Он умер на бегу — нёс детали к собираемой им машине. Растерзанный аварией «Запорожец» подарил ему приятель на работе за многолетнюю помощь в обслуживании. «Может, пригодится», — сказал. И отец решил создать машину века. «Поставлю газовый двигатель, вы удивитесь! — хвастал он. — Как миленькая будет ездить за копейки!»
Всё свободное время проводил отец или около машины, или в лаборатории, получку от копейки до копейки тратил на необходимое для лаборатории оборудование и на детали для машины.
Он умер на бегу — от разрыва сердца.
И в день похорон Евгений сказал, что ему негде ночевать, они с женой разводятся и квартиру он оставляет жене и дочке.
Вера привела его в свою перенаселённую квартиру.
Мать в ту минуту, как отца увезли в морг, ушла на койку Вериной старшей сестры и её дочки, а свою с отцом спальню — отцовскую мастерскую отдала им.
Вера могла предложить Евгению лишь свой закуток, где стояла её кровать и где на стене уже жил Он. А рядом с портретом на вешалках висели два её платья. Рюкзак с вещами Евгения засунули под кровать.
Так началась их семейная жизнь.
Она не помнит ничего, кроме пожара. Полыхала её утроба, полыхала голова, и полыхало пространство вокруг. Блики, языки того пожара лизали потолок и его лицо, и стену с его портретом. Полыхали ступни и ладони.
Она спала, когда он ушёл на работу. А проснувшись, удивилась, как же могло так получиться, что всё осталось по-прежнему: вешалка с платьями на месте, портрет на месте? Лишь из-под кровати — язык ремня — лазутчиком в её жизнь. И воспалена голова. Вместе с тем она легка и генерирует новые сюжеты.
Вера начала рисовать, а когда Евгений пришёл с работы, не знала, что делать теперь. Стихи не почитаешь, потому что нет стола, за которым им с Евгением можно остаться вдвоём: в гостиной младшие сёстры делают уроки, Вася решает отцовскую задачу, на кухне сидят старшие сёстры — едят.
— Я хочу есть, — сказал Евгений.
Она пожала плечами:
— Пойди посмотри, что есть в холодильнике. Или жди, скоро придёт мать, что-нибудь сготовит.
Он вернулся через пару минут.
— В холодильнике нет ничего, кроме остатков масла.
— Хочешь, я сварю суп?
— Из чего ты сваришь суп? — спросил он.
— Сейчас посмотрю, что есть.
— Как я понимаю, нет ничего. — Он оделся и ушёл, а вернулся с макаронами, сыром, хлебом, пельменями.
Вера налила воду в кастрюлю и стала класть в неё пельмени.
— Что ты делаешь? — удивился он. — Они же превратятся в кашу!
— А как же их варят? — теперь удивилась она.
Он объяснил. И она уставилась на воду, стала дожидаться, когда закипит.
Ей нравилось стоять рядом с ним и смотреть в воду.
На другой день она решила к его приходу сварить макароны. Она честно дождалась, когда закипит вода, и высыпала половину того, что он купил.
Но макароны получились жёсткие, не проваренные.
— Что же ты ешь обычно? — спросил он.
— Не знаю, — пожала она плечами. — Что-то ем, кажется. Вот мама и Олюся суп сварят!
Она ждала его теперь и прислушивалась к лифту. И с шести вечера уже не могла ни рисовать, ни читать. А когда он приходил, ей он не доставался — родственники растаскивали его на части. С матерью говорил о физике, с братом играл в шахматы, с сёстрами «болтал за жизнь», возился с племянниками — учил их отжиматься или решать задачи. А ей доставался сонный и равнодушный.
Вместе с ростом ребёнка в её животе в ней разбухала обида. Вера пробовала подсоединяться к тому, чем он был занят в данный момент: смотрела, как он играл в шахматы, подсказывала ему ходы; подсаживалась к разговору с сёстрами, ввёртывала свои замечания… но он не реагировал, он задавал вопросы сёстрам, ни разу не воспользовался её подсказкой в шахматах, хотя она прекрасно играла и однажды даже была чемпионом семьи!
Родился мальчик — толстый, с вкусными складками, с её глазами и её задумчивостью.
Нянчились с ним все, кто был поблизости.
Евгений больше всех. Он любил пеленать Вадьку, купать, делать с ним упражнения, разговаривать. И хотя он был тут, на её территории, рядом с её сыном, ей он всё равно не принадлежал — продолжал быть частью их большой семьи. Просто теперь, если он играл в шахматы или с кем-то разговаривал, на его коленях лежал, а позже сидел Вадька.
Варя родилась ровно через год. Она совсем не походила на Вадьку: глаза у неё были от Евгения, и моторность движений от Евгения, только тельце — маленькое, худенькое — Верино.
Когда его отец выбил для себя и отдал им трёхкомнатную квартиру, она встрепенулась: теперь только ей будет принадлежать Евгений.
Прежде всего они по её желанию купили обеденный стол с табуретками. За ним — читать стихи, сидеть полночи, смотреть друг на друга.
И в первый же вечер она нажарила колбасы, заварила чай и принялась его ждать.
А он пришёл с приятелями и приволок станок с круговым прессом.
— Будем печатать запрещённую литературу, — сказал.
— Сначала купим мебель, — пробормотала она.
Неожиданно он кивнул:
— Конечно, завтра же с утра, я взял отгул.
Есть он отказался — возился со станком в своей комнате.
Жёлтыми пузырями вспотела и замёрзла колбаса, почернел и загустел чай.
Она ходила по пустой гостиной. Спали дети. Рисовать она не могла — прислушивалась к тому, что происходит в комнате Евгения, и ей казалось: она превратилась в большое спелое ухо. Но ухо не слышит — в нём, оглушая, пульсирует кровь.
Отец Евгения, как инвалид войны, имел право получить мебель без очереди, и, пока он договаривался с директором о том, что нужно прежде всего, Вера думала, как они с Евгением сейчас приедут домой и сядут вместе пить чай. Потом она выбирала тахту. Одна была складная, другая стабильная, на веки вечные. Гладила рукой шершавую ткань, и кровь стучала в глазах, заливая краснотой грязно-зелёный цвет.
Потом ехали с отцом на его «москвичонке» следом за мебельным фургоном.
Выгрузили мебель, и Евгений сразу сбежал на работу.
Между тем дом превратился в типографию.
Евгений куда-то исчезал ночами, возвращался с книжками, изданными «ИМКА-Пресс», с пачками журнала «Континент». Они читали подряд журнал за журналом, потом набирали отобранные ими тексты, потом Евгений переплетал их в книжки, потом куда-то относил или отдавал Ильке с Мишкой.
Очень много проходило через их типографию религиозной литературы. Издавали Библию, «Добротолюбие» аввы Дорофея, опыт ушедших в пустыню, юродивых, святых людей и тоже потом брошюровали, переплетали, увозили в Загорск, а монахи раздавали прихожанам.
Она читала всё подряд. Холсты пылились в углу. Посуда, оставшаяся от ужина, горой громоздилась в раковине.
Ей нравилось набирать тексты. И когда Евгений без сил валился спать, ведь ему утром на работу, продолжала набирать.
В этот период своей жизни она ощущала в себе изменения. Кто-то чужой поселился в ней и притушивал краски, раньше свечами и фонарями полыхавшие на ветру, словно насильно выводил её зрение наружу и качественно менял его: теперь она чётко видела форму и мельчайшие детали. Вместо красок отпечатывались на свободном пространстве её внутреннего мира слова, благодаря ей выбиравшиеся на свет божий, и замирали, как солдаты в строю. Они не толпились, располагались в ней по-хозяйски, утяжеляли её плоть, притягивали к земле, словно были магнитами.
Краски снова вспыхивали, когда она была свободна от работы, Евгения дома не было, а дети спали. В такой миг она — сомнамбулой — двигалась к очередному холсту и отключалась от реальности. Даже если плакал ребёнок, не слышала.
Зато часто теперь слышала работу, вершившуюся в ней: работу изменения ощущений жизни. Евгений, как пахарь, вспахал её, напоил своей кровью и своей силой, и она, как часть его, начала тоже излучать временами ту странную энергию, что так притягивала её в нём раньше. Когда-то жаждала подпасть под власть той энергии, а теперь, когда подпала, всеми силами пыталась удержать её в себе — это была энергия активности жизни! Та энергия даже подгоняла её порой к плите — приготовить еду, склоняла к полу — вымыть. И пусть возникала она в Вере нечасто, но всё-таки возникала!
Вместе с тем она чувствовала, что Евгений с каждым днём всё больше отстраняется от неё. Понять причину этого не могла — ведь она помогает ему в работе!
Прошло несколько лет. И наступила Перестройка.
Перестройка полностью изменила жизнь.
Отпала нужда в перепечатывании запрещённой литературы. Запрещённой литературы теперь не было — издавалось всё, лежавшее десятилетиями в столах. Станок стал покрываться пылью, если она забывала смахивать её.
А Евгений практически перестал бывать дома.
Он приходил только спать. И она не могла добиться от него, где он проводит целые дни. Он бормотал странные слова: «собственный бизнес», «спонсоры»… и засыпал на полуслове.
На другой день она снова часами ходила по гостиной в ожидании его. Холсты пылились. А в ней гасли, как лампочки, краски. В панике пыталась зажигать их, но они расплывались в грязные лужи.
Порой она варила макароны, тёрла сыр или жарила картошку, но Евгений к еде не притрагивался.
Приходил, говорил: «Мне вставать ни свет ни», — и валился носом к стене.
Как-то она спросила:
— Как же ты раньше сидел со мной и с моими родственниками ночами?
Он передёрнул плечами.
Вообще он любил передёргивать плечами.
И означать это его движение могло всё, что угодно: согласен, не согласен, виноват, не виноват… Странное выражение чувств и мыслей. А может, этим движением он стряхивал с себя её слова и всё, что ему мешало…
Плечи были могучие, литые. Погладить их, прижаться к ним… Она не смела.
О чём он всё время пристально думает? Что творится в его душе?
Он совсем перестал спать с ней. Затворился в непробиваемой броне. Когда она пыталась достучаться до него, удивлённо взглядывал на неё, явно не понимая, чего ей надо. Она спала до четырёх, пяти часов дня, и, пока спала, с детьми сидели родители Евгения по очереди, кормили их, мыли, гуляли с ними.