Пронька, сидя недалеко от входа и рассматривая свой палец, с едва заметной ухмылкой медленно ответил:
— Я всегда рано встаю.
— Он всегда раньше всех встает, — быстро добавила Анна, мельком взглянув на конюха.
— А Бегуна-то как заметил? — обратился я к Проньке.
— Вышел на улицу, слышу — колокольчик бренчит. Там вон уже, дальше юрт, — Пронька махнул рукой.
— Ну и что?
— Смотреть стал — сани пустые.
— И решил поймать?
Пронька помолчал, продолжая чуть заметно ухмыляться, затем сказал:
— Да нет, не сразу.
— А почему? — Анна опять бросила взгляд на конюха, проворно носясь по комнате.
— Думал, может, хозяин близко. — Пронька поднял рыжую и, как я заметил тут впервые, остриженную под польку голову. И вообще вид у него был совсем иной: малица с новой матерчатой сорочкой, на ногах добротные пимы и лицо свежее. Он добавил: — Оглянулся вокруг — никого нет. Сел на Карку — догнал кое-как, палец вот ушиб.
— Молодец, — опять похвалил председатель. — И догадался, что люди где-то вывалились?
— Я не знал, что учитель тоже едет. А про тебя понял: председатель ехал, дуга с колокольчиком, в розвальнях трубка оказалась. Коли трубка валяется, значит, что-то случилось. Коня скорей возвращать надо. Вот и все, — с необычной живостью сообщал Пронька, не пряча ни от кого свои серые глаза.
— А где трубка? — обрадовался председатель.
Пронька не спеша извлек из-под малицы трубку и протянул Семену Петровичу, говоря:
— Вот она. Бери, кури на здоровье.
— Ай да молодец! Совсем молодец, Проня! — окончательно развеселился председатель и не утерпел, повернувшись ко мне, сказал: — Так и быть, угостим его когда-нибудь вином. Верно?
Вокруг загалдели:
— Он теперь не пьет, лучше не заманивайте.
— Не видите, что ли, как он изменился? — радостным голосом добавила Анна.
— Да я вижу — он совсем, как жених! — с удовлетворением воскликнул Семен Петрович. — Анна, хватит тебе в девках ходить, осчастливь человека.
Анна зарделась.
— А мы, может быть, уже женаты. Вы же не знаете.
— Вот лешаки-то! — Семен Петрович ликовал вовсю. — Давайте скорей чаевать, свадьбу справлять!
Все засмеялись, в том числе и Пронька, но, видимо, чтобы переменить разговор, он сказал:
— Знал бы, учитель вывалился, еще скорей коня возвратил бы.
— Спасибо, Проня, ты и так вовремя подоспел, — поблагодарил я.
А он деловито предложил:
— К розвальням кошевку делать надо. Тогда не упадешь, не замерзнешь.
— Не вывалюсь, дорога пойдет хорошая.
— Конь дурной, шибко вредный конь, — с сердцем пояснил Пронька.
Опять все засмеялись. Я впервые видел Проньку веселым.
Стали чаевать, а Пронька ушел к лошадям. Когда мы с председателем, вновь облачась в дорожную одежду, вышли на улицу, Пронька заканчивал установку кошевки в наших розвальнях. Мы не стали возражать, еще раз поблагодарили конюха за все и тронулись в дальнейший путь. Я невольно предался размышлениям об истории с жеребцом, о нашем приключении, о Семене Петровиче, о Проньке и Анне. Об этом же, видимо, думал и председатель.
— Вот так история! — произнес он и, весело свистнув, стегнул вожжой Бегуна.
Ёнко
Четверка упитанных оленей бежала по снежной тундре бойкой рысью. Ёнко, двенадцатилетний мальчик-ненец, правил упряжкой, как настоящий оленевод. И не мудрено: родился он в чуме пастуха. Отец с шести лет стал обучать его ездить самостоятельно. В тундре так принято.
Хорошо мчались олени, но Ёнко то и дело понукал их хореем. Еще бы! Ведь он с самой осени даже в нарту-то не садился. Как приехал из стада в школу-интернат, не удалось поездить. А сегодня везет.
Широкое курносое лицо с пухлыми, покрасневшими на морозе щеками. Капюшон малицы откинут для важности. Густые черные волосы уже успели закуржеветь, но ничего, у взрослых же так бывает.
Ёнко всей грудью вдыхал холодный воздух, не обращая внимания на встречный колючий ветер. Уж очень хорошо было на душе. Всего час назад он сидел в классе на занятии — и вот мчится на оленях. И как получилось: прибежал из школы — говорят, отец приехал в поселок на колхозное собрание. Ёнко, отказавшись от обеда, сразу же побежал к нему на квартиру.
Приятной была встреча после четырехмесячной разлуки. Пожилой Тыуман не замедлил поинтересоваться, как живет, учится сынок. Года полтора назад отец об учебе и не спросил бы даже. Сколько раз он тайком увозил отсюда сына обратно в тундру. Однажды прямо с урока, не обращая внимания на протест учителя, уволок парнишку.
— Тут ему делать нечего! — сердито кричал седовласый оленевод. — Только бумагу знать учите, грамотными делаете. Одной грамотой как жить будут? Кто будет в тундре оленей пасти, пушнину промышлять, рыбу ловить? Почему таким делам тоже не учите в школе?
Посадил сына в нарту и умчал в стадо. Даже урок сорвал.
Ёнко тогда самому страсть как хотелось скорее уехать из школы. Отец в тундре постоянно брал его на охоту, а в школе только уроки да уроки.
Теперь совсем другое дело — ввели в школах уроки труда, ненецких детей учат рыбачить, охотиться, оленей пасти, столярничать, многому другому полезному учат. Опытным людям: рыбаку, зверолову, оленеводу — поручили вести уроки труда. Довольны все. Родители сами привозят детей к началу занятий. Никто больше не убегает из школы-интерната. Наоборот, родители желают, чтобы ребята учились старательно и грамоте и труду.
— Ты, сынок, стремись быть отличником, — ласково поучал отец своего Ёнко, угощая его вкусным гостинцем — копченой олениной. — Песца, говоришь, добыл ты? Вот молодец!
— Ага, нисев,[35] правда песца поймал, — ответил Ёнко. — И знаешь какой песец? Хитрющий-хитрющий! У него на шее семь петель было.
— Да? Смотрите-ка. Значит, семь раз до этого попадал в чьи-то ловушки и ухитрялся спастись? — серьезно удивился Тыуман.
— Ага, — опять кивнул сын. — А я поймал. Капканом поймал. Как попался — никуда не ушел.
— Саво.[36] Вот молодец-то. — На широком обветренном лице пожилого ненца появилась радостная улыбка. — Вот, оказывается, какой ты у меня. Хорошим охотником можешь стать. А кто вас промышлять учит?
— Дядя Эйси.
— О, это добрый охотник, мастер своего дела.
— Мы с ним ходим на лыжах в тундру. Он учит, как находить и узнавать следы зверей. Учит нас, как правильно ловушки и капканы ставить. Мы уже несколько горностаев поймали, а я добыл песца, — продолжал сын.
— И куда же вы добытую пушнину деваете?
— Заготовителю сдаем, — сообщил Ёнко, — а на вырученные деньги покупаем для школы капканы, лыжи. Если много пушнины добудем, может, и ружья купят нам.
Отец спокойно ответил:
— Ружья-то доверять вам еще рано. А вот маленько подрастете, в старших классах учиться будете, почему вам ружья не дать? С хорошим учителем тогда и ружье доверить можно.
Потом Тыуман, теребя редкие седеющие усики, поинтересовался, кто обучает детей оленеводству. Ёнко, наевшись вдоволь, затараторил:
— Оленеводству в старших классах обучают, и я учителей плохо знаю. Мы только в кружке физкультуры тренируемся кидать тынзян. Знаешь, нисев, я на соревновании по тынзяну второе место занял. С горки пускают санки, а на них оленьи рога приделаны. Я как кину — зззжжжик! — сразу заарканил!
— Саво, — опять похвалил отец, но тут же спросил: — А почему не первое место занял?
— Первое место взял Вылка Сано. Мне второе место досталось. И то хорошо. Другие совсем плохо тынзяном владеют, даже на стоячий хорей не могут закинуть. А я поймал арканом за рога бегущие с горы санки. Понял?
— Понятно, — только ты должен стараться кидать тынзян лучше всех, как я, — серьезно отвечал отец. — Ты же сын оленевода, а у Вылки Сано отец рыбак.
— Постараюсь, — пообещал Ёнко и вдруг спохватился, что во дворе стоит отцовская упряжка оленей. Ему захотелось покататься на них, как бывало в тундре. Он стал просить отца.
— Соскучился об олешках? Это хорошо, — улыбнулся Тыуман. — Про оленей, про тундру не надо забывать. Только, сынок, упряжка-то моя с дальней дороги. Олени устали, да и голодны. Тут недалеко выпас для приезжих упряжек. Надо бы олешек-то моих с кем-нибудь туда отправить, сдать пастуху.
У Ёнко разгорелись черные глаза:
— А давай, нисев, я буду помогать пастуху караулить оленей? Завтра ведь выходной день, успею отдохнуть и уроки подготовлю. Я возьму с собой лыжи и утром вернусь обратно. Ой, как я хочу покараулить оленей! Разреши!
— А ты знаешь, где выпас? Ну, смотри. Оденься потеплее. Только из интерната отпустят ли? Иди, отпросись.
Ёнко от радости обнял отца. Потом они надели малицы и вышли к упряжке. Короткий полярный день был на исходе — спускались сумерки. Дул обжигающий лицо ветерок, метя поземку. Недавно выросший в тундре новый поселок начинал кое-где светиться огнями.
— Скоро уже темно будет. Погода тоже не шибко хорошая, однако, ночью забуранит, — сказал Тыуман и предупредил: — Собирайся живее, захвати что-нибудь поесть. А я мяса сушеного положу тебе.
— Я живо! — воскликнул Ёнко и побежал к воспитательнице. Та выслушала его и разрешила отлучиться из интерната до утра, — ребята часто отпрашиваются на выходной день побывать у родных, если чумы стоят близко к поселку. Дала воспитательница Ёнко булочку с маслом да сахару. Оделся, обулся Ёнко потеплее, взял лыжи — и к отцу, даже ребятам ничего не сказал.
У отца упряжка была уже готова. Сам он хлопотал возле нарты, поправлял амдер — мягкую оленью шкуру для сидения.
— Тут вон тынзян лежит, смотри, не вырони, — сказал он сыну. — А вот здесь мясо сушеное.
— А ты, нисев, привяжи конец тынзяна к нарте. Надежнее, — предложил Ёнко, укладывая в нарту свои лыжи, широкие и короткие.
— Верно, можно и привязать, — согласился Тыуман, потом огляделся вокруг и произнес: — До темноты-то, пожалуй, успеешь доехать до выпаса. Вон по той тропке поезжай. Смотри, от пастуха далеко не отлучайся. Говорят, волк там появился. Помогай пастуху отпугивать его, только сам не пугайся.