– Ветки, – буркнул Ангмар. – Ты верь больше пастуху вашему, языкатому!.. Он потом заливал, что, как светать стало, видал он на пустыре, у псины конченой, оборотня ночного, варка, стало быть… С рогами и дыханием огненным, – и будто плакал варк поганый над собакой блохастой, как над дитем малым… Дурость человеческая, дурость да язык лопатой! Где ж это видано, чтоб Враг слезу точил, кровушки ему, что ли, захотелось собачьей, а товар протух – так расстроился, родимый, не докушал!..
– Вот я и говорю, – затарахтела успокоившаяся Нола, – городские на пустырь и собираются, сама слышала, тут дороют и пойдут, а место там недоброе, гнилое место, и ты, Анг…
– Идет, Нола, уговорила! – рассмеялся Ангмар, и невесело прозвучал смех его в тишине замершей рощи. – Уговорила, лапа, не стану я ждать, пока на пустырь полезут. Завтра, лапа, завтра – завтра знакомиться будем!..
Тихо в лесу, совсем тихо. Свежо. И завтра – это так не скоро…
По-прежнему тих одинокий дворец,
В нем трое, в нем трое всего:
Печальный король, и убитый певец,
И дикая песня его.
Взъерошенный Слюнь елозил задом по песку, отпихиваясь ногами и стараясь выбраться из страшной тени нависающего над ним Гро.
– Ну чего ты, чего ты, – бормотал Слюнь, – брось, Гро, миленький, это ж я, друг твой, брат твой, чего ты взбеленился-то… Отлезь, Гро, отлезь, я ж не со зла, ты не подумай, – Удавчик, отец, скажи ему, ну нельзя ж из-за струны лопнутой зверем скалиться… Я ж нечаянно, ну спеть захотелось, я умею, честно, только лей у тебя дубовый, не тянет…
Внезапно остывший Гро отвернулся от трясущегося парня и побрел к сложенным камням, ослабляя на ходу крепления и доставая запасную струну. Слюнь моментально отполз под ненадежную защиту Вяленого, увлеченно ковырявшегося в зубах, и привалился к груде щебенки, натасканной по приказу Арельо для совершенно неясных целей.
Удав искоса поглядел на бледного Слюня и сплюнул между его разбросанными ногами.
– Сдурел совсем, – пожаловался Слюнь, начавший привыкать к своеобразным манерам Вяленого, – жара, наверное… Тоже мне, Льняной Голос, небось такие же дубины и прозвали, не иначе, – нельзя уже и сбацать на доске его… Я Ноле хотел показать, чтоб не дразнилась, кто ж мог знать, что там колок перетянут? Убил бы ведь из-за дерьма своего раздерьмового, словно мне лишний раз помереть как ему на луну выть; тихий-тихий, стерва, так в тихом доме-то варки водятся; хорошо хоть, Вером в дыре сидит, а то б добавил, не иначе…
– И правильно бы сделал, – Удав поскреб зудящий бок. – Ты, бабник, умом поскрипи, – это ж Грольн Льняной Голос, он проклятый, на его лее не то что тебе, рукосую, – никому играть нельзя, на себя проклятие переймет, понял?!.
– Какой еще проклятый? – не понял Слюнь. – Варком кусанный, что ли?..
– Сам ты кусанный, – присвистнул Удав, – да не за то место… Был Гро мужик как мужик, ты еще пеленки мочил, а он песни пел да на дело бегал, а то, бывало, чего новенького склепает и продает в кабаке – по монете за строчку… Мы со смеху дохли, да и он тогда еще губы растягивать не разучился. А потом его на турнир словотрепов затащили, в замок, что ли… Ну, и он им там выдал – про пророка какого-то замшелого, как в ученики к нему варк влез и все добру учился. Днем, значит, в гробу квасится, а ночью добру учится. Полежит-полежит – и на проповедь, отощал совсем, а как панцирники взяли пророка за седалище, чтоб знал, где и чего, – так варк к учителю кинулся, чтоб поцелуем к Вечности приобщить и от мук избавить. Только не потянул он, чтоб зараз все браслеты надеть, да и стража оттащила… Как там Гро пел, сейчас… «И достался, как шакал, в добычу набежавшим яростным собакам». Или бешеным собакам, забыл уже. В общем, вставили пророку, ученички деру дали, а варк разнесчастный в Бездну их, Голодные глаза где, кинулся.
Все так слезой и умылись, а Гро встал и ушел, и приза не взял, а после пропал у него голос. Мыкался, бедняга, и по скитам ходил, и ночами в места темные лазил, вернуть голос, а там хоть дождь не иди… И вернул, только молчит все больше, когда не поет. Знающие люди говорили – проклятый он, и нет ему смерти, ни первой, ни последней, пока петь может. Вот тогда-то они с Веромом и сошлись…
А ты лей его хватаешь, Слюнь обсосанный…
– Сам ты, – начал было вспухать притихший Слюнь, но осекся, глядя на приближающегося незнакомца в широкой накидке с капюшоном. Удав, не оборачиваясь, пододвинул ногой увесистую кирку и огляделся вокруг.
– Острой лопаты, – бросил незнакомец. – Где хозяин, мужики?
– Который? – заикнулся было Слюнь, глянул на одобрительно кивнувшего Удава и уже уверенно закончил: – Мы сами себе хозяева.
– Который? – протянул незнакомец. – Как его, Вером, что ли?..
– Занят, – бросил Удав.
– Занят, значит, – улыбнулся гость. – Ну ничего, подождем, разговор есть к Его Занятости…
Удав поглядел на провал, где часом ранее скрылся Арельо, и ничего не ответил.
Лист девятый
Он был героем, я – бродягой,
Он – полубог, я – полузверь,
Но с одинаковой отвагой
Стучим мы в замкнутую дверь.
…Когда я очнулся, было два часа ночи. Я лежал на диване в крайне неудобной позе; шея затекла и болела. Голова немного кружилась, и во всем теле была ленивая гулкая слабость, как после высокой температуры. И это еще называется «с меньшей затратой энергии»! Экстрасенс чертов, знахарь доморощенный!..
Я с усилием сел. Генриха Константиновича в комнате не было, а на столе у дивана лежала записка, в отличие от меня, устроившаяся вполне комфортабельно и явно гордящаяся аккуратным, почти каллиграфическим почерком:
«Молодой человек, после сеанса вы соблаговолили уснуть, и я не стал вмешиваться в ваши отношения с Морфеем. Дверь я запер, спите спокойно, дорогой товарищ. После сеанса вы можете себя неважно чувствовать – поначалу такое бывает, потом организм адаптируется и привыкнет. Зайду завтра вечером, если вы захотите – проведем еще один сеанс.
Ночь я проспал как убитый – и наутро самочувствие действительно улучшилось. Я пошел бриться, проклиная свою нежную, как у мамы, кожу – стоит на тренировке почесать вспотевшее тело, как потом три дня все интересуются девочкой с кошачьим характером или наоборот. Вот и сейчас, вся шея исцарапана, и воистину «мучение адово», да еще «Спутником» недельной давности!..
На работе все время клонило в сон, и я чуть не перепутал кассеты во время выдачи, но вовремя заметил. Раньше со мной такого не случалось. Надо будет сегодня воздержаться от сеанса. Хотя в этих «выходах в астрал» есть нечто такое… притягательное, что ли? Как наркотик. Попробовал – и тянет продолжать. Ладно, посмотрим…
15 мая. Только что звонил Серый. Нашу бывшую одноклассницу Таню Пилипчук нашли мертвой возле дома. Как раз после того дня рождения. Говорят, сердечный приступ. Это в двадцать семь лет… А у нее дочка, муж-кандидат… Надо будет на похороны съездить, неудобно. Куплю гвоздик каких и…
И надо мною одиночество
Возносит огненную плеть,
За то, что древнее пророчество
Мне суждено преодолеть.
…За дверью была Бездна, и Бездна была – живая!
Мириады глаз – распахнутых, жаждущих, зовущих; беззвучный крик плавился, распадался в подмигивающей бесконечности, и пена ресниц дрожала на горящем, накатывающемся валу тянущихся зрачков. «Ты – наш!» – смеялась бесконечность. «Ты – мой! Мой…» – взывал каждый взгляд. «Ты, ты, ты – дай…»
В последнее мгновение Арельо Вером откачнулся от края пропасти и всем телом навалился на горячий камень двери, поддавшейся на удивление легко. Он стоял, отрешенно глядя в слюдяные блестки пористого бурого сланца; дрожь, глухая дрожь медленно затихала в глубине его естества, и безумие сворачивалось в клубок под набрякшими веками.
– Теперь я понимаю, – пробормотал Вером. – Бедняга Су… Они не успели взять его тело, но разум… Разума он лишился.
Шлепанье бегущих ног растоптало тишину подземелий, и спустя некоторое время из-за поворота вылетел спешащий Гро. Лей звонко хлопал его по бедру, и свежий рубец кровоточил на испачканном, искаженном отчаянием лице. Увидя Арельо, он замедлил шаги и вскинул растопыренную ладонь, тыча ею вверх.
– Этого следовало бы ожидать, – покачал головой Вером. – Что Слюнь?
Гро ударил ладонью по ляжке.
– Удрал, паскуда! – скривился Вером. – А Удав? Что с Вяленым?
Гро молча отвернулся.
– Как же ты так, трехпалый?.. – прошептал Вером, бессмысленно потирая запястья. – Как же ты так… Пошли, Грольн, пошли… Наверх. Поминать…
Тяжкий рокот прокатился под сводами, и потолок галереи осел сплошной стеной каменных глыб. Кошачьей судорогой Гро бросил тело к Верому, и крайняя плита застыла локтях в трех от каблука его замшевого сапога.
Факелы дрогнули и погасли. Некоторое время царила полная тишина, только слышно было, как где-то с шелестом осыпается песок.
Вером наклонился, подобрал упавший факел, ища кремень, который всегда носил с собой; и застыл с согнутой спиной, не смея повернуться.
Шелест. Шелест осыпающегося песка.
– Не надо. Здесь и так светло. Здравствуй, человек Вером.
Арельо выпрямился и разжал пальцы. Факел вновь упал, и Гро уселся на песок у ног Верома, перебирая струны своего лея.
– Здравствуй, сотник.
– Я забыл, что это такое. Ты боишься, человек Вером?
– Нет. А ты?
– Я забыл, что это такое. Пора рассчитываться, человек Вером. Это мы призвали тебя в Сай-Кхон.
– Зачем ты разговариваешь с ним? – вмешалась женщина.