— Скоро, скоро, — обнадеживала мать. — На дворе-то, чуешь, какой холод? Меры не знает. Да и отцу сейчас недосуг. День-деньской в тайге. Самое время промышлять. С пустыми руками не резон ездить — пустой поедешь, пустой и вернешься.
И то была правда: как пошли морозы, так и не ослабевали. Дети носа не высовывали за порог. Все в избе да в избе, в тесноте и в духоте, в сумерках. Короткого дневного света не видели: окошки обледенели, и в самое светлое время суток в домах было темновато. Женщины волей-неволей выходили на мороз — коров подоить, дров наколоть, воды натаскать, занести ягод и рыбы из сарая. Мужчины — те исправно охотились от темна до темна, возвращались — носы и щеки белые, прихвачены морозом, усы и ресницы заиндевелые.
В такие холода без крайней нужды и в соседнюю избу не наведаешься. Но у вотся-гортцев охоту общаться отбили не одни морозы. Большой разлад случился в рождество.
Вотся-гортцы не унывали от всевозможных нехваток и праздновать собирались согласно и весело.
Мир-лавка приняла от Сандры пушнину по сходной цепе. Продуктов отпустила, правда, не полностью, должок за кооперативом остался, но это не тревожило пармщиков — не пропадет, да и сразу всего не съешь. А вот то, что вместо муки дали зерно, озадачило женщин: сроду не мололи.
Выручил Мишка. Он в прошлом ходил с караванами русских купцов. В Тобольске и тамошних деревнях видел ручные жернова. Мишка выпилил смахивающие на колеса два круглых обрубка из толстенного кедра, вбил в них осколки старого чугунка — и соорудил простейшую мельницу.
Женщины диву давались. Вертишь и мелешь. С горем пополам, а все-таки мука, есть из чего стряпать шаньги. Значит, попразднуют. А то какое рождество без шанег!
С осени, с той поры, как появилась мошкара, еду готовили порознь, но праздничное столованье задумали общее. Однако стряпали хозяйки по отдельности, видно, хотели похвастаться своим умением.
Ребята ждали праздника с еще большим нетерпением, чем взрослые. Гриш сделал сынишке вертящуюся звезду из бумаги, раскрасил ее ягодным соком.
— Кодзув, кодзув![11] — ликовал Илька, выхваляясь перед Энькой. Тому отец ничего не смастерил, Гажа-Эль не был мастером на такие поделки. И Энька завидовал дружку.
В Мужах мальчишки ходили колядовать, и их одаривали шаньгами и денежками. Энька с Илькой помнили это и надумали заслужить себе подарки.
Оба мальчика по вечерам старательно заучивали со слов матерей коляду. Матери и сами знали славящую песню с пятого на десятое, коверкали русские слова, перемежали их с зырянскими, не очень вдумываясь, какая мешанина получается.
Но на то она и коляда, чтобы быть мудреной.
И когда ребята пропели ее перед отцами, Гриш, ухмыляясь, похвалил:
— Сойдет…
А Гажа-Эль с серьезным видом наставил:
— Напоследок не забудьте пропеть: «Деньги — так деньги, шаньги — так шаньги». А то гостинца не дадут.
Пришло рождество, и ребята заслужили свое — и шаньги и деньги. Правда, деньги не настоящие, а керенки, каким-то образом уцелевшие у Сеньки Германца.
Счастливые, довольные, наевшись вкусных праздничных шанег, легли дети спать.
Тогда и взрослые сели пировать.
Собрались в избе у Сеньки и Мишки. На двух столах, выдвинутых по такому случаю на середину избы, теснились тарелки, туески, чашки с шаньгами, кулебякой, мясными пирожками, соленой рыбой, икрой, варкой. Но самой вкусной и долгожданной была строганина из оленины — Сандра привезла Еленне от ее отца-оленевода целую тушу. Отец Еленни прикочевал на зиму к Мужам и послал дочери такой лакомый подарок.
— Вот уж отведем душу строганинкой! — потирал руки Гажа-Эль.
— Эх, самим бы нам в парме оленей завести-заиметь! — почесал Гриш в затылке. — Тут и мясо тебе, и шкуры на малицы, на кисы…
Однако усаживались за стол немного хмуроватые: ночь по обычаю постовали, не спали, но главное — хмельного не было на столе. Сандра глядела на всех с лукавой улыбкой.
— Садись! — позвали ее. Она кивнула и молча вышла из избы. Вернулась, неся большую сулею самогона.
— Откуда? — уставились на нее.
Оказалось, Сандра предусмотрительно купила самогон через крестную, еще раньше. Старательно прятала его и от Мишки и от Сеньки. Гриш один знал. Перед ним она отчиталась в расходах.
Еще не выпив, все словно захмелели.
— Вот молодчина! — рассыпался в похвалах Гажа-Эль. — А я мучаюсь, проклинаю Гриша, пошто заманил в этакую даль. Ну, разговеюсь!
Выпили — развеселились. Песни запели. Мишка в пляс пустился. За ним — Сенька.
Барыня угорела —
Много сахару поела.
Барыня, тук и тук!
Сударыня, бук и бук! —
выделывал он кренделя под общий смех.
— Давай, давай! — подзадоривал захмелевший Гриш. Наигрывая плясовые мелодии, он притопывал в такт, видно было, у самого душа рвется выкинуть этакое невероятное.
«Славно у нас, дружно! Еще лучше заживем!..» — Он радостно зажмурился от этих мыслей.
И тем горше было ему от той ссоры, которая случилась нежданно-негаданно.
Сенька — нарочно сделал или случайно вышло так, — отплясывая, подмигнул Сандре:
— Пошли, суседка, на пару…
Гаддя-Парасся болезненно ревновала Мишку к Сандре, остро переживала Мишкино охлаждение к себе, ненавидела соперницу.
— Мой-то, непутевый! Нет, поглядите, люди! Ой что-то нечисто тут!.. — злобно сказала она, поворотясь к Мишке, — Вдвоем оставались… Поди, того… Ха-ха-ха…
Сандра онемела: наглая! Позеленела от приступа ярости. Все, что накипело, что опа так сдерживала, выплеснулось.
— Чужого не подбираю!.. — сверкнула она глазами. — Пляши сама, тебе как раз… с брюхом.
Парасся насмешливо скривила губы.
— Да уж не хабторка!
Этого Сандра вовсе не могла стерпеть.
— Не тебе укорять! Думаешь, не знаю, от кого носишь? От моего дурака.
Мишка взъярился, накинулся на жену:
— Не бреши! Чего выдумала!
Парасся покраснела, заголосила:
— Ой, беда-беда! Что болтает! Тьфу, тьфу!
Разыгрался скандал…
— Да что вы! — стала увещевать Елення. — Пели-плясали — и нате! Хватит вам… — И обратилась к мужу — Давай, Гриш, что-нибудь веселенькое…
Но Сандра не желала примирения.
— Бесстыжая! Все знаю, все вижу. Мало здесь липли, так еще в Мужах… Срам один… Мне все рассказали…
Вконец расстроенная, Парасся готова была зареветь.
Сильным ударом кулака Мишка сшиб Сандру с ног.
— Не смей! — не своим голосом вскричал Сенька и схватил Мишку за руку.
Тот, как тростиночку, отшвырнул его, но Сенька не отвязался, вспрыгнул и снова повис на Мишке.
— Ну, что говорила?! Глядите, непутевый-то! — с ехидным злорадством всплеснула руками Парасся.
Гажа-Эль оттолкнул Сеньку, отвел Мишку в сторону.
Хмурый, недовольный, что ему не дали выместить злость на Сандре и Сеньке, Мишка подошел к столу и залпом опустошил свою чашку, а потом и еще чью-то, стоявшую рядом.
— Зачем выпил мой самогон? — вскипел Сенька.
— Не твой. Наш. Сандра выставила, — огрызнулся Мишка.
— На нашу пушнину покупала! На общую! — не унимался Сенька.
— Твоя-то доля велика ли?
Гриш недовольно поморщился.
— Ну, пошли считаться. Я-то не корю никого. Эль — тоже.
— Завсегда так: кто меньше тешет, тот больше брешет, — сказал Гажа-Эль. — Пошли, Гриш! Неча тут делать…
Гриш хотел идти, его задержал Мишка.
— Ты как хочешь, святая душа, а я тебе заявлю при всех: не желаю быть в парме — и шабаш! Не желаю!.. Или — в пай!.. И все такое… — пьяно выкрикивал он.
Гриш понимал — не спьяну грозится, на уме держит…
— Проспись, Миш. Вытрезвишься, поговорим-потолкуем, — сказал он.
— Зачем — проспись? Сейчас желаю!.. И все такое…
Не ответив ему, Гриш ушел.
Он не успел еще раздеться, как услышал крики на дворе. Выскочил — Мишка с Сенькой схватились в драке. У Сеньки лицо в крови, но он, словно обезумев, лез на рослого, хваткого Мишку и — откуда только сила бралась — мутузил его.
Одному Гришу не разнять было бы их, да подоспел Гажа-Эль. Схватил в охапку Сеньку и унес в избу.
— Вот те и рождество, якуня-макуня, — ворчал он.
Гриш долго не ложился спать. Сидел на лавке, сокрушенно вздыхал. «Разлад… Грызня… Так дело не пойдет… А тверезые дружно жили…»
После рождества Вотся-Горт словно в печаль погрузился. Все ходили понурые, мрачные, словом не обмолвятся. Совсем тягостно было в избе Мишки и Сеньки. Оба глядели друг на друга волками. У Сеньки долго не проходили синяки под глазами и нос, прежде мало заметный, неделю, если не больше, синел здоровенной картошкой. Мужики вставали рано и расходились — в тайге не повстречаешься. А женщины день-деньской напролет в избе, возле печи толклись.
Сандра осунулась. Парасся менее болезненно переживала разлад. Ей было недосуг. И прежде она не так-то легко управлялась со своей семьищей, а в нынешнем состоянии тем более. И хотя Парасся во всем виновата, первой пойти на примирение с Сандрой не желала.
В другой избе не ссорились, но и тут чувствовалась та же подавленность. Елення и Марья уже не перемигивались, не перешептывались — в открытую, как о достоверном факте, говорили о грехе Парасси. Осуждали ее одну. Сандре сочувствовали.
Мужья в бабьи пересуды не встревали и уже не одергивали жен. Гриш ругал себя за недогадливость. Женщины прозорливее оказались, точно учуяли. Мишка сподличал, значит… Перед товарищем — одно, а еще и перед пармой… Гриш будто ясно увидел: калданка, которую волны кидали, как хотели, которую он, выбиваясь из сил, старался вести выбранным курсом, дала течь…
Нет и не будет жизни в этой избе, знал Гриш. Расселить надо. Сеньку с Мишкой. А как, куда? Один выход — кому-то меняться с Мишкой. Сеньку нельзя трогать с его оравой, да и Парасся тяжелая… Меняться, конечно, ему.
Переговорил с Елейней — та ни в какую. Не захотела идти с Парассей под одну крышу. Так уламывал, этак. Пригрозилась: Карька запряжет, не глядя на стужу, с детьми в Мужи подастся.