анных им мешков хлебом, маслом, сахаром и прочими продуктами.
Оленеводы, заметив оплошность, насилу отогнали его, надеясь, что домашнее животное само найдет дорогу домой. Но жеребец, как оказалось, попал не на ту дорогу.
Вот какая случилась оказия. После этого жеребцу дали кличку Бегун (до этого у него была какая-то хантыйская кличка).
Прошел год, и Бегун вез теперь нас с Семеном Петровичем в ту сторону, откуда он убегал и где вновь трудился Пронька.
— Да-а, несправедливо поступили мы тогда по отношению к Проньке, — продолжал вздыхать Семен Петрович, когда мы вспомнили по отдельным эпизодам этот случай. — Крепко поругали в райкоме меня и Васильева.
Действительно, от райкома досталось им здорово. После этого среди колхозников, в том числе и в Каша-Горте, мы провели много бесед о допущенной ошибке, а виновные в напрасном обвинении Проньки были вынуждены извиниться перед ним и лесорубами.
— Конечно, Пронька сам тоже грешен был — жеребца-то не усмотрел, — рассуждал мой собеседник. — Но все равно Пронька никогда не простит мне обиду. Хоть тони — не выручит. Замкнутый человек, злопамятный!..
Разговаривая, мы проехали, наверное, более десяти километров. Вдруг наши розвальни крепко ударились обо что-то, и нас обоих здорово встряхнуло, а конь испуганно рванулся вперед.
— Дорога все же худая здесь, пней много, — переменил разговор Семен Петрович. — Вот на озеро выедем — лучше будет. Место ровное пойдет, целых семь километров. Километра четыре до озера.
— В Каша-Горте долго будем стоять? — поинтересовался я.
— Погреемся и дальше поедем, если надобности не будет. Народ-то, поди, еще спит.
Тут нас опять сильно встряхнуло. Семен Петрович предупредил:
— Прижимайся ко мне крепче, а то еще вывалишься.
— Пожалуй, не мудрено.
— А что? Очень даже просто. У меня, знаешь, такой случай был — век не забуду.
И мой словоохотливый спутник поведал, как, будучи почтарем, вез он однажды заготовителя пушнины с большой суммой денег. На ухабе, едва выехав со станции, они оба вывалились из саней, лошадь же пустилась вскачь дальше, увозя в санях портфель с деньгами. Семен Петрович и заготовитель пушнины погнались за конем и пробежали всю дистанцию — двадцать пять километров (на Севере, известно, какие расстояния). Когда наконец уставшие добрели до станции, нашли свою лошадь у постоялого дома. Она, непривязанная, жевала сено на обычном месте, и портфель с деньгами оказался в санях. Был день, но почему-то никто даже не обратил внимания на подводу без ездока.
— Посчастливилось, а то, знаешь, неприятность какая могла быть, особенно заготовителю пушнины, — сказал Семен Петрович и закончил: — Никогда больше так не случалось.
И только произнес он эти слова, как наши розвальни, с треском ударившись обо что-то, на миг опрокинулись, и мой товарищ, а за ним и я вылетели далеко в снег. Произошло это с такой быстротой, что мы, как говорится, не успели пикнуть. Подняв голову и смахнув меховой рукавицей малицы облепивший все мое лицо снег, я увидел поднимающегося на ноги Семена Петровича и резво несущегося уже далеко от нас Бегуна с розвальнями, бросаемыми из стороны в сторону.
— Тпру-у! Тпру-у! — закричал мой товарищ и бросился в своей толстой меховой одежде догонять подводу.
Вскоре они скрылись за поворотом, и я слышал только отчаянное тпруканье и ругань Семена Петровича да заливистый звон все удаляющегося колокольчика. Первое, что я сделал — пошарил вокруг глазами: нет ли тут моих костылей, не выпали ли. Но нигде не видно было их, и мне, с одной ногой, оставалось лишь сидеть на месте по пояс в снегу. Естественно, я еще не успел осознать все случившееся и не без надежды стал прислушиваться к голосу товарища и звону колокольчика. А их уже почти не было слышно. Потом сразу сделалось так тихо вокруг, словно мне вдруг плотно заткнули уши. После столь долгого монотонного звука колокольчика, скрипа снега под полозьями и неумолчного разговора это казалось невероятно странным. Действительно, только что ехал и вот сижу один на снегу, вокруг плотной стеной высокий заснеженный молчаливый лес, луна где-то за деревьями, тихо до звона в ушах.
Постепенно я начал сознавать, что едва ли скоро дождусь возвращения подводы: наверняка Семену Петровичу не догнать коня. Если же он откажется догонять подводу и вернется ко мне, все равно утешения мало. Были бы костыли, еще можно было бы как-то двигаться. А без них как? Значит, Семену Петровичу непременно нужно добраться до Каша-Горта, чтоб поймать жеребца, если только тот не пойдет дальше, или же взять на станции другую подводу и приехать сюда за мной. А это, пожалуй, будет очень не скоро. Ведь до Каша-Горта отсюда не менее десяти километров.
Пальцы на ноге уже кололо ледяными иглами. Чувствительно щемило от холода культю. Становилось все более зябко, будто меховая малица вдруг начала пропускать стужу. Я завернул, как мог, плотнее культю полой малицы, а ногу зарыл поглубже в снег. Стал размышлять, как быть дальше. Мне хотелось сесть на что-нибудь повыше. Я начал всматриваться в окружающие меня предметы, но ничего подходящего увидеть не смог — лишь снег и высокие стройные деревья. Да и плохо было видно: луна опустилась еще ниже и еле проглядывала сквозь плотную стену леса, а поздний январский таежный рассвет еще не думал зарождаться. Над головой обычное зимнее ночное небо.
Звон в ушах заставлял невольно вновь и вновь вслушиваться в окружающее. Порой казалось — я слышу колокольчик. Но, странное дело, он начинал доноситься то справа, то слева, то спереди, то сзади, потом сразу со всех сторон.
«Галлюцинация», — вовремя спохватился я, вспомнив не раз слышанные рассказы о подобных вещах. Постарался оставить мысли о возвращении подводы. Однако мне вдруг стало жутковато: ночь, тайга, я один. А что я смогу сделать, если набредет сюда волк? Зачем-то вспомнился крест, что стоит недалеко отсюда возле дороги. В прошлом году на том месте странно умер старик оленевод. Он ехал из стада в поселок, доехал до этого места, сделал для чего-то небольшой круг, остановился, снял с себя малицу, расстелил ее на снегу рядом с нартой, лег на малицу лицом кверху и умер, скрестив руки на груди.
Я невольно оглянулся вокруг несколько раз. Чтобы избавиться от неприятных мыслей, решительно задвигался и выполз на дорогу. Стараясь отвлечься от всяких ненужных дум, начал искать, обо что же стукнулись наши розвальни. Это оказалась обледенелая мшистая кочка на покатом краю дороги. «Из-за какой ерунды вывалились», — огорченно подумал я.
А пальцы ноги, чувствую, окаменели, да и весь здорово озяб — зуб на зуб не попадает. Наконец догадался: надо двигаться, чтоб согреться. Кое-как поднялся на ногу и начал прыгать на дороге. Малица длинная, тяжелая, но скакать все же могу. Прыгаю, и самому смешно. Вот, думаю, поглядел бы сейчас кто, как в тайге, ночью пляшет человек на одной ноге. Скакал до тех пор, пока не выбился из сил и не плюхнулся на снег.
Чувствую, немного согрелся, но пальцы на ноге все равно не шевелятся. Посижу чуточку и опять принимаюсь за «пляску». Пока занимался этим, половина неба заметно посветлела. А товарища моего все нет и нет. И не едет никто по этой дороге.
Стал прислушиваться — почудился звон колокольчика, но вскоре смолк. «Обман», — подумал я, но тут опять донесся слабый звон, притом с той стороны, куда нам ехать. И снова смолк. Еще раз послышался и уже совсем явственно. И так трижды-четырежды — то слышно, то смолкнет, и с каждым разом все громче.
Я обрадовался, с надеждой гляжу на дорогу. Наконец показалась наша подвода. Еще издали был слышен тревожный голос Семена Петровича:
— Живой? Не замерз?
— Живой! — ответствовал я радостно.
— Ногу не отморозил?
— Кажется, не совсем.
— Плохо дело. Знаешь, скакать надо было.
— Я прыгал, да не помогает.
Семен Петрович с сердцем принялся ругать жеребца, а заодно и себя, что, падая из розвальней, выронил вожжи из рук.
Вскоре мы продолжали свой путь. Разговаривая, я узнал, как удалось поймать Бегуна. Семену Петровичу трудно было гнаться за порожней подводой в меховой одежде, и он снял с себя парку, а затем малицу и остался в одной рубашке. Пробежал он всю дорогу по лесу, но когда вышел на озеро, конь уже едва виднелся. Бежать за ним дальше раздетому при таком морозе не было смысла. Вернулся к малице, оделся, подумал, не идти ли ко мне, да решил, что этим не поможет, и спешно направился за конем. Семен Петрович уже дошел до середины озера, как повстречал Проньку верхом на лошади, ведущего сзади нашу подводу.
— Вот молодец Пронька, — стуча зубами, не удержался я. — А как он поймал Бегуна?
— Знаешь, ничего не сказал. Встретил мена, отвязал жеребца и помчался обратно.
— Интересно, как же так?
— Не знаю… А ты, однако, ждал, ждал и не мог дождаться?
— Конечно… Потом слышу: зазвенит — перестанет, зазвенит — перестанет.
— А-а, это я наши вещи собирал, — стал пояснять товарищ. — Один твой костыль там, другой — там, портфель — там, мой мешок — там, парка — там. Еду и собираю. А трубку свою так и не нашел — выронил где-то. Жаль, знаешь. А ну, пошел, черт Бегун! — и несколько раз сердито стегнул вожжой жеребца.
Было уже светло, когда мы прибыли в Каша-Горт. Жители не спали, но, казалось, никто не знал о нашем приключении. Зайдя в дом, первым делом я решил отогреть ногу. Поведал колхозникам о случившимся. Все встревожились. Помогли мне разуться, натерли пальцы снегом. Находили, что, будь я дольше в лесу, наверняка отморозил бы последнюю ногу. Хорошо, что Пронька вовремя выручил. Он и сам был тут же, в избе. Я благодарил его, а он, не глядя ни на кого, молча ухмылялся.
— Мы даже не знали, что Проня из Каша-Горта отлучался, — сказала Анна, собирая на стол еду, чтобы скорее отогреть нас чаем.
— Вы еще спали, как можете знать? — тихо произнес Пронька.
Вошел Семен Петрович. Увидев конюха, с необычной ласковостью в голосе обратился к нему:
— Спасибо, Проня, а то совсем замерз бы учитель. Как же в такую рань ты угадал подоспеть на помощь?