Всё-таки уговорила она меня — пошли обратно. Двигались с трудом. Да ещё на полпути повалил сильный снег, ветер стал пронзительным. Уже много часов мы находились в пути, гораздо дольше, чем шли до Мончегорска — никак не могли найти дорогу к палатке. Встретили лесника, попили у него чаю. Я ходил, искал дорогу. Не нашёл. Вернулся ни с чем. Погода странная. Ветер рвёт тебя с земли, приподнимает, хочет бросить. Лесник показал дорогу. А мы всё равно никак не могли найти палатку. Помогла росомаха. Благодаря ей напали на лыжню. А тут навстречу Игорь. Откуда взялся, непонятно. Похоже, специально пошёл нас искать.
Ночью опять я пристал к ней — поедем домой! Она отказалась. «Ни в коем случае!» — говорит.
Если бы не был я так слаб перед ней, будто пьяный всё время, настоял бы…
Игорь погиб из-за любви. Так получилось, что в буран они оказались втроём. Ночь переспали. А утром сильно переругались из-за Али. Игорь сел в снег и сказал: дальше никуда не пойдёт.
Кто же знал, что это не слова и он в самом деле не пойдёт…
Отношения накладываются на все наши действия. Не было бы их, посадил бы Элку в самолёт, и дело с концом, а тут нужно всё объяснять, обо всём договариваться, упрашивать. Ложные всякие чувства. Честно говоря, мне тоже без Элки не хотелось, наоборот, я радовался тому, что она поехала на Кольский.
Накануне маршрута мы с Элкой долго пели песни — кто кого перепоёт…
Серенький день тянулся сонный. Мы едва двигались от места стоянки к горе. Надо было бы переночевать под горой, в лесу, и идти по маршруту утром, а нас понесло в гору.
Слова «Поход — высшей категории» дошли до нас, когда мы через пару часов оказались на горной гряде, на которой нет леса, и когда начался буран.
Голое пространство, сильно наклонённое вниз. И ветер со снежной крошкой подхватывает нас вместе с лыжами, несёт (мы словно пролетаем по несколько метров) и норовит сбросить в пропасть. Как не сбросил, до сих пор не понимаю: каждый раз каким-то непостижимым образом мы снова оказывались на хребте.
Лыжи сломались почти сразу, да и как могли они выдержать, если с небольшими промежутками нас всё время швыряло о ледяную гору.
Всех разбросало. Я был связан с Элкой верёвкой, потому и остались мы с ней вдвоём.
На пути нашем возник большой камень, мы решили остановиться. За камнем было небольшое пространство, куда ветер не доставал, туда навалило много снега. Кое-как выкопал я в сугробе что-то вроде пещеры. Элкин рюкзак со спальником давно унесло ветром, в пещеру сунули мой спальник и воткнули обрубок последней лыжи, чтобы нас смогли увидеть. Так мы переночевали. Но вытащить спальник из пещеры не удалось, он примёрз.
Решили спускаться. На горе всё прибито ветром, от ветра снег закостенел, как асфальт, потому, наверное, мы и смогли идти по нему без лыж. Думали лишь об одном: только бы не поскользнуться, не упасть.
Всё-таки спустились. Но попали совсем в другое место, чем должны были. Потому нас и не могли найти.
Элка со мной рядом, и это главное.
Оказалось, спускаться с горы много легче, чем идти по равнине. Мы сразу провалились в снег, лишь головы торчат. Пришлось мне пробивать траншею.
Хорошо хоть, ветра здесь не было — он как бы мгновенно кончился.
Сколько длилось наше странное движение к лесу, представления не имею. Думаю, дня два, а может, и три. Как шли, тоже сказать не берусь, потому что сильно мёрз: ещё на горе всю свою одежду натянул на Элку, шёл только в штанах, в рубахе и драной безрукавке, без варежек (свои варежки Элка ещё на горе потеряла), всё время растирал руки снегом. Элка тоже, кажется, сильно замёрзла, хотя на ней её куртка и моя, сверху не должно бы быть сильно холодно. Как сейчас понимаю: ей уже изнутри было холодно. Но она не поддавалась — шла и без остановки читала заколдовавшие её слова Евтушенко: «Зачем ты так?», Вознесенского стихотворение за стихотворением, и что хочет она тишины… хотя и так уши давила тишина.
А потом Волошина читала:
Я — глаз, лишённый век. Я брошено на землю,
Чтоб этот мир дразнить и отражать…
И Мандельштама:
И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,
И Гёте, свищущий на вьющейся тропе,
И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,
Считали пульс толпы и верили толпе.
Сознание стало уплывать где-то к концу второго дня. Иногда приходишь в себя, слышишь странные фразы, понимаешь, это какая-то потусторонщина, фразы — бессвязные. А тогда мне казались связными.
Ничего не ели. Снег я запрещал Элке есть.
В другом совершенно измерении находился. Стал заговариваться. На каком языке мы с Элкой изъяснялись, непонятно. Вроде смысла нет в том, что говоришь. А ведь есть. И вроде видишь деревья. Но видишь всё совсем не так, как обычно. Переключаешься с реальности на нереальность. И обратно. Видимо, обморожение у нас у обоих было уже сильное.
У Элки совсем перестали гнуться ноги. Так сильно обморожены? Что же всё-таки у неё случилось с ногами?
Наступил момент, когда она совсем не смогла идти. Я понёс её.
Наконец добрался до леса.
Оглянулся назад. Похоже, прошли мы только километра полтора. От горы траншея прёт, в мой рост. Но вроде не такая уж и длинная.
Решил, надо нам разогреться. А как? У нас ничего нет — все вещи или унесло ветром, или пришлось бросить, одежда рваная. Был бы спирт!
Ёлки в тундре смешно растут, кочками, как кусты. А может, мне уже сейчас так кажется.
С грехом пополам наломал веток. Посадил на них Элку. Стал отдирать от дерева то, что мог отодрать, — руки-то почти не гнулись!
Начал костёр разводить. Это тоже целая эпопея. Руки не могут спичку взять. И так-то её зажечь трудно, прижать нечем. Взял в зубы, пытаюсь поджечь, а спичка ломается. Не знаю, сколько мучился, часа два.
А Элка двигаться сама уже совсем не могла. Я её переносил с места на место. Она всё время жаловалась на ноги и вся как-то закостенела.
Наконец развёл костёр.
Как сумел, под ветками умял снег (там его метра три).
Элка — на ветках. Рядом с костром. Попросил её не шевелиться, потому что снег от огня начинает опускаться вниз (до земли его никак не примнёшь). Но Элка как-то неловко приподнялась, и рухнули вниз ветки, затушили мой костёр. Получилась вроде как чаша.
Развести огонь ещё раз уже было невозможно — всего четыре спички осталось. И я больше не мог ломать ветки. Решил поджечь ёлку-куст. Поджигать нужно смолу. Тогда получается большой факел. Его издалека видно. А уже стало совсем темно. Нужно было сообразить, в какую сторону начнёт падать ёлка, когда прогорит основание. Когда уж она упадёт, проблем не будет, с этим можно жить несколько суток. Сколько мучился, не знаю. Ёлку нужно поджигать со всех сторон, а у меня всего четыре спички. Ёлка загорается и гаснет.
А тут Элка и говорит:
— Уже всё, отсюда не выйдем.
Тогда я пошёл посмотреть, что вокруг происходит. Не может же этого быть! Сделал большой круг вокруг ёлок, это метров пятьдесят. Никаких следов.
И вдруг провалился в речку — под снегом её не было видно. С трудом вылез. На морозе (около пятидесяти градусов) рубашка и штаны сразу заледенели, стали каменными, и я тут же перестал мёрзнуть. Вдруг вижу — идёт лыжный след. Свежий. Явно, люди прошли совсем недавно. Может быть, вернутся обратно? Лыжи охотничьи, не спортивные, не прогулочные, значит, это либо спасатели, либо лесники. Обрадовался: нам надо продержаться несколько часов — по-видимому, нас ищут?!
Перешёл через ручей обратно. Накрыл Элку ветками, чтобы теплее было. А тут шум, бегут люди на лыжах.
Как только я увидел людей, всё перед глазами поплыло.
Это психологический момент, можно не держаться.
Единственное, что помню, меня тащат, а я думаю: ну, теперь Элка в порядке. В голову не пришло, что человек может умереть.
Помню, они под руки меня подняли, у меня всё крутится, всё плывёт. Костёр помню. Огромный. Тут мне дали чего-то выпить из фляжки, и я отключился — больше ничего не помню.
Очнулся в вертолёте. Вот тут, когда меня поднимали, я спросил, где Элка. Мне сказали: «Всё нормально». Спрашиваю, почему её здесь нет. Снова отвечают: всё нормально, её уже отправили в больницу. Мне опять какой-то дряни дали, каких-то лекарств и ещё спирта. Начали растирать руки. Чего ждали, не знаю. Вдруг вижу, притащили Элку в вертолёт. Так я думал тогда, что это была Элка. Но всё это может быть полной мистикой. Вижу, у неё изо рта пар идёт. Пар идёт тогда, когда человек живой. Я с ней начал говорить, спрашиваю, как она, и она вроде отвечает мне: «Всё в порядке».
Дальше ничего не помню.
Очухался в больнице. Время совсем потерял — ночь ли, день, не знаю. Пытаюсь выяснить, где Элка. Никто ничего не отвечает. А вставать мне нельзя — и руки, и ноги забинтованы.
Ночью, когда все уснули, кое-как сполз с кровати и стал искать Элку. Все палаты обошёл, нету. Не знаю, как оказался в морге, там нашёл её. Подхватил на руки и тащу к себе в палату.
Меня буквально отодрали от неё. Когда я выпустил Элку, она упала прямо на пол. Я потерял сознание. Очнулся в палате и стал драться — почему меня к ней не пускают.
До сих пор не верю, что она умерла.
Жить не хотел. Когда меня перевезли в Москву, домой, я сбежал. Отправился на Востряковское кладбище — вытаскивать Элку из могилы.
4
Врач подошла к нему в тот момент, когда он раскапывал Еленину могилу, у него в руках лопата.
— А ведь ты — борец! — сказала она. И села возле него. — Нам надо поговорить.
Уже потом мне рассказали, что трое суток пытались отогреть её, но сделать это не смогли. Экспертиза установила: умерла Елена за два дня до того, как нас нашли. Для меня и сейчас остаётся загадкой, как она могла читать стихи, говорить — мы же с ней всё время разговаривали! Мне казалось, всего минут десять прошло, пока я через реку переходил.