и она согласилась встретиться со мной. Ее дом располагался в Пэлисейдс, и как-то утром мы со Слуппи отправились к ней.
Кошка на ручке дивана по-прежнему напоминала сжатую пружину. Ее мускулы напряглись даже сильнее, чем прежде.
Орсон был так же напряжен и неподвижен, как кошка. Он издал горлом тонкий высокий звук и снова умолк.
Рузвельт тем временем продолжал свой рассказ:
– Глория была американкой китайского происхождения в четвертом поколении. Маленькая, похожая на куколку. Настоящая красавица: точеные черты лица, огромные глаза. Она напоминала статуэтку, которую мог бы вырезать из янтарного нефрита какой-нибудь китайский Микеланджело. При взгляде на нее казалось, что она наверняка пискунья, но эта миниатюрная женщина говорила глубоким и сочным голосом. Слуппи сразу же влюбился в нее. Я не успел и слова сказать, а она уже держит его на руках, гладит, что-то говорит и начинает рассказывать мне, что его беспокоит.
Мангоджерри спрыгнула с ручки дивана на пол и после второго прыжка оказалась на том самом стуле, на котором я сидел минутой раньше и с которого пересел, чтобы наблюдать за ней.
Как только тело кошки приземлилось на сиденье стула, мы с Орсоном одновременно вздрогнули.
Мангоджерри поднялась на задние лапы, поставила передние на стол и стала пристально смотреть на моего пса.
Орсон снова издал тонкий повизгивающий звук, но не отвел взгляда от кошачьих глаз.
Не обращая внимания на Мангоджерри, Рузвельт рассказывал:
– Глория сообщила мне, что Слуппи угнетен тем, что я не уделяю ему достаточно внимания. «Почти все свое время вы проводите с Элен, – сказала она, – а Слуппи знает, что Элен его не любит. Он полагает, что вам придется выбирать между ним и Элен, и знает, что выбор будет не в его пользу». Поверь мне, сынок, услышав это, я был ошарашен. Я тогда действительно встречался с женщиной по имени Элен, которая жила в Мунлайт-Бей, но Глория Чан никак не могла об этом знать. Я был просто без ума от Элен, проводил с ней почти все свое свободное время, а она на самом деле не любила собак, из-за чего Слуппи все время сидел один. Я тогда надеялся, что со временем она полюбит моего пса, потому что даже в душе у Гитлера нашлось бы светлое местечко для этого очаровательного существа. Впоследствии выяснилось, что Элен уже начинала относиться ко мне так же, как относилась к собакам, но в тот момент я еще этого не знал.
Пристально глядя на Орсона, Мангоджерри оскалила зубы.
Орсон отшатнулся на стуле, словно испугавшись, что кошка сейчас бросится на него.
– Затем Глория рассказала мне еще о некоторых вещах, которые беспокоили Слуппи. Одной из них был недавно приобретенный мной пикап «Форд». Артрит у Слуппи был не очень сильный, но все равно бедному псу было больно выпрыгивать из высокого фургона и забираться в него. Он боялся сломать себе ногу.
Продолжая скалить зубы, кошка зашипела.
Орсон вздрогнул, и из его глотки послышался короткий свистящий звук, напоминающий свисток вскипевшего чайника.
Продолжая игнорировать драму, разыгрывающуюся между кошкой и собакой, Рузвельт продолжал:
– Мы с Глорией пообедали и целый вечер разговаривали о том, как ей удается общаться с животными. Она сказала, что не обладает никаким особым даром и что в этом нет ничего паранормального. Просто речь идет о способности чувствовать другие существа. Она присуща любому человеку, но большинство подавляет ее в себе. Глория утверждала, что я и сам смог бы это делать, если бы обучился кое-каким приемам и как следует потренировался. Тогда ее слова показались мне нелепицей.
Мангоджерри снова зашипела – на сей раз более угрожающе, – а Орсон снова вздрогнул. После этого – я могу поклясться! – кошка улыбнулась. По крайней мере ни одной другой кошке не удалось бы скроить мину, более похожую на улыбку, чем эта.
Как ни странно, морда Орсона тоже расплылась в широкой улыбке. Чтобы представить это, не нужно особого воображения, поскольку всем известно, что собаки умеют улыбаться. Он радостно перебирал лапами на сиденье стула и сиял лучезарной улыбкой, глядя на кошку, словно их молчаливая перепалка, которую я только что наблюдал, оказалась всего лишь веселой шуткой.
– Но, с другой стороны, кто бы отказался научиться такому замечательному искусству, сынок?
– Действительно, кто? – рассеянно пробормотал я.
– И вот Глория стала учить меня. Это длилось много месяцев, но в итоге у меня стало получаться не хуже, чем у нее самой. Первая трудность заключается в том, что ты должен поверить в свою способность делать это. Отринуть сомнения, скепсис, традиционные представления о том, что возможно, а что – нет. Но самое сложное – перестать думать, что со стороны ты выглядишь глупо. Боязнь показаться дураком вяжет человека по рукам и ногам, и многим не дано перебороть ее. Я даже удивляюсь, как это получилось у меня самого.
Подавшись вперед на стуле, Орсон оскалил зубы в сторону Мангоджерри. Глаза кошки испуганно расширились.
Орсон негромко, но угрожающе щелкнул зубами.
В глубоком голосе Рузвельта зазвучало сожаление:
– Через три года Слуппи умер. Боже, как я по нему горевал! Но что это были за чудесные три года – мы жили с ним душа в душу!
Не переставая скалить зубы, Орсон угрожающе зарычал на Мангоджерри, и кошка боязливо мяукнула. Орсон зарычал снова, и кошка опять издала жалобное мяуканье, демонстрируя неподдельный страх.
– Что здесь, черт побери, происходит? – осведомился я.
Орсон и Мангоджерри, казалось, удивились нервной дрожи, прозвучавшей в моем голосе.
– Они просто дурачатся, – сказал Рузвельт.
Я мигнул и непонимающе воззрился на него.
В пламени свечей его лицо поблескивало, как маска из темного полированного дерева.
– Дурачатся, издеваясь над стереотипом поведения собаки и кошки, – пояснил он.
Я не мог поверить, что правильно расслышал слова своего собеседника. Наверное, мне нужно было прочистить уши – струей воды под высоким давлением и гофрированным металлическим шлангом, который используют водопроводчики.
– Издеваются над стереотипом?
– Да, верно, – важно кивнул головой Рузвельт в подтверждение своих слов. – Разумеется, сами они не стали бы использовать такой термин, но именно этим они сейчас заняты. Ведь считается, что собаки и кошки испытывают друг к другу беспричинную враждебность. Вот наши ребята и насмехаются над этим стереотипным представлением.
Теперь Рузвельт смотрел на меня с такой же глупой улыбкой, что и Орсон с кошкой. Губы его были такого темно-красного цвета, что казались почти черными, а большие зубы между ними напоминали куски рафинада.
– Сэр, – обратился я к нему, – беру свои слова обратно. После тщательных размышлений я пришел к выводу, что вы совершенно, окончательно и бесповоротно выжили из ума. Большего психа, чем вы, я еще не встречал.
Он снова кивнул, продолжая лыбиться, глядя на меня. Внезапно его лицо, словно темный луч черной луны, застлала тень безумия.
– Ты, черт тебя раздери, сразу поверил бы мне, будь я белым! – прорычал он и с такой силой грохнул по столу гигантским кулачищем, что чашки подпрыгнули на блюдцах и едва не опрокинулись.
Если бы я мог упасть навзничь, сидя на стуле с жесткой спинкой, я бы именно так и поступил, настолько ошеломило меня это неожиданное обвинение. Я никогда не слышал от своих родителей ни одного расистского высказывания, ни одной оскорбительной реплики в адрес этнических меньшинств, я рос, не сталкиваясь с подобными предрассудками. На самом деле если и существовало в мире обделенное меньшинство, так им был я сам. Меньшинство, состоящее из одного-единственного человека – меня самого, «ночной твари», как обзывали меня обидчики в те времена, когда я был еще совсем маленьким, не повстречался с Бобби и меня некому было защитить. Хотя я не был альбиносом и моя кожа имела нормальный цвет, для множества людей я все равно оставался чужаком, кем-то вроде Бобо – мальчика с лицом собаки. Некоторые сторонились меня, будто боясь, что присущая мне генетическая уязвимость для ультрафиолетовых лучей может передаваться через чихание подобно гриппу. Другие просто страшились меня, одновременно испытывая отвращение, как к трехглазому человеку-жабе из шоу ужасов.
Наполовину привстав со стула и потрясая в воздухе кулаком величиной с дыню, Рузвельт Фрост с ненавистью закричал:
– Расист! Грязный расистский ублюдок!
Я испугался до тошноты и едва нашел в себе силы спросить:
– С каких это пор я стал расистом? Как вы можете так говорить!
Казалось, он вот-вот перегнется через стол, сдернет меня со стула и будет душить до тех пор, пока мой язык не вывалится мне на ботинки. Он скалил зубы и рычал на меня – рычал почти как собака, совсем как собака, подозрительно похоже на собаку.
– Что здесь, черт побери, происходит? – повторил я свой вопрос, но на сей раз обращался к кошке и псу.
Орсон и Мангоджерри выжидающе смотрели на меня.
Рузвельт снова зарычал, на сей раз придав своему рычанию вопросительную интонацию, и тут, неожиданно для самого себя, я сам зарычал на него. Его рычание стало громче, чем прежде, и я тоже зарычал громче.
Внезапно он широко улыбнулся и сказал:
– Враждебность. Собака и кошка. Черный и белый. Всего лишь немного поиздевались над стереотипами.
Рузвельт уселся обратно на свой стул, а внутри меня изумление уступило место омерзительному липкому ощущению того, что я нахожусь в Зазеркалье. Я чувствовал приближение некоего озарения, которому суждено навсегда перевернуть мою жизнь и показать мне такие измерения окружающего мира, о которых сейчас я даже не подозревал. И хотя я пытался удержать возле себя это новое понимание, оно было призрачным, ускользало, оставаясь вне пределов моего разума.
Я посмотрел во влажные чернильные глаза Орсона.
Я посмотрел на Мангоджерри. Кошка оскалила на меня зубы.
Орсон тоже оскалился.
По моим жилам струился жидкий страх, как назвал бы это великий бард с Эйвона, но испугала меня не показная агрессивность собаки и кошки, а то, что стояло за этими оскаленными зубами. Но не только страх обуял меня, а еще и какое-то сладостное ощущение нового вперемежку с пьянящим возбуждением.