— А где наш папка? Почему не на дереве? — спросил Илька Еленню.
— Далеко, видать, ушли они с дядей Элем, в самую глушь лесную. Тоже лазает по кедрам, не без того. А шишек ноне много. — И Елення окликнула: — Февра! Не ходи далеко, заблудишься! Тут тайга тайгой! Медведи да всякие зверюги! Таскай шишки к брату, веселее ему будет.
С пустым мешком и большим, как ведро, лукошком Елення скрылась за деревьями. Февра подтащила к брату полное лукошко шишек, вывалила их рядом с ним.
— Во сколько! Крупные, спелые, без серы! Ешь, щелкай, Илька, свеженькие орешки. — И вприпрыжку убежала к ребятам.
Илька выбрал из кучи шишку покрупнее, слабосильными пальцами кое-как отеребил чешуйки да защелкал орехи. А все равно невесело. Вот самому бы сшибать шишки! Взобрался бы на самый высокий кедр, повыше дяди Сени. Эх, если бы найти встань-траву! Неужели и здесь, в таком большом лесу, мама не найдет ее? А может, поискать самому, поползать меж кустов? Вот подумать-подумать о боженьке, помолиться ему, попросить о помощи, а потом поползти.
Он отложил шишку и закрестился, зашептал, подражая бабушке Анн:
— Боже, ты всемогущий! Помоги мне, грешному, вылечиться. Помоги найти встань-траву. Мне ох как хочется ходить! Энька вот бегает, на дерево даже лазит, а я… Шишек собрал бы сколько! А то сижу да сижу. Не видишь разве, боженька?.. — Что дальше сказать, он не знал и закончил на манер бабушки — Прости нас, грешных, господи. Аминь!
И пополз за куст по мшистым кочкам. Попадались Ильке еще не осыпавшиеся ягоды — черные, красные, голубые. Он съедал их. Всякую траву он внимательно рассматривал, ощупывал руками. Но встречалась давно знакомая, а не особенная какая-то. Незаметно он переполз по влажной ямке к следующему кусту, от того — к третьему. И там не задержался. Штанина на правом его колене взмокла, холодила и малица. Февра с ребятишками, слышно, галдит уже где-то далеко.
Илька приполз еще к одному кусту и рядышком увидел какую-то незнакомую травинку: почти от самой земли на ней росли листья, а на листьях еще листья, мелкие, густые, как перья. И цвет у травинки зеленый-зеленый, не такой, как у других трав. А на нижней стороне листьев в два ряда — красные бугорочки.
Екнуло сердечко у мальчика — встань-трава! Он оглянулся — спросить не у кого. Вцепился обеими руками в траву, поднатужился и вырвал. Повертел ее перед глазами, понюхал — трава как трава. Поискал еще поблизости и опять нашел несколько таких травинок, Даже покрупнее. Сорвал. Сердце колотилось радостно: боженька услышал его мольбу!
С крепко зажатой в кулачке заветной травой он пополз дальше, не чувствуя, что уже весь вымок. Пошарил еще в нескольких кусточках, однако безуспешно. Видно, боженька счел достаточным и этих травинок, чтобы стать Ильке здоровым.
Мальчишка не без труда возвратился на место, к куче шишек, спрятал находку в рукав малицы — не потерять бы. И так радостно ему стало, что хотелось лишь думать об одном — каким он будет здоровым, сильным, как станет ходить на ногах и бегать. Бегать, бегать!..
Февра принесла еще одно лукошко с шишками. Увидела мокрого братишку, ахнула:
— Илька, ползал, что ли? И рот-то весь черный от ягод. Надо было тебе в мокроту лезть! Нарвала бы сколь хочешь.
— А вот и не из-за ягод… Я что-то нашел. Боженька помог. Не скажу тебе… Я тоже буду бегать, — не утерпел, выдал свой секрет Илька, таинственно прижимая к животу рукав малицы.
Февра сморщила носик:
— Пфи, глупый дурашка! Промочил вон ноги. Вовсе отнимутся! Попадет тебе от мамки! Щелкал бы лучше орехи…
Но мать не ругала сынишку.
Илька не кинулся к ней со своей радостью. Он дождался прихода всех взрослых из леса и хитровато спросил:
— Вы опять не нашли встань-траву?
— Нет, — ответил за всех отец. — Не растет она, видать, в нашенских местах.
— А вот и не так! Растет она тут! Я боженьку попросил, поискал и нашел. Вот сюда, в рукав запрятал!
— Да ну! — радостно всплеснули руками родители. — Вот повезло-то тебе! Покажешь дома. Сейчас поедем.
Только лодка пристала к Вотся-Горту, навстречу выбежала Парасся. Была она какая-то особенно приветливая.
— Управились за полдня? Насбирали-то сколь! И морошка! А крупнющая — что наперсток! — рассыпалась она в похвалах.
Теплый, даже ласковый голос, мягкий блеск ее глаз обратили на себя внимание женщин. У них ведь какой-то обостренный нюх на всякую томность и негу. Да и от мужиков не укрылась перемена в Гадде-Парассе.
— Ожила баба, якуня-макуня! Хоть сызнова замуж выдавай, — простодушно высказал Гажа-Эль то, что подумалось всем.
Сенька воспринял шутку с горделивым достоинством:
— На чужой каравай рот не разевай! Я пока живой!
Вокруг засмеялись, но сдержанно.
Сеньку это удивило, он по обыкновению заморгал, недоумевая, разве чего-то не так сказал?
Все тем бы и кончилось. Но случилось такое, что превратило перемену характера Парасси в подлинную загадку.
Может, без умысла, а может, что-то заподозрив, Сандра поинтересовалась:
— Караванщик-то мой не протянул тут кисы, маясь зубами? Аль ты вылечила его?
«Ну вот, пойдет заваруха», — насторожились все, ожидая от Парасси ответного выпада. Но она добродушно отмахнулась:
— Больно мне нужно…
«С чего такая смирная?» — подивились и женщины и мужики.
Ильке не терпелось испробовать свою находку, он затеребил мать. Елення стала выгружать мешки да лукошки. И другие принялись за дело. Парасся бойко помогала Сеньке. Ее обычное визгливое покрикивание на мужа и детей разносилось, по Вотся-Горту.
Как только пришли домой, Илька поспешил показать свою находку родителям.
— Во, глядите, встань-трава! Правда, правда! Боженька дал. Завари скорей, мама. Я выпью и выздоровею!
Отец пытливо осмотрел помятый пучок, понюхал, но попробовать траву на вкус воздержался. Такую он прежде, кажись, не встречал. А зелень всякая бывает, можно и отравиться.
— Надо хорошенько разузнать. Покажем Караванщику— он все же поболе нас видал, — решил Гриш.
А Мишка будто чуял, что нужен, сам пожаловал. Голова его была по-прежнему обвязана платком. Гриш сразу к нему:
— Ну-ка, Миш, глянь на эту траву-мураву. Что за диковина?
— Эта?.. Эта в сыром бору растет. Как ее… дай бог памяти…
— Встань-трава! — подсказал Илька. И замер.
— Иначе… Не выговорить сразу: па-по-рот-ник, вот как!
— Нет! Это встань-трава! — заревел Илька.
Прежде чем лечь, Гриш сам попробовал немного отвару. Почмокал, покрякал.
— Ого! Кажись, делаюсь богатырем-великаном. — Он шутливо зашевелил руками и плечами.
Илька радостно оторвался от подушки.
— Правда, папа?!
Гришу стало неловко.
— Нет, детка. Брешу я. Не к месту вообще-то. — И погасил огонь жировника в плошке. — Спать, спать. Утро вечера мудренее.
Долго опять не мог уснуть Илька, думая, как хорошо было бы вылечиться ему.
Утром отец разрешил мальчику выпить оставшийся отвар, заверив жену:
— Обычное растеньице, безвредное. Выпьет — успокоится.
Но Илька тешил себя догадкой: на отца трава потому не подействовала, что он и так здоров, а он же калека. Дрожа от волнения, Илька опустошил чашку до дна.
Весь день Илька жил как во сне. Вот-вот произойдет чудо! Он зашагает по избе, побежит на улицу… Терпеливо сидел мальчик у стола, вертел в руках ваньку-встаньку и потом молил боженьку. Февра с Энькой то и дело подбегали к нему, спрашивали, как он чувствует себя. Даже заставляли его вставать на ноги. Но он гнал их, продолжал ждать и молиться.
Вечером, когда все собрались в избе, Илька разрыдался неудержимо:
— Обманул меня боженька, обману-ул! Это не встань-трава бы-л-а-а…
Мать в испуге кинулась к нему, зажала рот рукой.
— Ой, нельзя так про боженьку! Грех! Прости, господи, дите несмышленое!
— Не плачь! Бог слезам не верит, — печально произнес отец.
— Бог злой, только наказывает меня. Что я сделал ему худого? — всхлипывал мальчик и в сердцах швырнул к печке упорного ваньку-встаньку.
Глава двенадцатаяПОХМЕЛЬЕ
1
Был на исходе август.
Уже ночи стали темными. Заметно холодало. Густые туманы клубились над рекой, заползали на берег, окутывали кусты. Комары начисто сгинули. Без них дышалось легко и свободно.
Но появилась мошкара. Мелкая, как песчинки. Противная, надоедливая и вредная. Тело от нее зудело несносно. Хуже комарья были мошки. Есть на воле стало совсем невмоготу: уха ли, чай ли вмиг покрывались черным слоем, будто их густо наперчили. Хочешь — сдувай, не хочешь — ешь-хлебай прямо с присыпкой.
— Знать, самый что ни на есть мелкий пепел людоедский, — злились вотся-гортцы.
В Мужах такого горя они не испытывали. Пармщики все чаще вспоминали прежнее житье в селе. На работу выходили безотказно, дело делали, но больше молчком. Парассю и ту неслышно стало. Правда, нет-нет да прорвет ее. Но выкричится на детей да Сеньку и опять затихнет: то чему-то усмехается, а то в глазах тревога. Сандра и вовсе молчальницей стала, от всего отрешилась. Похоже, какая-то тяжесть ее давит. Елення с Марьей думали, понесла она — давай советы сыпать… Но она не откликалась.
Гриш примечал перемены в бабах, да не больно ломал голову. Мужики его тревожили.
Он точно знал, когда все началось. Утром, после ильина дня. Проснулись тогда сами не свои. Хватили лишнего, мутило. А как еще вспомнили, что полсарая рыбы стоила пирушка… Друг дружке в глаза не глядели. Было бы чем похмелиться, может, не так томило бы душу.
Гриш никак не мог простить себе этой слабости. При их-то бедности так пировать! И как на грех — в Илькины именины. Вроде ради этого и устроили пированье и влезли в долг к Ма-Муувему всей пармой.
Об этом пока никто не говорил, но рано или поздно скажут, кто-нибудь затеет скандал.
Оттого и не радовала работа. Вернутся люди с рыбалки, выложат улов, разделают, засолят, а в мыслях один подсчет; не в прибыток добыча, пропитую убыль покрывают. А зима подойдет — и шкурки Ма-Муувему. Вороха шкурок…