Петрук был резвый, веселый, озорной и большой выдумщик. Всю печь разрисовал разноцветными карандашами. Всякими птицами, зверями, цветочками. Румяный, большеглазый, темнобровый; говорили, он весь в дедушку по матери.
— Илька, хочешь рисовать? Я научу, — бойко предложил Петрук и опустился возле Ильки на пол с листочками бумаги и огрызками карандаша.
У Ильки загорелись глаза: как занятно!
Улеглись на животы. Послюнявив карандаш, Петрук нарисовал голову лошади с выгнутой шеей.
— Во! Видал? — вскинул Петрук длинные ресницы.
— Здорово как! — удивился Илька. — Кто тебя научил?
— Сам! А ну, малюй, ты!..
Илька пододвинул бумажку себе под нос. Однако сколько ни старался, никак не мог удержать огрызок карандаша в кривых пальцах. Был бы карандаш подлиннее, как ложка, держал бы всей пятерней…
— Эх ты, Илька! Как же ты будешь учиться-то с такими руками? — с детской бессердечной прямотой спросил Петрук и покачал головой. — Пропало твое дело. Останешься навеки неучем.
Илька готов был разрыдаться: новое наказание!
— Не-ет! — с отчаянием крикнул он. Волнуясь, мальчик силился сесть и не мог.
Подбежала бабушка Анн.
— Ох-хо! Что же это вы, детки, обижаете гостя нашего? Ну-ка, возьму его да поношу по избе, как бывало. — И, поднимая Ильку, добавила: — А ты тяжеленький стал.
Она любила нянчиться с внучатами и всячески забавляла их, пела им песни, которые придумывала, должно быть, сама, на ходу — про все, что видела вокруг. Песни ее всегда были разные, редко повторялись. И сейчас, усевшись перед топившейся печкой, она запела:
Топись, топись, печка,
Дым вали колечком
Над избой Акима,
Над амбаром Клима,
Под клюкою бабушки,
Под ухватом матушки…
Дети обступили бабушку Анн. Бабушка в такт песне покачивала Ильку на коленях, а сама не сводила глаз с веселого жаркого огня.
Илька не забыл: Аким и Клим были соседями дядюшек. Аким жил ближе к Оби, а Клим — к Югану. Мальчик представил себе, как дым, вывалившись колечком из трубы дядиной избы, поплывет сперва к дому Акима, затем повернет обратно, наискосок, к амбару Клима и, наконец, возвратится сюда, в кухню дядюшек, под клюку и ухват. Забавно!
— Бабуся, откуль у тебя такие песни? — спросил он.
— Плохая, что ль? Или пондравилась? — улыбнулась бабушка.
— Хорошая. Даже смешная, — заулыбался Илька, — А я песен не умею придумывать.
Бабушка погладила его.
— Не горюй, детка. В твоем роду по бабушке-дедушке и певуны и плясуны бывали. Даже иконы малевал один. Тоже был калека. Аристархом звали. Авось бог пожалеет и тебя, коньэра, одарит умением к чему-нибудь.
Ильке не понравилось, что бабушка без конца повторяет «калека», «коньэр», и, чтобы отвлечь ее, попросил спеть другую песню.
— Про Боба хотите послушать? — живо откликнулась бабушка.
— Хоти-им! — в один голос согласились внучата и прижались к пей плотнее.
Бабушка почмокала губами и весело запела:
Боба, Боба, бороду
Отрастил ты смолоду!
Поменяй-ка на косу,
Я те травки накошу.
Зелень-травки накошу,
Коровенку накормлю.
Коровенку накормлю,
Молочка я надою.
Молочка-то надою,
Ребятишек напою.
Ребятишек напою,
Щепок с ними соберу.
Щепок с ними соберу,
Жарко печку натоплю.
Жарко печку натоплю,
Мягких шанег напеку.
Мягких шанег напеку
Да в чулан я положу.
Я в чулан-то положу,
Понакрою-позапру.
Понакрою-позапру,
Ступкой крепко сколочу.
Белый пес не отопрет,
Черный пес не отберет.
Детишки эту песню слыхали много раз и знали хорошо, но бабушка пела так весело и задушевно, что им хотелось слушать и повторять за ней песню еще и еще.
Бабушка Анн была очень любопытной. Без очков она видела плохо и, заметив кого-нибудь за окном, торопливо окликала внучат:
— Февра, Марэ, гляньте, кто это там идет? — Узнав кто, принималась судить и рядить, куда и зачем человек идет.
А то внучата сами часто окликали ее. Вот и сейчас, увидев в окно необычную для зимы картину, они закричали:
— Бабушка, бабушка, скорей! Корова чья-то бредет по улице!
Бабушка, смешно переваливаясь с боку на бок, подошла к заиндевелому окну.
— Какая она, корова-то? Черная аль красная? Я что-то не пойму…
— Пестрая и с рогами. Худющая!
— Ну-у, дак эт-та Клима скотина. Чья ж боле, — вмиг заключила она. — Кто же праведный в этакую стужу скотину-то выпустит? Сена ему своего жаль тратить, вот и выгоняет корову с ползимы на снежную поскотину. А может, скотинка-то, бедная, сама с голоду из стойла убежала. Ей, поди, на чужих навозных кучах сладостней, чем у скаредного хозяина…
Петрук бесцеремонно заметил, как взрослый:
— И все-то наша баба Анн знает! И до всего-то ей дело. Ужас любопытная!
Бабушка не обиделась.
— Только и полюбопытствовать да побегать, пока жива, — миролюбиво отозвалась она. — Молодость прошла — не попрощалась, старость пришла — не поздоровалась. А я еще и поплясать не прочь. Только времечко-то ноне невеселое. И корова Климова бродит не с радости… Охо-хо! — Однако тут же бабушка Анн пустилась в пляс под негромкий свой напев:
Эх вы, ножки-ноженьки!
Были вы хорошеньки!
На вечерках я всегда
Танцевала, молода…
Она притопывала мягкими меховыми туфлями, и рыхлое тело ее колыхалось в такт.
Ребята каждый день видели бабушку веселой, приплясывающей и не так восторгались, как Илька. Он обхватил ее за колени, прижался к ней. Ну что за чудо, бабушка! Говорили, будто Илька очень похож на. отца, а еще больше — на бабушку. Ему это нравилось. Одно не мог Илька понять, как он, мальчик, может походить на старуху.
Когда они жили в Мужах, в комнатке висело большое зеркало с рыжими, словно заплаты, пятнами, веснушчатое от мушиных и тараканьих следов. Перед зеркалом наряжались все женщины, собираясь в церковь.
Однажды, играя на полу, Илька увидел в зеркале мальчугана. Он также сидел на оленьей шкуре, и у него была такая же искалеченная рука. Он смотрел строго и с любопытством. Илька догадался, что это его отражение. Внимательно вглядевшись в свое лицо, мальчик перевел взгляд на бабушку. Та вязала чулок, качая ногой зыбку, подвешенную на конце толстой гибкой палки.
— Бабушка, почему говорят, будто мы с тобой похожи? — спросил он тогда. — Я в зеркале вон какой, а у тебя лицо, как старая шаньга.
У бабушки в глазах заиграли смешинки, а на щеках появились ямочки.
— Погоди, мил дружок. Состаришься — и у тебя тоже лицо-то будет вроде старой шаньги.
— Ну да!
— А то как же? Вечно, что ль, молодым-то хочешь быть?
Бабушка вздохнула и принялась перечислять, что и скулы-то у них с Илькой широкие, и глаза одинаково зеленоватые, немного раскосые, и носы им бог дал лопастые, и еще много-много другого…
— И проворен бы ты стал, поди, как я, ежели б не увезли тебя тогда на несчастную рыбалку… Что ж делать теперь с тобой? Как же быть-то? Неужто в люди не выйдешь из-за напасти этакой! Ой, коньэр ты, коньэр!..
Вспомнив этот разговор и в порыве благодарности за ласку, за песни и пляску, Илька обхватил ноги бабушки и потянулся к пей на руки, шепча:
— Ох, как я тебя люблю!
Старуха подняла его, прижалась к нему морщинистой щекой.
— Охо-хо! Растешь вот, а как жизнь твоя сложится, один бог знает. — Она кивнула на окно. — Будто за стеклом обледенелым сокрыта — не узреть, не угадать…
3
— Вот хорошо, что приехал! — Куш-Юр прервал беседу с сидевшими вокруг мужиками, встал из-за стола навстречу Гришу. Они по-братски обнялись, щека к щеке. И мужики, все до одного знакомые, мужевские, встали, улыбаясь, закивали головами. Потеснившись на лавке, уступили Гришу место рядом с председателем.
Довольный встречей, Гриш не спешил первым начинать разговор, ожидал, что скажет председатель. Не торопясь, набил трубочку, задымил.
Куш-Юр тоже медлил. Гриш чуял: таит для него председатель какую-то хорошую весть.
— Все дела сделал? — спросил Куш-Юр.
— Не-е, еще не все…
Кто-то из мужиков вставил не то шутливо, не то подковыристо:
— Дома, поди, с Петул-Васем все сторговал.
— Дом — не мир-лавка, дом — для домашнего, — не поддержав шутки, степенно ответил Гриш. — Маловато добычи привез. Пушнина по тайге бегает, рада-радешенька, что порох-дробь кончилась…
— Маловато, говоришь, а розвальни — с верхом? — недоверчиво уточнил один из посетителей.
— Кабы пушнина! Уголь то. — Гриш, прищурив глаз, посмотрел на мужиков: как отнесутся к его товару?
— Уголь? — разом переспросили несколько человек.
Не меньше других подивился и Куш-Юр.
— Что за уголь?
— Обыкновенный, черный, каким самовар разжигает баба. Березовый, крепкий!
Кое-кто из мужиков засмеялся:
— Опять с причудами. Как есть — Варов-Гриш…
Гриш не смутился, спросил сидевшего рядом мужика:
— У тебя есть? А-а-а, нет!.. И не продам тебе, если даже попросишь. В кузню завезу, Акиму Ковалю продам — ему на пользу и нам не в убыток. У вас березы нет, у нас — под боком, руби — не вырубишь, жги — не пережжешь. Нам вытопков с одной зимы-то на сто лет. Зачем добру пропадать!
От уверенных запальчивых слов Гриша мужики примолкли. Куш-Юр, напротив, с восторгом заговорил:
— Молодчага, молодчага! Так и надо! С головой! Доход сам в руки не придет. Здесь немного, там кое-что все прибыль. А как иначе? Дельно, ничего не скажешь. Нам этих углей теперь для кузни много надо. Давай, Гриш, делай свои дела: в кузне, в мир-лавке — и сюда возвращайся. Ждать буду. Очень ты-нужен, даже хотел за тобой в Вотся-Горт посылать… А я покуда с людьми перетолкую.
«Зачем я нужен ему?» — терялся в догадках Гриш.
…Управился Гриш только затемно. Он уже не надеялся застать Куш-Юра в сельсовете. Но еще издали увидел свет в окне. «Ждет! — удивился. — Что-то важное должно быть…» — И с беспокойством вошел к Куш-Юру.