времени. Они не хотят мириться с окружающей «сквернотой», но еще не знают, как жить по-новому. Груз старых взглядов, предрассудков, привычек обременяет их. И не столько вину, сколько беду их видит автор в том, что принесли они с собой в новую парму и мелкособственнические привычки, и суеверие, и склонность к пьянству. Острую боль за униженное и оскорбленное достоинство человека заставляет он пережить своего читателя, когда рисует сцены мелочных ссор из-за куска хлеба, дележа улова, когда показывает вспышки жадности и обжорства, страсти к дармовщине, живучесть принципа «всяк себе».
Уводя пармщиков в места богатые, но не обжитые, Варов-Гриш рассчитывал обрести свободу и от живодеров-кулаков, и от злопыхателей, но и кулак-живодер нашел их на новом месте в лице хантыйского старшины Ма-Муувема, и обывательское злопыхательство настигло. Но одну из главных причин распада пармы писатель видит во внутренней неподготовленности человека к такой высокой и ответственной форме бытия, как коммуна. Не выдержали моральных требований пармы Мишка и Гаддя-Парасся, не устояв перед соблазном любовной связи. Им не понять того, что своим неблаговидным поведением они сыграли на руку тем, кто и без того сеет грязные слухи, лживо обвиняя коммунистов в обобществлении жен. Не принял нравственных правил коммунаров и Мишка Караванщик, так и не расставшись с мечтой о превращении в самостоятельного хозяина.
Но даже такая откровенная неудача, какая постигла парму в Вотся-Горте, не смогла скомпрометировать привлекательности общественного труда, разуверить в том, что «каждый сам по себе из бедности не вырвется». И Куш-Юру, и Варов-Гришу ясно, что не принцип «работы сообща» доказал свою несостоятельность, а лишь очевидными стали заблуждения людей, не принявших в расчет реальных обстоятельств действительности и намеревавшихся построить счастливую жизнь в стороне от общей жизни, в искусственной изоляции от ее объективных условий. Надежда Варов-Гриша на то, что парма «пример другим покажет», оказалась по напрасной. Трудный год, прожитый вдалеке от Мужей, не пропал даром; урок, извлеченный из пего, был поучительным.
Безыскусственно-неприхотливое жизнеописание, которое ведет автор, льется в романе двумя потоками: главное внимание уделено событиям, происходящим в парме, но они постоянно соотносятся с течением жизни в Мужах.
Для воссоздания неповторимого колорита эпохи автор широко использует этнографически-нравоописательный материал. Чем питаются его сородичи, во что одеты, каково внутреннее убранство их жилищ, как проводят свой досуг, как ведут себя в будни и праздники, каковы их обычаи и характер верований, как складываются отношения с другими народами — русскими, ханты, каковы их песни, пляски, пословицы, прибаутки — обо всем этом узнает читатель из книги И. Истомина, и в этом смысле она представляет большой познавательный интерес, отдает щедрую дань национальной памяти.
Рисуя конкретное зырянское село, создавая индивидуально неповторимые характеры героев, автор в то же время стремится воссоздать общий облик зырян, дать представление о них как народе, воспроизвести черты их национального характера. «Зыряне, — говорит он, — большие мастера петь, плясать, водить хороводы, чем-то напоминающие русские». И такого рода обобщения встречаются в тексте часто: «Молодежные гулянки у зырян, — утверждает автор, — это невероятная, порой режущая глаз пестрота красок». В другом месте автор отмечает, что «зыряне — народ промысловый, старательный», что «все зыряне — большие охотники до разных вечеринок, сборищ, увеселений».
Вот так же, широко используя отступления, развернутого плана ремарки, прибегая к этнографическим обобщениям, рисует автор образы бедняка Ермилки и родового старшины Ма-Муувема, с той же мерой точности, обстоятельности и достоверности воссоздавая образ жизни другого северного народа — ханты. «Отличались ханты трудолюбием». В психологии, поведении и внешнем облике этих героев автор тоже не преминет отметить то, что восходит к общим национальным чертам народа: «Как и все мужики-ханты, не стриг Ермилка волосы, заплетал косички».
Усилению познавательного воздействия книги в немалой степени способствует и присутствующий в ней элемент «робинзонады». Появление его может быть объяснено тем, что оторванные от привычных условий существования, оказавшись на новом, необжитом месте, пармщики вынуждены были начинать все чуть ли не с нуля. Это создает в повествовании ощущение динамики жизни, усиливает его занимательность, заставляет читателя с интересом следить за тем, как одною лишь силою воли, неутомимого труда и смекалки человек преобразует окружающую жизнь, совершенствует орудия труда, расширяет круг хозяйственных занятий, обретает материальный достаток.
Но главное, в чем раскрывается мир национальной жизни зырян, — это, конечно, созданные в романе художественные типы, человеческие лица, характеры, судьбы. Герои запоминаются читателю, волнуют и вызывают сочувствие благодаря несомненной способности И. Истомина проникнуть в суть каждого из них, искусству портретной живописи, яркости речевых характеристик. Колоритно выписаны соратники Варов-Гриша. Это и простоватый Сенька Германец; и обладающий непомерной физической силой, но душевно беззащитный, мятущийся Гажа-Эль; и расчетливый, жестокий Мишка Караванщик. Психологически убедительно раскрыты в романе характеры зырянских женщин: своенравная красавица Эргунь, ставшая жертвой собственнического расчета кулацкой семьи, мелочно-суетливая, хворая и блудливая Гаддя-Парасся и обделенная счастьем Сандра.
Драматическая судьба Сандры прослежена в романе «Живун» с наибольшей полнотой. «Рослая, статная, кареглазая», она с детства живет под гнетом своей человеческой неполноценности, приниженности батрацкой бедностью, сиротством, незаконнорожденностью. Она — типичный пример человека, выросшего в страхе перед богом, людьми, обстоятельствами, покорно склонившегося перед тягостными условиями жизни и сломленного ими. Даже полюбив русского большевика Романа, Сандра стремится подавить свое трепетное и нежное чувство к нему все в том же страхе, что он не пойдет с ней в церковь, под венец. Страшась любви без благословения бога, в отчаянии она становится женой нелюбимого и чужого по духу Мишки Караванщика, и полны горькой правды ее слова: «Я не видела счастья, не знаю, что это такое».
Но есть в романе «Живун» образ, в котором автор с особой силой настаивает на том, что человек не должен сдаваться на милость даже самым безысходным обстоятельствам, что должен бороться за свое счастье и что счастье — в этой борьбе и неутраченности надежд. Это образ, который, не будучи центральным, несет огромную идейно-художественную нагрузку и, можно сказать, определяет эмоциональную доминанту произведения. Это страдающий тяжким недугом сын Варов-Гриша, пятилетний Илька, в характере и судьбе которого заложено много автобиографических черт, того, что происходило с самим автором, пережито и передумано им. Многое в романе предстает увиденным его глазами, воспринятым его душой.
Разбитый параличом, мальчик верит в свое выздоровление, упорно ищет волшебную встань-траву, способную избавить его от неподвижности. Вместе с ним и читатель проникается верой в то, что Илька действительно найдет в себе силы встать на ноги и пойти по земле, что он, как и весь народ его, такой же живун и что той животворной силой, которая действеннее и целебнее всех волшебных трав, окажется для него кровная и неразрывная связь с пародом, живое участие в строительстве его новой судьбы.
Глубоко оправданным поэтому является и общий оптимистический, светлый пафос романа, рассказывающего о трудных годах жизни зырян, и его мажорный, звенящий радостью финал: «Расти большой вопреки всем невзгодам! — говорит Варов-Гриш сыну, — Будь и ты живуном-ходуном! Мальчик звонко смеялся».
Точность конкретно-исторического содержания, емкость образов, яркость и выразительность языка, мастерство изображения природы, быта, человеческих характеров делают книгу И. Истомина значительным явлением многонациональной советской литературы.
Писатель воссоздает мир, который может принадлежать народу сметливому, остроумному, трудолюбивому, наделенному неиссякаемой верой в неодолимость правды и по справедливости оправдывающему свое имя = живун!
Глава перваяПРОЩАЙТЕ, МУЖИ!
1
Летели стая за стаей лебеди, гуси, утки…
Мчались быстрее выпущенной из тугого лука стрелы.
Радостный гомон оглашал поднебесье:
— Клун, клун!.. Га-га-га!.. Свию, свию!..
Скорей, скорей в родные гнездовья! В понизовье Оби — белые приполярные ночи, синие разливы рек и озер…
Именно в эту пору четыре семьи уезжали из Мужей на новое поселение.
Все село только о том и говорило, из Мужей еще никто не уезжал насовсем, а ведь сто лет стоит село на крутом берегу Малой Оби, что течет вдоль Приполярного Урала.
А все Варов-Гриш, Гриша-балагур, забавник. Сдружился с Куш-Юром и пошел народ баламутить.
Куш-Юр — что он понимает в зырянской жизни, Гологоловый! Неводил? Нет. Зверя промышлял? Нет. Политический… Кабы не пошел против царя, знал бы он, что есть на свете Мужи? Ну и живи, коль в селе остался. Назначили властью — ставь печать, речи говори, у кого охота есть — помозолит уши.
Балагур, он и есть балагур — чего с Гриша возьмешь! Хлебнул горя на войне, в плену у немцев помытарился, домой еле ноги приволок, мать и жена не сразу признали — исхудал, как олень в гололедицу. Хоть и четвертый десяток живет, а в голове так ничего и не прибавилось, право слово. От дорогих могил уходит, от родных, от своего народа. Уж не помрачение ли в уме?
Так рассуждали старики. Их поддерживали другие:
— За коим лядом людей с места сбивать? Зырянин — не ханты, не ненец, оседлый он спокон веков.
Молодые — те горой за Варов-Гриша:
— Молодец, что уходит! Мужи — земля-плывун. Бродница — грязь да лужи. Того и гляди, светлым днем утопнешь. В непросмоленных пимах — все равно что без обувки. На неводьбу ли, по селу ли — в броднях. Жаль только — не позвать будет дядю Гриша на посиделки, не послушать его певучей тальянки, нежных и шуточных песен, его занятных сказов про иные края, где малиц не носят, в пимы меховые не обуваются, где не бывает белых ночей, а люди живут в высоченных избах — одна над другой, и никакая лесина, хоть небо подпирает, не скроет этих изб, и ездят там люди на двух колесах —