В разговоре каждый проводит свою линию, и я требую, по гоголевскому словарю: — Что же может стать «предметом» русской поэзии? Не считаете ли вы, что после символизма стало дозволено говорить простым языком о[б] иных реальностях? То есть, не стоим ли мы перед новым духовным реализмом?
В. Ф. отвечает:
— Символизм и есть истинный реализм. И Андрей Белый, и Блок говорили о ведомой им стихии. Несомненно, если мы сегодня научились говорить о нереальных реальностях, самых реальных в действительности, то благодаря символистам.
В. Ф. склоняется и ловит черного котенка с зеленым галстуком («с бантиком» сказать нельзя: вас поправят — он мальчик и бантиков не носит). Смотрит на него с большим одобрением.
— Мой не хуже, чем у Куприна… Вы того хвалили… Правда, мой еще начинающий, но перед ним будущность.
Я вижу, ему хочется, чтобы я согласилась, что кот неслыханно хорош…
Возрождение. 1931, 22 января
Дмитрий Мережковский [2]В. Ф. Ходасевич
«Последний же враг истребится — смерть». Если бы этого обещания не было, то как могли бы люди жить в тесноте смерти? И как могла бы первая весть о смерти человека, чьи глаза мы помним, чей голос мы слышали, казаться чем-то невероятным, невозможным, противоестественным?
Мы знали, что Ходасевич отчаянно болен; близкие давно не надеялись на его выздоровление. Но к смерти человека нельзя подготовиться, сколько бы мы ее не ожидали.
Взволнованный голос из редакции — просьба написать несколько строк… Это почти невозможно для меня, — до такой степени смерть еще вчера, еще сегодня живого человека кажется несовместимой с жалким «житейским делом», как газетный некролог. Между тем, что чувствуешь при первой вести о смерти, и тем, что можно сказать в жалких газетных строках, — несоизмеримость почти кощунственная. К смерти человека надо привыкнуть, только тогда о нем можно будет «вспоминать». Я не могу еще сказать о Ходасевиче: был; мне хочется сказать: есть. Это человек своеобразно талантливый, замечательный не только как поэт, но и как человек. Чего стоит одна его бесконечная любовь к Пушкину и непрерывная, неутомимая над ним работа! А работал он безмерно много. Кажется, от непосильной работы и умер — надорвался. Вот строки из его последнего письма за несколько дней до переезда в клинику:
«Живется мене плохо: свалился от непосильной работы. Двенадцать лет без единой недели отдыха…» И далее после перечисления всяких невзгод:
«Но есть у меня и великое утешение: худо ли, хорошо ли, я пишу, что хочу и о чем хочу, не насилуя совести, не подхалимствуя, не выполняя социального заказа, который здесь, может быть, хуже тамошнего»…
Мне было всегда дорого в нем — дороже всего — это крепкое, ясное, непоколебимое отношение к «тамошнему». Много ли среди нас таких, как он — верных и мужественных до конца, до смерти? Страшно думать об этом, еще страшнее говорить. Ведь с каждым днем все меньше таких. С этой верностью тому, что он любил и что считал правдой, он ушел туда и останется здесь, среди нас, живой. Вот почему я не могу, не хочу сказать о нем: «Ходасевич был»; я говорю: «Ходасевич есть и будет».
Возрождение. 1939, 16 июня
Иван Лукаш [3]Настоящий литератор
Буду помнить его худую, цепкую руку мальчика, как он потирал сухой подбородок, буду помнить его острый взгляд из-под блистающих очков. В глубине, всегда, как бы горькое изумление, и как хорошо веселели эти серые глаза.
Едва ли могу, едва ли решусь сказать о нем даже самые обычные слова. Я думаю, что Ходасевич был настоящим литератором. Это два очень простых слова.
Но в наши времена и у нас в эмиграции, я думаю, один Ходасевич был настоящим литератором. Все его жизненное существо было полно одной литературой. Одна она вмещала для него всю жизнь и все человеческое, что есть на свете.
Я думаю, что проходила по Ходасевичу таинственная преемственная цепь пушкинской русской литературы.
В эмиграцию — и к белым, и в «Возрождение» — Ходасевич пришел дальней дорогой. И к белым, и в «Возрождение» он пришел по одному тому, что был настоящим литератором: Ходасевич знал, как затерзала, как погасила настоящую русскую литературу революция.
Я думаю еще, что все казавшееся в нем терпким, даже жестким, было только его литературным оружием, кованой броней, с которой он настоящую литературу защищал в непрерывных боях.
Именно так, до последнего дыхания, Ходасевич отдал себя России, защищая настоящую русскую литературу, Святой Дух России — да ее Духа Святого не похулит никто.
И еще я думаю о стихах Ходасевича, о том, что у меня от них то же странное чувство, что как бы легла на Ходасевича тень Пушкина. На одного Ходасевича из всех. Зловещая: не пушкинский день, а пушкинская ночь.
И поразительное стремление Ходасевича узнать о Пушкине все для меня не исследование постороннего ученого, а тайна души Ходасевича-поэта, — сокровенно и зловеще близкой душе самого Пушкина.
Вот эту ночь Пушкина, и ночь России, и европейскую ночь, я думаю, тайно носил Ходасевич в своей душе, и оттого во всем у него как бы привкус горькой печали, — горькая-горькая полынь…
Возрождение. 1939, 16 июня
[Аноним]Дела, толки, слухи
Семья сотрудников «Возрождения» оплакивает безвременную кончину одного из своих наиболее блестящих товарищей, мастера слова Владислава Фелициановича Ходасевича, большого русского поэта, большого критика и историка российской словесности, имя которого войдет в историю нашей национальной культуры.
Возрождение. 1939, 16 июня
[Аноним]? Владислав Ходасевич
Редакция «Возрождения» понесла большую утрату. Скончался Владислав Фелицианович Ходасевич, выдающийся поэт, критик и историк литературы, который в статьях за своей подписью и под псевдонимом Гулливера вел в течение долгих лет беседу с читателями на наших страницах. Эта потеря почувствуется всеми, кому дорога русская культура.
На протяжении четырнадцати лет борьбы и работы смерть вырвала из наших рядов немало сотрудников: А. И. Куприна, А. А. Яблоновского, А. В. Амфитеатрова, Н. Н. Чебышева, В. Я. Светлова и других, скончавшихся на своем посту. Все они внесли свой вклад в общее дело и, каждый в своей области, оставили след в духовной жизни русского зарубежья. Этот вклад не пропадет. Выбывают отдельные люди, но общее дело, дело борьбы за Россию и за русскую национальную культуру, продолжается.
В освобожденной России вспомнятся те, кто ждал и не дождался желанного дня освобождения. Не забудет тогда Россия и имя поэта Ходасевича.
Возрождение. 1939, 16 июня
[Аноним — Ю. Мандельштам?]Последние дни Ходасевича
В. Ф. Ходасевич захворал около 3-х месяцев назад, и решительно ничто не предвещало близкого и трагического конца. Те же часто повторяющиеся боли, та же беспечная надежда, что боли эти пройдут, как проходили и раньше.
Он лежал у себя дома, окруженный вниманием и заботами. Врачи не могли поставить точного диагноза. Он еще продолжал свою журнальную работу, присылал в «Возрождение» свои статьи. Но скоро работу эту он прекратил и вернулся к своим старым более серьезным темам и замыслам. Это был уже тревожный симптом. Врачи разрешили ему не больше четверти часа в день для свиданий с друзьями.
Однажды одному из близких друзей, когда из комнаты вышла жена, он с детским притворством больного сказал: «а, кажется, мне уже не подняться»… Увы, фраза эта, далекая от его подлинного настроения, оказалась пророческой.
Три недели тому назад В. Ф. Ходасевичу внезапно стало совсем плохо, кожные покровы резко пожелтели. Решено было обратиться к знаменитому терапевту, профессору Абрами. Больного пришлось перевести в госпиталь Брусьо. Начались дни тягчайших страданий, сопряженных с бесконечными исследованиями. Близких и друзей Ходасевича поражала необыкновенная жизненная сила этого слабого от природы человека. Едва отпускали его жесточайшие боли, в нем просыпался его острый юмор, потребность развлечься, посмеяться. Лежа в безотрадной госпитальной обстановке, он попросил привезти ему его рукописи и на больничной койке продолжал работать над своей перепиской с Горьким. Почти до конца довел он эту работу, которую считает литературно и исторически важной.
В больнице он пролежал одиннадцать дней. К концу этого срока силы внезапно начали оставлять больного. Порой он как бы забывался. И часто повторял он имя одного из самых близких и любимых своих друзей — Андрея Белого.
Диагноз до конца не был поставлен с полной точностью. Предположили рак печени. Нашли необходимость срочной операции. Операция должна была быть сделана во всяком случае, даже и без надежды на благополучный ее исход, — иначе больного ждут уже совершенно непереносимые страдания.
Операция была поручена доктору Бассэ, одному из лучших хирургов Франции. В. Ф. Ходасевича на короткое время увезли из больницы домой.
12 июня больного перевезли в клинику Альма, где работает доктор Бассэ. Ночь с понедельника на вторник была самой мучительной за время болезни В. Ф.
Во вторник, в 2 ч. 30 м., началась операция. Хирург извлек из печени два огромных камня. Стало ясно, что условный первый диагноз неправилен, что операция безнадежна, что доводить ее до конца нет смысла, что делать ее надо было 12-15 лет назад.
Операцию не довели до конца. В самом лучшем случае больной мог протянуть две недели. Увы, смерть пришла много раньше…
Он умер, почти не приходя в сознание. После операции ему делали переливание крови. Вначале пульс показал резкий подъем общего состояния, но сознание уже не возвращалось к больному.
За полчаса до смерти О. В. Ходасевич окликнула мужа. Он вдруг открыл глаза, улыбнулся, пошевелил губами, но — вновь впал в беспамятство.
В 6 часов утра в среду В. Ф. Ходасевич скончался.