Так что на другой день собрались и закопали умершую на той самой могиле, где душу из нее высосали; но креста батюшка ставить не позволил, говорит, смерть ее от нечистика приключилась.
И до сих пор на могиле той искры сыплются, и глухой стон расходится ветром по всему полю, чтоб пастухи…
Чет
Как всегда, был дерзок и спокоен,
И не знал ни ужаса, ни злости,
Смерть пришла —
и предложил ей воин
Поиграть в изломанные кости.
– Итак, господин Вером, теперь вы знаете, кто мы. Когда мы придем к вам в следующий раз, вы должны будете прочесть над нами это Слово. Но помните – мы будем пытаться убить вас. Насовсем. И – я не хочу вас обманывать – скорее всего, мы это сделаем.
– Вы самоуверенны, молодой человек…
– К сожалению, нет. Знаки плохо держат Верхних. И единственная ваша возможность – успеть сказать Слово. Простите, господин Вером, единственная НАША возможность. Общая.
– Варк меня забери… Впрочем, именно об этом речь. Вы знаете – я, Арельо Вером, убивал людей, но не обманывал их. И вы предлагаете мне поистине королевскую охоту – дичь и охотник меняются местами, и пусть время подскажет ответ! Я согласен. Где деньги?
– Вот.
– Тогда по рукам, господа с той стороны!
Рука его оказалась неожиданно сильной даже для варка…
Нечет
– Хозяин! Не слишком ли много выпивки для одного человека?
– О ком вы, сотник?
– Вон о том типе в зеленом камзоле. Похоже, он сливает выпитое в ножны…
– Это не лучший способ самоубийства, сотник. Обидьте лучше меня – и я прощу вас за хорошие чаевые. Но обидеть господина Арельо…
– Кого?
– Вы, я вижу, человек новый… Как вы выразились – тип в зеленом камзоле?.. Господин Арельо, сотник, – это господин Арельо. Пьяным его не видел никто – как, впрочем, и трезвым. А сегодня он явно при деньгах, но небольших: иначе взял бы настойку Красного корня.
Профессионализм хозяина изумил любопытного сотника, вплоть до появления на свет двух золотых, рассеявших в трактирщике последние облачка сомнений. И он придвинулся поближе.
– Вы знаете, господин офицер, если намечается дело, где можно сломать шею или получить большие деньги, – там всегда оказывается господин Арельо. Причем все вокруг ломают шеи, а господин Арельо получает деньги! Но они редко залеживаются у Арельо Верома!..
А дуэли! Тут года два назад новонабранные мальчики Толстого Траха спьяну обозвали его варком; так он сказал им, что против варков ничего не имеет, а вот пить в таком возрасте крайне вредно, – и через минуту все пиво уже выливалось из распоротых животов. Говорят, ребята с тех пор бросили пить…
Сотник кинул хозяину еще одну монету и направился к худощавому мужчине в вытертом камзоле зеленого бархата, под которым наметанный глаз сразу угадывал кольчугу. У ног его примостился сонный бродячий певец – видимо, в ожидании подачки.
– Господин Вером?
– Да. Чему обязан?..
IV. Большой нечет
…Изгибом клинка полыхая в ночи,
Затравленный месяц кричит.
Во тьме – ни звезды, и в домах – ни свечи,
И в скважины вбиты ключи.
В домах – ни свечи, и в душе – ни луча,
И сердце забыло науку прощать,
И врезана в руку ножом палача
Браслетов последних печать.
Пятиструнный лей звенел под опытными пальцами, и спустившийся вечер присел рядом, рядом с сухопарым костистым мужчиной, привалившимся к массивному валуну и блаженно мотающим головой в такт нервным ударам. Левая рука легко скользила по изношенному, некогда лакированному грифу; и ветер тоже качнул встрепанной листвой, спугивая примолкших птиц, – не звучали здесь чужие песни, ни теперь, ни ранее, когда он, ветер, был еще юным и теплым, совсем-совсем теплым, а люди… Люди, пожалуй, были такими же. Только песен не пели люди, молчали, хмурились, не такое тут место…
– Кончай ныть, Гро, – громко бросил кучерявый молодчик, обладатель невероятно пышных рукавов и невероятно жиденьких усиков. – Видишь, дамы наши раскисли, сейчас растекутся по лежбищу – и не с кем будет мне завести незамысловатую беседу!..
– Пусть поет, – вступилась за безразличного Гро одна из упомянутых дам, принявшая реплику кучерявого близко к сердцу, что весьма затруднялось чрезмерным вздутием ее провинциального бюста. – У местных через три слова – похабщина, а тут городское, неоплеванное… Так что, Слюнь, жуй да помалкивай, а то я тебе дам больше, чем мечтал ты в сопливом детстве…
Ее тощая подружка, проигрывавшая защитнице и в комплекции, и в красноречии, ограничилась запусканием в перепуганного Слюня кривой обглоданной кости из слезящегося окорока.
Кость описала широкую дугу, и ветер еле успел увернуться. «Пой, парень, пой!» – шептал ветер, и изрезанные пальцы вновь тронули дрожащие струны…
Забывшие меру добра или зла,
Мы больше не пишем баллад.
Покрыла и души, и мозг, и тела
Костров отгоревших зола.
В золе – ни угля, и в душе – ни луча,
И сердце забыло науку прощать,
И совесть шипит на углях, как моча,
Струясь между крыльев плаща.
– А я-то думала! – скривилась толстуха. – Надеялась, мол, мальчики из Города, не эти, козопасы задрипанные… Так нет же, и тут не без ругани!..
И слезы, большие коровьи слезы пропахали ее оттопыренные щеки. Деликатный Слюнь бросился утешать чувствительную даму и, вероятно, преуспел бы в этом, но споткнулся о молчавшего до сих пор лохматого продубленного хмыря, валявшегося в траве и с истинно хмыриным упорством добивавшегося взаимности от давно опустевшей пузатой бутыли. Посуда возмущенно зазвенела на камнях, орущий Слюнь воткнулся носом в предмет своих вожделений, ободрав рожу о самодельную пряжку широкого пояса или узкой юбки – это как ему, кучерявому Слюню, больше нравится, – под аккомпанемент бесстрастного лея и вялые проклятия недвижного хмыря, потерявшего цель в жизни.
– Ненормальные, – подытожила любительница окорока. – Я ж тебе говорила, Нола, разве приличные мальчики полезут в Сай, в дерьме окаменевшем копаться? Это только идиот Су туда лазит, – так с него взятки гладки, у него в башке вороны накаркали, а ты туда же – пошли, пошли, мол, в чужой руке всегда толще…
Малость проветрившийся хмырь – правда, самую малость – неожиданно сел, заношенная, обтерханная хламида распахнулась на узкой безволосой груди, и толстуха качнулась вперед, окончательно придавив счастливо сопящего Слюня.
– У-дав, – по слогам прочитала она открывшуюся татуировку, – валяный…
– Вяленый, – поправил ее хмырь, протягивая куриную трехпалую лапу. – Очень приятно.
Слюнь выкарабкался из-под завала, и усики его подпрыгивали от удовольствия.
– Ты, Удав, девочек не пугай, а то от имени твоего погода портится!..
– Как – от имени? – Толстуха медленно оправлялась от потрясения. – От клички…
– От имени, от имени, – радостно заржал Слюнь. – А кличка у него другая, она сзади написана, не на груди. И ниже.
– Показать? – равнодушно осведомился Удав.
Мнения разделились, и собравшийся было уходить ветер прошелся между спорящими, коснулся шершавых рубцов татуировки, растрепал крашеные волосы женщин и вернулся к глядящему перед собой Гро, тихонько подпевая и постукивая ветками качающихся деревьев.
…Подставить скулу под удар сапогом,
Прощать закадычных врагов.
Смиренье как море, в нем нет берегов —
Мы вышли на берег другой.
В душе – темнота, и в конце – темнота,
И больше не надо прощать ни черта,
И истина эта мудра и проста,
Как вспышка ножа у хребта.
– Ладно, Удав, пошли вещи носить, – буркнул наконец Слюнь, огорченно косясь на безбрежные Нолины прелести. – А то Варк заявится, опять характер станет показывать…
Незаметным молниеносным броском Удав уцепил кучерявого за отвороты блузы, и оторопевший Слюнь затрепыхался в неласковых объятиях трехпалого.
– Брыли подбери, – зашипел ощерившийся Удав, методично потряхивая хрипящего парня. – А то из-за языка твоего поганого все землю жрать будем, я на Верома за треп твой не полезу, ты его в лицо назови, и погляжу я…
– Правильно, Вяленый, верно жизнь понимаешь. – Ровный насмешливый голос оборвал гневную тираду Удава, и сухощавая гибкая фигура скользнула между валунами, окружавшими компанию. – Потому и взял тебя, на увечье не глядя. А ты, маленький, – запоминай: дважды тебе долг платить. Первым слова оплатишь, за спиной моей сказанные, а второй – за то, что Гро прервал, на песню его наступил. Пошли, мальчики, подставим плечи…
Костлявый Гро ловко набросил ремень своего лея, и ветер побежал за уходящими людьми, подхватывая на лету отголоски тягучей чужой мелодии. Когда приезжие скрылись в сумерках, толстая Нола громко причмокнула губами, и из обступившей развалины рощи вышли двое в широких накидках с капюшонами.
– Ну что, лапа? – тихо спросил подошедший первым.
– Да ерунда, парни, – подняла голову Нола, и голос ее был сух и колюч. – Щенок неопасен, певун их вообще рохля; Удав, конечно, удав, только – вяленый, калека. Вожак – этот да, матерый, его на бабу не купишь…
– Ну и не надо. – Накидка распахнулась, и под ней блеснул кольчатый самодельный панцирь. – Матерый, говоришь… Добро, пусть пороются в схронах, а мы пока погуляем. Только про певца ты зря, Нола, плохо ты людей считываешь. Как это он – про вспышку ножа, у хребта-то? Нужная песня, с понятием, даром что городская… Ты певунов пасись, баба, им человека глянуть – что струны перебрать…
– Пошли, Ангмар, – отозвался его молчаливый спутник. – Пошли. Пора, ребята ждут.
Ветки цветущего кизила затеняли веранду и мешали папаше Фолансу разглядеть на просвет янтарный листик крохотной вяленой рыбешки с хрупкими прожилками белесых косточек. Ее товарки были беспорядочно разбросаны по всему многоногому столу и дожидались своего часа окунуться в пенный прибой густого домашнего пива.