Венгрию насильно делали социалистической. А до этого у венгров было частное хозяйство, и все они жили очень зажиточно. Создавалось такое впечатление, что материальных проблем в этой стране просто не возникало. Советских венгры никогда не любили, а когда мы вторглись в страну, стали бороться с нами. У всех у них было оружие. Советские объявили приказ — сдать его. Никто не сдал. И тогда наши патрули пошли обыскивать дома.
Рядом с военным городком был гигантский виноградник. Мы ходили туда есть виноград и часто поглядывали на огромный дом, в котором жила большая венгерская семья. В дом врос огромный дуб, и одна часть дома как бы висела на том дубе — в сторону военного городка.
После того как патрули походили по домам, солдат выстроили на плацу. Зрелище достаточно красивое. Мы с Сашей, как всегда, сидим на крыше дома, где живут офицеры со своими семьями (у венгров крыши — плоские).
Обычный военный смотр.
И вдруг с того дуба, который мы с Сашей часто разглядывали, из крупнокалиберного пулемёта (из него обычно стреляют по самолётам) дают очередь прямо по плацу — по строю солдат.
Впервые я увидел, как пуля попадает в человека. Его, оказывается, отбрасывает метров на пять, он словно летит перед тем, как упасть.
Солдаты не очень-то ещё и обучены, ничего не понимают — в ужасе они стали носиться по плацу.
Минут пять или семь это продолжалось, пока не подъехали тяжёлые танки (САУ2), с двумя стволами. В мгновение танки превратили тот дом вместе с дубом и виноградником в руины.
На обломках пулемёта возле того дома нашли огромную записку: «Это вам, сволочи, за моих дочерей».
А история была такова. Солдаты, пришедшие с обыском, изнасиловали двух девочек, которые оставались в тот час дома одни.
Отец весь почернел. Я никогда не видел его таким несчастным и злым.
Виновных солдат, конечно, сразу же нашли — они не гуляют сами по себе, известно, кто ходил в тот дом, их судили военно-полевым судом и приговорили к расстрелу. Двоих отправили, не знаю — куда, двоих расстреляли.
При этом никогда не сообщалось родителям, как погиб их сын, писали — погиб при исполнении служебных обязанностей. И дома парни считались героями.
А в результате по вине четырех идиотов погибло человек семьдесят. Из венгров — старик-отец, трое молодых мужчин (девочек так и не нашли), остальные — с нашей стороны.
Отец тогда тяжело заболел — он никак не мог осознать случившегося.
— Расскажи о чём-нибудь другом, с этим ясно.
Ещё помню, сначала был издан приказ — нашим солдатам запретили стрелять при любых обстоятельствах. Венгры, зная об этом приказе, разделывались с советскими любыми средствами. Наиболее распространённый — с крыш бросали в танки бутылки с бензином или керосином, предварительно, естественно, поджигали их.
Момента, когда разрешили стрелять, венгры не уловили. И картина в первые часы действия нового приказа была такая: венгр кидает бутылку, а танк разворачивается, и дома, с которого она была сброшена, — нет. Стреляли разрывными снарядами.
— Не хочу больше, хватит ужасов.
Как явственно снится Илька!
Глаза круглые, как у совёнка-детёныша, когда лицо ещё не выросло, а глаза уже даны — на жизнь. И сам он не пятидесятилетний дядька, а удивлённый мальчишка, подросток со стоящими дыбом волосами, абсолютно такой же, как в юности. А каким он и может прийти в сон?
Илька слушает его так, будто каждое слово, произнесённое им, и каждое событие, случившееся с ним, — его собственная жизнь. И в его взгляде снова проявляются переводными картинками дни детства, освещённые солнцем и залитые дождём, только более яркие, чем раньше.
Какое дело, снится или не снится Илька, Илька вытягивает из него пласты страстей, спёкшейся крови…
Но какая связь между детством и Еленой?
Елене он рассказывал про Венгрию. И слушала она так же, как Илька сейчас.
— Что ты молчишь? Давай что-нибудь повеселее! Ты говорил что-то о костёле. Зачем тебе приспичило чинить в нём орган?
— Это дед-венгр, — Евгений удивляется самому себе, что он вслух — голосом — обозначает, фиксирует Прошлое, которое столько лет лежало в нём нетронутое. — Сидит дед один, чинит орган в костёле. Костёл изрешечён. И орган изрешечён, не звучит, вся конструкция разбита. Ну я стал помогать ему. Тайком приносил трубы в мастерскую, где ремонтировали танки — просил солдат заваривать дыры. Притащу назад к деду, а какая-то всё равно не звучит, потому что солдаты заварили не тем металлом. Нужны только медь и бронза, потому что трубы медные и бронзовые. А бронзу надо было ещё где-то уворовать!
Не девятилетним мальчишкой, сейчас он суёт солдату в карман пачку папирос и бутылку водки за то, что тот и на его долю заказывает листы бронзы и меди.
— С твоим боевым прошлым всё ясно. А что ещё было интересного в детстве? — сталкивает Илька его с этой картинки.
Он же всё ещё слушает, как звучат залатанные трубы, всё ещё лезет на крышу, чтобы через неё проникнуть в склад и стащить патроны и порох, всё ещё стреляет из самодельных обрезов, а из гигантских брёвен вырезает с Сашей корабли, оснащает их пушками, по-настоящему стреляющими, и устраивает на озере войну…
— Выбирайся из пушек и ружей и валяй дальше. Впрочем, я забыл о времени. — Илька вскочил. — Как незаметно проскочили два дня! У меня же автобус, завтра на работу. Приеду в пятницу вечером, жди! И повыбрось из башки глупости. Ты будешь жить, слышишь, чучело? Я без тебя не хочу.
2
Сеется тусклый свет из коридора. Не прямо попадает к глазам, он стоит мутными сумерками в дверях и заползает в его бокс исподтишка, куснёт тьму, откатится, снова вползёт.
Ему предложили радиацию и химию… Завтра первая сессия, как называют эту процедуру здесь.
Зачем ему бороться с раком? Илька требует, чтобы он жил, да ещё воображал, что Елена жива. Зачем ему это? Он хочет скорее увидеться с Еленой — навсегда. Страха нет. Дети выросли, проживут свою жизнь. А больше его ничто не держит на этой земле. Илька не знает, как он живёт. И Америка оказалась вовсе не такой заботливой мамочкой, какой виделась из России. И без стихии родного языка, без Мишки с Илькой… кому он нужен здесь?!
Под подушкой Мишкины письма. В них полная жизнь, в них Мишка — богач: общая судьба у него с детьми! А у него что впереди? Вадька рано или поздно сбежит из дома. Совсем один останется…
Но даже если представить себе, что Вадька всегда будет с ним, если даже изо всех сил захотеть лечиться, чем платить?
В вене — игла, через неё идёт раствор из колбы. Как остановить его? В носу — дыхательный аппарат.
Евгений зажигает свет, и, тусклый, из коридора, отшатывается от его бокса.
В стакане клюквенный морс, Евгений пьёт его. Выдёргивает иглу из вены, суёт в пустой стакан, зажимает вену. Вроде всё в порядке. Крови нет. Выдёргивает из носа дыхательные трубки кислородного аппарата и сползает к краю кровати.
Сколько времени будет действовать обезболивающее? Сдавленная грудь очень скоро заявит о себе.
Сбрасывает ноги с кровати и сидит, слушает свою голову — шумит, шуршит в ней, и она плывёт от него. Ничего, он привыкнет к шуршанию и шуму, и пусть она плывёт. Он ведь плывёт в своё последнее плавание.
И очень удивляется трезвой клетке: «Как ты доберёшься до дома? Из Бостона во Фраменгам пешком не дойдёшь, тем более с твоими ногами!»
Надо позвонить Олегу. Олег так и не пришёл в госпиталь. Зол, как пёс. И плевать ему на здоровье работника. Гремит в палате Олегов голос: «Летят к чёрту бабки! Где выручка?» Пусть выльет ушат проклятий на него, но кого же ещё просить приехать за ним?
Разговор с Олегом разбудит больного в соседнем боксе.
А для автомата нужна мелочь — где он возьмёт её ночью? У него только бумажки, если ещё не забрали их. Да и услышать могут врач или сестра. Не выпустят его, пока не оплатит пребывание здесь.
Сосед же глубоко спит, продолжает храпеть даже тогда, когда он кашляет своим сдавленным кашлем на весь госпиталь. Может, пронесёт? И рука тянется к трубке, набирает номер. Он накидывает на голову одеяло.
Гудки — из другого мира, живого, в котором — «бабки» и бабы. Олег любит менять баб и меняет их мастерски. Только сегодня вешал лапшу на уши одной — как любит её и как собирается строить с ней жизнь, а утром уже «ланчует» с другой и ей повторяет все свои байки. Где он берёт женщин в таком изобилии, тайна. В юности бросил жену с сыном, ещё в Киеве, и не вспоминает, живы ли они, не голодают ли? Ходок. Деньги любит до страсти. Плешь проест за любую неисправность в машине, хотя машина повидала виды, за любую недостачу, хотя великолепно знает наперечёт пустые дни, когда выручки не жди. Сколько раз случалось: отдаёшь ему всё, до последнего доллара, а сам без копейки тащишься домой.
— Привет, — говорит Евгений встрёпанному голосу Олега. То ли крепко спал Олег, то ли от бабы не вовремя оторвался. — Приезжай за мной сейчас же, мне надо отсюда сбежать.
Евгений ожидает взрыва — Олег лезет в бутылку по любому поводу и сыплет матерными словами без роздыху, пока не иссякнет. Неожиданно Олег сразу соглашается:
— Буду у центрального входа через сорок минут.
Стекает по спине пот, плывёт голова, его качает из стороны в сторону, скорее лечь, пока ещё он не стоит даже, а спокойно сидит на кровати. Как же добраться до машины? Хватит ли ему сорока минут?
До шкафа полтора метра.
Евгений встаёт и снова садится, буквально падает, сбитый с ног грохотом в голове.
Секунды стучат в голове — тук, тук. Это сердце. У него всегда было здоровое сердце. Откуда взялся инфаркт? И почему всё сразу? Рак и инфаркт? Не много ли для одного дурака?
Заставляет себя встать, дышит, как рыба на берегу — хватает воздух ртом. Кислород через трубку в носу поступал прямо к лёгким, а теперь душно. И от безвоздушья поднимается рвота и грохочет в голове. Шаг, ещё шаг. Евгений держится за кровать. Но вот между кроватью и шкафом — пространство, которое надо преодолеть без подпорки.