Возбуждение подкидывало его среди ночи. Елена хочет идти с ним в поход! Он сбрасывал ноги на холодной пол и сидел так, остужаясь снизу. Но жар всё равно кружил ему голову.
Елена не разделяла его возбуждения.
Что-то с ней происходит, чего он не понимает. Она рассказывает ему о лекциях и семинарах, о Тимкиных химических экспериментах — взрывах в ванной, даже о ссорах и воплях родителей рассказывает, она слушает его рассказы о походах с Михаилом и Илькой, об отце, как он сгорел в танке и непонятно каким образом остался жить, но почему ему кажется, что между ними — надутый матрас, на котором покачиваются на волнах не умеющие плавать? Проткнуть матрас, чтобы вышел весь воздух, он не может, за секунду матрас снова наполнится воздухом.
— Ты тут? — спросит он иногда.
Она передёрнет плечами, сбрасывая с себя его вопрос, посмотрит удивлённо:
— О чём ты?
И тут же, в тот же миг за матрас спрячется — не разглядишь.
Они встречались каждый день, хотя бы на полчаса. Может быть, он и не готовился бы к экзаменам — память его заглатывает лекции целиком, ничего не стоит ему повторить перед экзаменатором их, но перед Еленой не мог опозориться. У неё одни пятёрки и в школе, и в университете, он же и на троечках в школе ехал по той причине, что не только повторять в той школе было нужно, а и самому извлекать информацию из книжек и статей, да ещё и свою точку зрения иметь по каждому литературному произведению, по каждому историческому факту, а по математике и физике нужно было решать сложнейшие задачи! В тот год он захотел подняться над самим собой, выбиться в лучшие из лучших. Для Елены. Почему Илька получает высшую стипендию? И он может! И получил! Но ему приходилось теперь сидеть чуть не до утра, извлекая из научных книг весь материал, какой только есть по той или иной теме, чтобы добиться своей очередной пятёрки.
Часто графики и формулы учебников и пособий расплывались в Еленины глаза, в Еленину улыбку. Что не так, почему между ними надутый матрас? Сам не понимая как, Евгений оказывался у её двери.
Вот и сегодня он тянется рукой к звонку, отдёргивает руку — помешает ведь ей! — но продолжает стоять, покачивается пьяный перед дверью, уговаривает себя уйти и… звонит.
— Пойдём пить чай, — приглашает его Елена.
Она не думает о своей внешности. И дома, и в походе — клетчатая рубашка, брюки, волосы дыбом, пушистые, лёгкие, вот-вот полетят и Елену с собой унесут от него.
— Много прочитала? — спрашивает Евгений.
— Много-то много, только без толку, хоть снова начинай.
— У тебя же зрительная память хорошая.
— Хорошая-то хорошая, да что толку, если я не врубаюсь в смысл, вижу строчки, а смысла не понимаю.
— Начнёшь повторять, врубишься.
— Сфотографировался текст в мозгу, а на нужную полку не лёг.
Чай он пьёт медленно, макнёт губы и поставит чашку на стол. Уже давно парок из неё не идёт, уже давно ему пора отваливать, а он сидит и смотрит на Елену.
— Что с тобой, Елена? — спрашивает вдруг.
Она передёргивает плечами.
— Ты какая-то не такая.
— Какая?
— Не знаю. Что-то в тебе происходит.
Она усмехнулась:
— Ничего особенного не происходит. Сны снятся цветные, вот и всё.
— Какие сны?
Она передёрнула плечами.
В последний день сессии — поезд. Только и успел после экзамена вымыться, подхватить рюкзак и за Еленой.
Палатки, оборудование из университета должны прибыть прямо на вокзал. Хороший организатор Илька — всё предусмотрел.
Что делают люди в поезде, в общем вагоне? Играют на гитаре, поют песни. У Елены семиструнка, ей подарил один бродяга, приятель отца, геолог, в её семь лет. Он же и научил её играть. «Нигде не пропадёшь, Ленка, везде будешь желанной». И Елена со своей гитарой не расстаётся.
Поёт она про «пижонов, ползающих на Кавказ», про то, как зовёт её к себе Тянь-Шань, про пятерых ребят, которые «поют чуть охрипшими голосами» про Смоленскую дорогу, над которой звёзды, как глаза…
У Елены голос — лёгкий, как волосы, того и гляди, улетит от тебя в небо, не успеешь удержать.
У него тоже семиструнка. Он подыгрывает Елене, старается попасть в такт, не отстать ни в звуке, ни в слове, но не всегда получается, Елена любит акцент. Фраза фразой, и вдруг тонкий штрих, как бы отзвук строки. И каждый раз разный штрих, не угадаешь.
Стучат колёса.
Через их ноги перешагивают и проводницы, и пассажиры, а многие подходят к ним и слушают, а то и подпевают.
3
— Па, ну, открой глаза! Прошу тебя. Выпей воды, пожалуйста!
— Ты чего боишься? Вот же я.
— Ты на себя не похож, спишь и спишь. Ничего не ешь. Помнишь, я тяжело болел? Ты не отходил от меня, часто поил и руку держал на лбу. Но я же видел тебя, я отвечал тебе, а ты не видишь меня, ты не чувствуешь моей руки, ты где-то. Где, па?
— С тобой я, Вадька.
— А что же ты тогда плачешь? Я же тоже с тобой!
Евгений силился вспомнить что-то, связанное с Вадькой, что-то очень важное и не мог.
Компьютерные курсы… Вадька начнёт работать через два месяца.
Нет, не это.
Вадька тяжело болел, умирал…
Нет же, Вадька здесь, рядом.
«А ребёночек у вас был?»
Вадька — Елена. Вадька — сын Елены.
— Па, что сделать, чтобы ты перестал плакать?
— Я не плачу, сынок… я в поезде еду…
— В каком поезде?
И только сейчас он ощутил чуть дрожащую, испуганную Вадькину руку. Через лоб Вадькино тепло проникало в голову и собиралось там.
— Если тебе лучше, когда ты спишь, ты спи… — Голос Вадькин.
И он спит. И во сне снова выходит из вагона… А может, и не спит. Он снова живёт в своём мальчишестве, только на новом витке. Не «было», та жизнь — сейчас.
Безветрие сжирает холод.
«По тундре, по тундре…», — дерут они глотку.
Идёт их одиннадцать человек. Из их школы — четверо, остальные из университета. И Игорь пошёл. Хлюпик, интеллигентик, как зовёт его Илька. Может, он и хлюпик, а идёт спокойно, без суеты, без нервозности — такой естественной в незнакомых и трудных условиях, будто только и делает в жизни, что ходит на лыжах. А сам надел их первый раз. Он повторяет все движения Ильки, даже склоняется так же вперёд, словно хочет пробуравить головой ледяной воздух и снег.
Что ему, Евгению, нужно? Идёт рядом по тропе Елена. Рюкзак не придавил её — всё так же она горящей свечкой вскидывается над снегом, прямая.
К рюкзаку привыкла с детства. Даже в школу не с портфелем ходила, а с небольшим рюкзаком.
Куда ни глянешь — снег, чуть пристывший корочкой. И чахлые прутики деревьев.
День, ночь, какая разница… День — густые сумерки. Время сбито.
Поезд прибыл в Мончегорск.
Сутки просидели в турклубе. На улицу носа не высунешь — ветром сшибёт. Времени зря не терял — к Елениной штормовке пришил телогрейку, что продавалась в турклубе, к валенкам — ещё слой подошвы. Потом ели. Потом пели песни.
Пришлось ночевать в клубе. Спали на полу в спальниках.
На другое утро ветер утих.
До окраины города доехали на автобусе. Встали на лыжи и вот идут к горе.
День короткий, уже иссякает. Нужно успеть поставить палатку дотемна.
Не надо дальше. Он не хочет ничего видеть дальше. И заставляет себя вырваться из ловушки Кольского.
Даже с медсестрой, что делала ему укол, принялся разговаривать: какая погода на улице, как давно она в этой клинике работает…
Даже телевизор включил, но, увидев мужика с пистолетом, гнавшимся за мальчишкой, выключил.
Или кто-то кого-то догоняет, чтобы убить, или расследуется уже готовое убийство. Не для него эти игры.
Таращил глаза в пустой экран, в глухую штору, отделявшую его от другого бокса, в стенку, чисто белую, и пытался найти хоть что-то, что зацепит его внимание. Но глазам нечего было есть. Голодные, они сами, без его желания и воли, закрылись, и сразу вспыхнуло северное сияние. Пульсирующие полоски разных цветов. Переливаются, меняют цвета, изнутри горят.
Они стоят с Еленой вдвоём — все уже спят в палатке — и смотрят на ослепительный, никогда раньше не виданный свет.
Вот сейчас сказать — жениться!
Почему же не получается одно короткое слово?
Почему он даже до руки дотронуться не осмеливается?
Палатка слепа — ни огонька, а они слепнут от света.
Елена говорит:
— Ешьте же, глаза, ешьте, ненасытные, на всю жизнь чтоб насытились!
Я
Кольский нам не казался опасным. Умели жить в мороз. И удивлялись, почему этот поход считается походом высокой категории сложности.
Тундра есть тундра, плоская, ровная — откуда взяться опасности? Маршрут — официально зарегистрированный.
Это был единственный поход, в котором, по словам Ильки, мы во всём доверились нашим инстанциям от университета.
Потом узнали, что прогноз погоды нам дали неправильный. На маршрут выпускать не имели права — про буран знали заранее, а выпустили. И снаряжение не проверили, а должны были! В университете дали им гнилые верёвки.
У Элки что-то случилось с ногами. Она, как водится, скрыла. Вижу, как-то странно ставит ноги. Спрашиваю, в чём дело. Говорит: «Всё в порядке». Попросил снять носки. Пальцы у неё синие.
Заставил идти в Мончегорск к врачу.
Шли несколько часов. Врач посмотрел, сказал: ничего страшного, обморожения нет, синяки пройдут.
Я врачу не поверил. Знаю, что такое ноги. Уж очень пальцы синие! Стал уговаривать Элку вернуться в Москву. Ноги-то болят, видно же. «Вылечим ноги, пойдём в другой поход», — просил я. Знал, надо на самолёт, и всё. Она ни в какую. Начали ругаться. Я наотрез отказался идти обратно на базу. А она одно талдычит — идём да идём. Потом придумала: Ильку нужно предупредить. Я говорю: не нужно, он знает, что мы пошли к врачу, сказал, если что, чтобы летели в Москву. Тогда нашла другой аргумент: «Почему ты из-за моих ног должен потерять удовольствие?» Это она из-за меня оставалась! А я из-за неё хотел лететь в Москву — одна ни за что не полетела бы! Мне почему-то казалось: с ней что-то сильно не так. Не бывает же у человека, чтобы раз — и замёрзла так сильно нога, чтобы пальцы синие. В тот час, когда мы ругались в вестибюле больницы, сказал ей, что люблю. И я чувствовал, она тоже любит. Мы в первый раз поцеловались. О женитьбе не сказал. Думаю, в поезде скажу — по дороге в Москву. Вообще-то я был сам не свой, что-то происходило, а что, я не понимал.