в голову. Елена решила специализироваться на биохимии. Ещё не знала, чем конкретно хочет заниматься, но чем-то, связанным с болезнями человека. Она очень много теперь работала в лаборатории, и, наверное, от химических реакций, а может быть, от спёртого воздуха не проветриваемого помещения у неё часто болела голова. Походы, по её словам, — очищение. «На воздух!» — восклицала она при встрече с ним вечером пятницы. И они спешили к электричке.
В тот год они ходили на лыжах чуть не каждую неделю. Исключения — празднования дней рождения Тимки, родителей, Зои, Алёнки. Исключения — выступления Евтушенко, Вознесенского, Окуджавы… и театры. Но всё равно, пропустив пятницу с субботой, в воскресенье они ехали кататься на лыжах в Звенигород.
В тот год снова часто ходили вдвоём.
Баба Клавдя пекла им пироги, варила борщи и кисели. Оба они не были избалованы домашней едой, и им нравился духмяный её запах.
В тот год влюбился и Илька. В субботу он увозил Алю в лес — ходили на лыжах. В будни Алю водил по театрам и концертам Игорь, их однокурсник.
Илька пришёл к Евгению в одиннадцать ночи одного из воскресений, после того как проводил Алю домой, пришёл прямо с лыжами и рюкзаком, голодный и злой.
— Дай поесть!
Они ели колбасу с хлебом, пили чай, и Илька с полным ртом ругался:
— Ещё такой месяц, и я убью его. Надо же мне и Але учиться, а он каждый вечер сторожит её, заниматься не даёт. Без роздыху. Пойдём, Жешка, в поход. Заберёмся далеко, куда-нибудь на Кольский, подальше от неё: пусть без меня решит, с кем ей болтаться по жизни. Соберём команду из мужиков.
— Без Елены не пойду, — сказал Евгений.
— Ты что? Это же не обычный поход. Представляешь условия? Горы. Ветер сшибает с ног. Не для барышень. У нас же был договор: барышень в трудные походы не брать. В лёгкие не брал, а тут…
Но Евгений слышит голос Елены: «Одна пойду. Всё равно пойду». Что-то с ним в тот год происходило. Ему казалось: нельзя расстаться с Еленой ни на день!
Она и в самом деле могла бы выжить в любых условиях, в которых никто другой выжить не мог бы.
А ещё казалось Евгению: в том походе должно что-то решиться в его жизни.
— Это не барышня, это Элка, — сказал он сухо. — Без неё не пойду, идите без меня.
Илька ничего не сказал, ушёл, хлопнув дверью.
Но на другой день явился в семь утра, Евгений только глаза продрал.
И снова они сидели на кухне, пили чай и ели хлеб с колбасой.
— Чёрт с тобой, — сказал с полным ртом Илька, — пусть идёт, но под твою ответственность, чучело! Случится что, ты виноват, ясно?
— Ясно! — сказал Евгений.
Весь день Евгений думал о том, как помочь Ильке с Алей. В самом деле, Илька высох совсем, под глазами чёрные тени, не спит, не ест.
Думал, думал и пошёл к Але. Подстерёг после института, у подъезда её дома. Игорю являться ещё рано. Заступил дорогу:
— Ты чего мужика довела до изнурения? Где ты ещё такого найдёшь? Стихов знает тьму. Башка ясная. Хозяйственный. Преданный. Чего тебе надо? Недостаток — танцевать терпеть не может.
Аля оторопело смотрела на него голубыми глазами. Приоткрыла рот от удивления, пока он выдавал свою тираду, пока перечислял все достоинства Ильки…
— Я что? Я ничего. Я театр люблю, а он терпеть не может. Я танцевать люблю, а он терпеть не может. Стихи он знает? Первый раз слышу. Мычит какую-то ерунду, двух слов не свяжет.
— А ты попроси его почитать тебе стихи! А ты скажи ему, что в театр хочешь. Язычок-то есть, небось?
— Язычок есть! — сказала Аля и покраснела. — Только что же я сама-то полезу с театром. На театр деньги нужны. А танцевать… если он терпеть не может, зачем же мучить его?
— Слушай, что скажу. Мы собрались на Кольский, на все каникулы.
— Слышала. Университет гудит, только, кажется, девушек на Кольский не берут.
— Вот и неправда твоя. Я с Элкой иду. Скажи ему, что хочешь с ним в поход!
Евгений был очень доволен собой. Так хорошо всё устроил. И повернул Алю к Ильке, и своё дело решил: если с ними пойдёт Аля, Илька перестанет доставать его с Еленой!
Илька явился на другой день. Моргал, будто ему песком сыпанули в глаза, заикался, будто не с ним, а с Алей встретился:
— Представляешь, подходит ко мне и говорит: «Хочу с тобой в поход!»
— Мы же барышень не берём!
Илька захохотал. Он хохотал, как хохочет человек в момент истерики, неизвестно, чем кончится этот хохот — слезами или радостью.
— Поймал, чучело! Ещё как поймал. А ведь здорово получится. Где её интеллигентик найдёт нас? В какой театр потащит её? На Кольском всё и решится. Аля должна наконец выбрать. Или мы женимся, или пусть уходит к нему.
— Ты тоже интеллигентик. Ещё, может, побольше, чем он.
— Самиздат не эстетика. Это политика и трагедия. Там не до художеств. А я в основном читаю самиздат.
— Ерунда, ты со школы знаешь наизусть всего Блока и Пушкина, Гумилёва и Мандельштама, это почище всех современных театров. Неизвестно, знает ли Игорь…
— Чёрт с ним, забудем о нём. На Кольском, говорят, красотища. Северное сияние. Я уже подбил двух парней. Возьму руководство на себя. От университета. А Игорь — хлюпик, ни за что не пойдёт, побоится. Лишь бы оторваться от него, чтобы и духа его близко не было. Аля перестанет разрываться на части. Тут я ей и скажу — «жениться!».
— На что жить будешь?
— У меня стипендия повышенная. И я договорился, могу пойти работать к отцу в институт. Ещё сотня. А что нам надо? На еду соберём. Жить будем у меня, комната отдельная.
— Да в ней ты-то едва помещаешься.
— Ерунда! Только переночевать, а так всё равно всей кучей сидим в гостиной. Илька ушёл, а он оглядел свою комнату. Кровать широкая, оставшаяся ещё со времён его болезни, на заказ делали, чтобы на ней и книги, и игрушки помещались. Не кровать, целый полигон. Торшер, книжные шкафы, письменный стол. А ведь и он вполне может жениться. Илька прав, жильё — главное, и жильё есть.
Заработать же он всегда сумеет. На еду им хватит.
Скорее на Кольский. Там всё и для него наконец решится!
2
Илька развернул бурную деятельность. Добывал верёвки, лыжи, разрабатывал маршрут. Из его рассказов выходило, что это будет романтическая прогулка.
Был Илька громогласен, многословен и бессонен. Мог заявиться в двенадцать ночи, в шесть утра, чтобы доложить, что успел сделать на этот час.
Евгению казалось: и он пьян, как Илька. Он заразился от Ильки возбуждением — пусть рано, но они с Еленой поженятся и не надо будет пилить на другой конец города ночами, после того как проводил её. Можно будет поставить перед ней чашку крепкого чая, какой она любит, и положить перед ней бутерброд: «Ешь, Элка, пей, Элка, это наш дом, и я хочу заботиться о тебе». Вместе заниматься, за одним столом.
Родители не будут мешать. У них своя большая комната. Да и дома они бывают мало. Мать поёт на эстраде одного из самых крупных кинотеатров, а отец, как школьник, влюблён в неё до сих пор и сидит — мальчишкой — на всех её выступлениях. После выступлений они часто остаются на новый фильм или сидят в киношном ресторанчике и ужинают. Мать любит ужинать в ресторанах. «Подадут, уберут, да ещё и поблагодарят за то, что у них поужинали», — объясняет она ему. У родителей своя жизнь. У них с Еленой — своя.