Я не мог ее не пожалеть, так как догадывался об участи ее ребенка, а для нее самой смерть была лучше его участи.
Что мне делать? Что могу я сделать? Как могу я убежать из этого рабства ночи, мрака и…
Последний валун оказался ничуть не легче своих предшественников, и вконец озверевший Слюнь в сотый раз взревывал диким котом, обсасывая придавленные пальцы и ища виноватых, на ком можно было бы согнать бессильную злобу, – и не получал никакого удовольствия от безответного, вывалянного в песке Гро.
– Это ты, паскуда, сманил меня, – бурчал возмущенный Слюнь, утративший изрядную долю прежней щегольской кучерявости. – Распелся в кабаке, мы, мол, вольные бродяги, мы топчем прах веков… – а я, козел, клюнул, сопли развесил!.. Сидел бы сейчас у Мамы, девок в ночное водил, а ты бы ворочал свой проклятущий прах в одиночку! Или с Удавом… Он бы тебе наворочал!.. Шляются с Арельо по деревне, мудрецы хреновы, а мы тут за них камни шуруем – и добро бы по делу, а то плиты под ними одни, и хоть бы какая зараза!.. А солнце, просто как с Веромом сговорилось, жарит и жарит, делать ему, облезлому, нечего, что ли? Чтоб его… Нет уж, Гро, и не надейся – я теперь умный, молчу, молчу, а то он, гад, подкрадется, или Удав нашипит, потом не расплатишься. Я с ним как-то по селению прошелся – люди ставни позакрывали, собаки брешут, один баран Фоланс пивом его поит. Его поит, а меня, значит, – иди, мол, Слюнчик, к колодцу, хорошая водичка, родниковая, у вас в Городе такой нет… Вот и хлебал бы сам водичку свою драную, морда скоро лопнет, с водички небось!..
Слышь, Гро, там придурок один бродит, на тебя похож, потешный такой, – так и тот, Верома увидел, чуть по швам не разошелся; костылями дрыгает. «Глаза! Глаза! – вопит. – Смотрят! Не дам, не дам, сгинь, не возьмешь!..» А чего не даст – не говорит. Хотя ему и давать-то нечего, он же не Нола, та как подсуетится, так ни мне, ни Арельо копать уже не захочется. Собственно, он и не копает…
А придурок скачет и руками прямо под носом у Верома машет, вроде пугает. Подрыгал, поорал – а после сел и тихо так, с надрывом: «Пошел прочь, дурак, пошел прочь, дурак, пошел…» И раз пять так, это Верому-то, понял, Гро? Я уж решил – конец детине, пришибет его Вером, так нет же – сморщился пузырем проколотым и еще тише: «Хорошо, дурак…» Поговорили, значит. Да ты придерживай, соловей ободранный, придерживай, больно ведь, когда такая дрянь да по пальцу, и в который уже раз! Сука ты поганая, я ж тебе говорю – придерживай!!! Подыми, Гро, миленький, ну подыми, чего ты куксишься, не тяни, больно ведь, ой как больно, у-ю-ю-ю-ю-юй… Так о чем же это мы с тобой, до пальца-то?
В общем, пошли мы с Арельо, а дурень за нами крадется. И Вером ему через плечо, по-доброму – это с придурком по-доброму, а я доброго слова от Варка… то есть от господина Арельо, видать, вовек не дождусь. Подыхать стану, вот тогда, может, молодец, скажет, правильно, что сдох, – продолжай в том же духе… И говорит, значит, дурню: плохо, говорит, когда маленькую цель подносят слишком близко к глазам. Она тогда мир заслоняет, и человек забывает, что в защите добра главное не защита, а добро… Ты понял, Гро, это он остолопу деревенскому, а я когда засмеялся – ну необидно совсем засмеялся, честно, просто от хорошего настроения, – так он меня всю дорогу ногой в зад пинал и заставлял проповедь свою наизусть учить. А мне наизусть – так легче валун этот самому двигать, но выучил, ничего, только задница болит, и пальцы болят, и все у меня болит, ты придерживай, придерживай, Гро, а то кончусь я, и, пока браслет новый не вырастет, будешь ты сам здесь ковыряться, а я потом снова кончусь, Гро, и еще раз, пока тебя одного и не оставлю, и будешь ты – да ты ведь и будешь, Гро, я ж тебя знаю, и слова от тебя не дождешься, одни песни дурацкие, а я песни твои уже слышать не могу, это ты меня соблазнил, паскуда, прах веков на горбу таскать…
Ну вот, а тут даже и плиты нет, железяка торчит кривая, мать ее размать…
– Эй, гробокопатели! – Поношенный камзол Арельо мелькнул на гребне холма, и следом за ним начал выползать Вяленый, грызя оставшиеся ногти на покалеченной руке. – Ну как, груз сняли?
– Сняли, сняли, – огрызнулся Слюнь, – и груз сняли, и штаны сняли, ждем давно…
Четыре откаченных в сторону валуна, ранее образовывавшие неправильный ромб, открыли три потрескавшиеся плиты и некий предмет, названный Слюнем «кривой железякой» – чем он, собственно, и был.
– Глянь, Удав, – приказал Вером. – Твое время, твоя забота…
Удав скользнул вниз и прошелся вдоль плит, внимательно их разглядывая, потом подозвал Гро и указал на ближнюю к нему, ничем не отличавшуюся от остальных.
– Стань сюда. Топай, – сказал Удав, стряхивая с рубахи Гро налипший песок. – Здесь топай, в центре. И посильнее, с задором. А ты, Слюнь, вон на правой топать будешь. И не волынь, красавчик, а то велю головой биться, она у тебя лучше любого лома…
После подобного напутствия Вяленый присел у железного прута и обеими руками вцепился в его изгиб.
– Давай, ребята! – заорал он, наливаясь кровью, и по жилистым рукам заструились крутые багровые вены. – Давай, топай, Гро, подохнем же ни за грош, если обломится, топай, Слюнь, милый, давай!..
Слюнь бешено скакал по выделенной ему плите, вопя нечленораздельное, маленькая голова Вяленого дергалась и моталась на тощей шее, Гро отплясывал первобытный танец по стертому древнему шрифту; и край каменной доски закряхтел и стал приподниматься.
– Падай, Гро! – неожиданно взвыл Удав и рухнул на спину с оторванным прутом в руках. Резко вздыбившись, плита закачалась и сползла набок, открывая черный смердящий провал. Гро уже валялся в стороне, животом прижимая к спасительной земле свой драгоценный лей.
Взмокший Слюнь подкатился к дыре и глянул на бледного дрожащего Удава.
– Ну и зачем надо было падать? – поинтересовался он. – Слез бы Гро тихо-мирно, оно ж не на него валилось, так нет, мордой в пыль обязательно…
Подошедший Арельо дружески похлопал Слюня по перепачканной физиономии.
– Молодец, кучерявый, хорошо топал, с душой, – улыбнулся Арельо, нагибаясь и запуская руку в открывшийся лаз. Он пошарил там, выпрямился и повернулся к Удаву.
– Тетива сгнила, – сказал Вером. – Потому и не выстрелил. А так все в порядке.
Гро отряхнулся и стал подтягивать колки лея. Слюнь сидел, тупо уставившись в провал.
– Ну ладно, а я-то зачем топал? – спросил Слюнь.
И графство задрожит, когда,
Лесной взметая прах,
Из леса вылетит беда
На взмыленных конях.
– Не могу я, Ангмар, боюсь, дико мне, есть уже – и то плохо стала, поперек глотки стоит и вниз не падает, не могу я так, Анг, совсем, совсем…
Толстуха Нола тряслась, как в лихорадке, все ее рыхлое тело колыхалось в беззвучной истерике, и даже крепкая пятерня вислоплечего Ангмара, сжавшая плечо женщины, не могла унять нервной дрожи.
– Да ладно, лапа, чего ты трепыхаешься? Всего и забот-то – ходи, подмигивай да подглядывай; сама ж говорила – тюхи они, один этот, как его, Вером, так не съест он тебя, тебя съесть – это полк нужен, с выпивкой… Ну, разложит где, так не убудет тебя, да и мужик он видный…
– Видный… Ты хоть думай, Анг, что мелешь… Они вчера как плиту отвалили, так змеюка ихняя с певуном вроде к Фолансу пошли, а главный с этим, с кобельком кучерявым, в дыру полезли. Я поближе подошла, а оттуда смердит, как из труповозки, и сыростью вроде тянет; а потом как загудит трубой: «У-у-у-у!» – и тихо опять, как в могиле. Я – бежать, а ноги ни с места. Гляжу – певун рядом сидит, мурлычет чего-то, а я в ремне игранья его запуталась… Ну, я в вой, а мне пальцы корявые в рот, и ловко так, ты ж глотку мою знаешь, Ангмар, а тут давлюсь – и ни звука! Стихла я, и хватка полегчала; стоит сзади змей их копченый и хихикает. «Будь у тебя уши, – говорит, – баба ты глупая, башмак разношенный, уши пошире сокровищ твоих женских, так ты б за лигу слышала, как мужики подходят. Гляди, – ржет, а глазищи холодные-холодные, – гляди, заново невинной сделаем, жилами воловьими, что на струны идут: а то нитки на тебе лопаться будут…»
Я улыбнуться силюсь, а из дыры снова: «У-у-у-у!» – и кучерявый соплей вылетает, а за ним пахан их и вслед: «У-у-ублюдок! Еще раз влезешь, где не просят, – там оставлю! И плитой наново завалю…»
После огляделся и душевно так – пусти, говорит, Удав, даму, ты ж вроде не жаловал таких ранее, а я тебе за нее Слюня подарю…
Еле ушла, Анг, не пойду боле, хватит, натерпелась. Не то змеюка поймает – не уйти…
– Ладно, лапа, – в раздумье протянул Ангмар, набрасывая капюшон. – Сам схожу. Пора, видать, знакомиться…
– Не ходи, Анг! – вновь заколыхалась Нола, прижимаясь к нему. – Не надо… Они второго дня дальше двигать собрались, на пустырь, помнишь, где еще псина эта приблудная со стаей Рваного сцепилась.
– Какая псина? – Казалось, Ангмар не вслушивался в слова женщины.
– Как – какая?! Ты ж сам говорил – боевой пес, жалко, мол, пропадает, вроде вас рвал такой лет восемь назад. Худущий, одни глаза, одичал совсем, в репьях…
– А… было дело. Ловчего свалил, лихо свалил, с браслетом, да и я молодой тогда гулял, не уберегся, ушлый дед попался… Добрый пес – ну и что?
– Так там же, – аж подпрыгнула Нола, – куда приезжие собираются, псина эта и ночевала. В лес сбегает, пожрет чего и опять на пустырь – ляжет и воет. Мы в деревне думали – отъедет зверь, тоской изойдет. А потом уже Су рехнулся, и зверь его на дух не переносил – рычит да скалится, а убогий все шиповника наломает и раскидывает по камням. И там набросал, на лежбище, – так ночью вроде стоны пошли и вой дикий; утром дурачок еще по веткам прыгал, ноги изодрал, а сам счастливый такой… Снова зелени навалил и удрал, а с вечера волки-то и пришли, как учуяли чего. Пастушонок Рони рассказывал, как пса волки смяли, подох, бедный… Полстаи положил, Рваному лапу у бедра перекусил и глотку так и не выпустил, а уж на что вожак был, всю округу в страхе держал. И ветки все смяли и покидали по сторонам…