Она взяла О-Цую за руку и повела вокруг дома. Но…
…зашел на монастырскую кухню и спросил:
– Простите, не скажете ли мне, чья это могила там, позади храма, на которой лежит фонарь цвета пиона?
– Это могила дочери хатамото Иидзимы Хэйдзаэмона из Усигомэ, – ответил длинноносый монах. – Скончалась недавно, бедняжка, и ее должны были похоронить у храма Ходзю-дзи, но их настоятель почему-то запретил, и похоронили у нас, потому что мы все равно у Ходзю-дзи в подчинении…
– А чья могила еще там рядом?
– А рядом могила служанки той девушки. Вроде умерла от усталости, за больной госпожой ухаживая, хоть люди про смерть ту разное говаривали, – ну и похоронили их вместе.
«Так вот оно что…» – бормотал Синдзабуро, глядя в страхе на свежую могилу с большим памятником и лежащий возле нее промокший под дождем фонарь с колпаком в виде пиона.
Не могло быть и…
Чет
– Кто там?
– К вам можно, сотник?..
– Входите.
На этот раз Чарма не вскидывается навстречу гостю – рассорились мы с Чармой, не любит он Лаик, не понимает, что я в ней нашел, ревнует пес, злится – а я злюсь на него, и теперь Чарма пропадает почти все время у моего друга (если другом может быть человек втрое старше тебя), архивариуса дворцовой библиотеки Шора. И сидит старый Шор в своем продавленном кресле, неторопливо листая никому давно уже не нужные тома, щурится близорукими глазами на древнюю вязь, а притихший Чарма лежит на вытертом ковре и честит меня самыми последними собачьими словами…
– Вас можно поздравить, сотник! Разрешите полюбопытствовать, скоро ли свадьба?
– Не разрешаю, салар. Валите любопытствовать куда-нибудь в другое место.
– Тогда рекомендую полюбопытствовать вам. Вот, – и он швыряет на мою кровать сафьяновый футляр, из которого выглядывает тоненькая пачка желтых листков.
– Я не читаю чужих писем, салар.
– Читайте, читайте, сотник! Тем более что владелец вряд ли придет за ними… А даже если придет – все равно желаю счастья в семейной жизни!
И дверь за ним захлопывается.
Зачем ты смотришь на меня таким недобрым взглядом, салар? Я благодарен тебе – ты подарил мне полнолуние и медленно текущие ночи в разводах причудливых теней от замирающих деревьев, серебристый призрачный свет и ее волосы, мерцающие изнутри, невесомую прозрачную фигурку, парящую в лунном свете, растворяющуюся в нем, и глаза, зияющие бездонной чернотой звездного неба, в которые можно глядеть до бесконечности…
Ты хлопаешь дверью, Скользящий в сумерках, а Шор говорит, что я стал поэтом, а Чарма считает, что я просто сошел с ума, в чем с ним полностью согласен сотник Муад. Наверное, вы все правы, друзья мои, хотя я уже несколько раз пытался поцеловать Лаик, но она неизменно уклоняется, и я мысленно проклинаю свое нетерпение и недоумеваю – почему?..
Почему, Лаик? Почему испугалась ты моих губ и не испугалась горящих зеленых точек в кустарнике, когда я шагнул к ним, хватаясь за эфес, и надвинувшиеся серые тени застыли, задирая узкие морды; дуновение холодного сырого ветра пронеслось над поляной – и исчезло в лесу, унося с собой бесшумную хищную стаю, – почему?
– Ты видела, Лаик?
– Волков? Да.
– Они ушли.
– Нет, Эри. Их кто-то увел. Кто?
– Но если он их увел – значит, он желает нам добра.
– Может быть, ты и прав, Эри. Идем, нам пора…
Вот так же тихо и внезапно вынырнула из лесу стая, когда мы с Лином и еще одним мальчишкой пасли у опушки деревенских овец. Лин набросился на волков с палкой, и это стоило ему третьего браслета; ко мне кинулись два зверя – и остановились как вкопанные. А потом вожак протяжно завыл, и вся стая унеслась в лес, даже не утащив зарезанных овец.
Почему, Лаик? Почему длинный глухой рукав закрывает твою правую руку, такой же, какой ношу и я, – я не верю в чудеса, Лаик, жизнь отучила меня, но если двое Живущих в последний раз находят друг друга в этом проклятом бесконечном мире, то я выйду на самую широкую площадь и публично извинюсь перед жизнью за мое неверие!..
Мы извинимся, Лаик, и ты будешь жить долго-долго, и Чарма наконец полюбит тебя…
Правда, Лаик?..
Нечет
Мой старый друг, мой верный Дьявол
Пропел мне песенку одну:
Всю ночь моряк в пучине плавал,
А на заре пошел ко дну.
– Привет, Молодой.
Под пыльным, посеревшим от времени и дождей дощатым забором, прямо на мокрой земле, расположился пожилой нищий, подслеповато щурясь на нависшего над ним гиганта в форме салара.
– Привет, говорю, – весело повторил нищий.
– Здравствуй, – выдавил из себя салар.
– Ну? – требовательно спросил оборванец, подхватывая из лужи дождевого червя и щелчком стряхивая его на начищенный глянец сапога собеседника.
– Они чуть не убили ее! – прохрипел гигант, не замечая выходки нищего.
– Да. Только тебя это не касается.
– Касается! И если ты…
– Да не я, Молодой, не я! А перебежавший тебе дорогу человек, и ты заходишь слишком далеко в любви к прямым и чистым дорогам.
– Я сам знаю, что слишком, а что…
– Ты слишком хорошо все знаешь, Молодой. И мне даже как-то неловко предупреждать тебя…
– Я обойдусь без ваших предупреждений! И буду делать то, что сочту нужным!
– Правильно. Так и делай.
…Салар порывисто обернулся – ослепительное сияние Знака ударило ему в глаза, и покрытый Тяжелым Блеском клинок вошел ему в грудь. И последним, гаснущим взором увидел он девять призрачных фигур, тающих во влажном тумане.
Бьорн-Су вытер травой серебро оружия и огляделся. Ему тоже почудились смутные тени, но, кроме сидящего у забора юродивого, вокруг никого не было.
– Пошел прочь, дурак, – сказал Скользящий в сумерках, наклоняясь над распластанным телом и брезгливо морщась.
– Хороший мальчик! – захныкал юродивый. – Один хороший мальчик зарезал другого хорошего мальчика, и теперь…
– Пошел прочь, дурак! – с нажимом повторил Би.
– Хорошо, дурак, – неожиданно согласился нищий, вскакивая и исчезая в сырой пелене пустыря.
Чет
– …Я родился с этим, Лаик, я живу с этим – и я живу в последний раз. Смотри! – И я сорвал чехол с правой руки. Черные кольца моих браслетов отчетливо вырисовывались в ярком лунном свете. Полнолуние…
– Я знаю, Эри.
– И все равно любишь?!
– Да, Эри.
– Я… Покажи мне свою руку, Лаик!
– Не надо, Эри. – Мольба была в ее срывающемся голосе, но кровь уже ударила мне в голову, и пальцы лихорадочно дергали застежку на ее рукаве. Лаик вся дрожала, но я не замечал этого – я должен был увидеть, убедиться…
Застежка наконец поддалась, рукав распахнулся – и я увидел ее гладкую тонкую руку, – руку, на которой не было ни единого браслета!..
Тоска стыла в ее глазах, бесконечная глубокая тоска загнанного, умирающего зверя.
– Зачем ты сделал это, Эри? – тихо спросила девушка. – Зачем? Ведь я любила тебя…
Тело ее вздрогнуло, потекло зыбкими мерцающими струйками, и лишь что-то неясное, неуловимое скользнуло вверх по дрожащему лунному лучу.
– Нет, Лаик! Не надо! Я все равно…
Я опустился на колени и коснулся пальцами еще примятой травы. Зачем? Зачем ты это сделал?! Зачем тебе, Живущему в последний раз, понадобилось видеть руку Не-Живущей?!
Равнодушная трава резала пальцы.
Нечет
…А когда настанет новолунье,
Вся изнемогая от тоски,
Бедная влюбленная колдунья
Расширяет черные зрачки.
«…стояла на террасе, закат полыхал вполнеба, и в кустах, у ограды кладбища, мне послышался шорох – словно какой-то силуэт серым комком метнулся за шиповник, – но, может быть…
…странный, невозможный сон. Будто лечу, лечу, падаю в крутящуюся агатовую бездну, а вокруг – пламя, и все плавится, течет, и глаза – сотни, тысячи распахнутых глаз, и они впиваются в меня, зовут, и подушка дышит влагой кошмара…
…И шея болит, с самого утра, – наверное, я укололась…
…происходит! Два новых браслета за четыре дня – и я знаю, что это значит! – это кто-то из моих…
…молчит. И будет молчать. Я знаю, отец с братом пытались подкараулить приходящего по ночам – но я, я не хочу, чтоб его убили! И мне приятны его…
…вот. Сегодня я впервые поцеловала спящего брата. Он заворочался, сминая простыни, заулыбался во сне – наверное, ему снилось что-то очень хорошее. И на губах моих…»
Пожелтевшие хрупкие листки, хрупкие льдинки-слова, ткань футляра – и родовая печать в самом низу: «Лаик Хори даль Арника».
Свадебный подарок.
Чет
…За мой стол устало опустился человек неопределенного возраста, в потертой и выцветшей кожаной куртке, простых холщовых штанах и громоздких деревянных сандалиях на босу ногу.
Бродяга? Странник? Не все ли равно…
Он бросил на пол свой тощий дорожный мешок, и в нем что-то звякнуло, подобно бубенчикам дурацкого колпака. Эх, сотник, тебе бы колпак этот, да по дорогам – подайте, люди добрые, горстку счастья отставному выродку!..
– Эй, хозяин! Ну давай, давай, шевели ногами…
Хозяин подошел отнюдь не сразу – видимо, внешность нового клиента не очень-то его воодушевила – и остановился, вытирая руки о клеенчатый фартук.
– Того же, что и господину сотнику, – гость указал на плетеную бутыль красного, стоявшую передо мной. – И мяса, жареного, – я голоден!
Хозяин смерил моего соседа оценивающим взглядом.
– Деньги вперед, – процедил он.
Странник криво усмехнулся и бросил на столешницу два золотых. Хозяин подобрал отвисшую челюсть и умчался на кухню, а я все пытался вспомнить, где я видел эту кривую ехидную ухмылку… Нет, не помню. Но видел.
…Мы ели и пили молча, изредка поглядывая друг на друга. Вернее, пил и ел он, я же только пил…