— Черт с ним, с Ухаловым. Жизнь у него так в деньги и ушла, у Петра-то у Ухалова.
— Зря ты на него говоришь. Сумел человек — сразу завидовать. Деньги у него, конечно, есть, — возразил Пикалов, уважавший богатых людей. — Но и большого ума мужик, не отымешь. Большого. Он и в промхозе умеет — на хорошем счету, передовик, и в газетке про него писали, фотографию помещали.
— Вот именно, — подчеркнул Арканя. — Вот то-то и оно.
— Эва! — согласился пасечник. — Так-то если смотреть — оно все правильно. А уж только ни я, ни ты, да никакой самостоятельный охотник в соседи к нему не согласится идти. Так?
— Значит, было раньше на Фартовом, а теперь нет, — вернулся Арканя к интересовавшей его теме.
— Все там было. Там, может, скит был! — Пикалов даже обернулся, сказав про скит, будто опасаясь подслуха. — В общем, поселение у них там целое было.
— Раньше ведь большими селами в тайге не жили, — сказал пасечник.Большие села были трактовые, на больших пашнях да на приисках, где промышленность развивалась. А глубинку осваивали заимками, починками. Три семьи живут, у них и пашни на три семьи, и сена — на своих коров, они и перебиваются с пасеки на скот, со скота на охоту. Тайга, она — мать, если с умом брать! Орехи те же, ягоды.
— Это так тоже нельзя рассуждать, — уперся Пикалов, — кого же тогда в колхозы организовы-вать? Пока Петька до Ваньки добежит, распоряжение принесет! А электричество? По всей тайге линии гнать прикажешь? И пользы от них государству никакой, сидят, самогонку варят! А тут, допустим, ЛЭП для них ведут! Понимать надо, линия-то! Я работал, знаю…
— Долдон ты, Пикалов, долдон! Столбов, видишь ли, пожалел, линий! А откуда обозы в город шли по зимникам? А пушнина? С малых поселений, отвечу тебе! Это же ресурс для снабжения строек и промышленности!
— Частью ты прав, а частью опять же нет, — мотнул Пикалов головой.Ресурс, это и мы понимать можем, в тайге сена на десяток коров любая полянка даст, это ладно. Но ведь ты продавать хочешь, за что же тебе тогда пенсия, если у тебя личная собственность?
— Это кто же личная собственность? Своими руками если? А! Пенсия! Дети были у каждого заместо твоей пенсии, понял? Да с тобой, с дураком, чего спорить!
— Спорить и не надо, одно другому не мешает, — вмешался Арканя. — Можно бы и пенсию, и детей, и пасеку, и колхоз, и технику. Тайгу осваивать надо. Мне вот, например, это до фонаря. Я приехал, взял что хотел, — и Арканей звали. Но общую пользу я понимаю — осваивать надо. Тут одно к одному получается. Летом — пашня, скот, сено, ягоды; зимой — охота. Осенью твоя баба корову продаст, поросенка. А если пять продаст? Это сколько денег в семью?
— Что ему доказывать. Вот Балашовых взять, правда, они здоровые были, как лоси, за ними не всякий утянется. Но в чем дело все — в том, что тайга твоя, и без тебя в нее никто не пойдет, не нарушит. Занимались они как раз этой тайгой на Нерке. На Фартовом у них базовое зимовье было. Далеко, туда никто не ходил, а им спокойнее. Обстроились, и в такие концы — все пешками! Идут, посвистывают. Плашник* у них был хороший. Избушки-ночевки, в каждой продукты заготовлены. Они не таскали на спине, заранее завозили. Котомочка маленькая у него. Пришел — все готово. Обсушился, пушнину обработал, поел, на лыжи — и дальше. На Фартовом и на Нерке стояли у них базовые зимовья. На Верблюдах, между прочим, круга тоже были налажены. — Пасечник чертил толстым ногтем по иссеченной и изрезанной доске верстака. — Они и за Предел ходили. И там, говорят, тоже круга имели. Во, сколь тайги обрабатывали. Из наших мужиков тоже сильные охотники были, но за этими лосями не утягивались. Походили-походили по балашовским местам и отстали, уж сильно далеко. Ведь вот соболя в те поры кончили в тайге, а Балашовы приносили. И воровского заведения не было, чтобы куда-нибудь налево пускать. В Центросоюз, в Заготконтору, всегда сдавали государству. А теперь и люди специальные появились — скупать стали. Испортился народ. Контора тебе сколько дает? А скупщик?.. Вот то и оно. Да сразу на лапу, чистыми! Государству урон получается, скупщики барыши между собой делят, а охотник поеживатца — сёдни не посодят, завтре заберут. И куда денесся — рад бы сдать, дак ведь против живых денег не поплывешь!
* Плашка — ловушка. Плашник — цепь ловушек по тропе охотника.
— И правильно, — сказал Арканя, глаза у него блеснули. — Если соболь деньги стоит, ты и бери за деньги. Скупщику выгодно сотню платить, а почем-у конторе невыгодно?
— Ну, кабы контора под скупщика цену подняла, тот бы сразу усох, как муха на морозе. Кому хочется жить на воровском положении, в честном дому оно теплее.
В столярку снова пришла Дымка, стала в дверях, поставив лапки на порог. Арканя на правах хозяина подозвал ее, она подошла, но под руку не далась и легла в углу.
— Плюнешь в морду, если плохо ловить будет, — сказал пасечник. — Вот сам не могу, а то бы не продал! — Покачиваясь на табуретке, пасечник стал рассказывать, как хорошо он охотился с Дымкой, какая она вязкая, как хорошо идет и держит; рассказывал, как он молодым еще ходил далеко, и за Предел, и на Нерку, в поисках хорошей тайги, чтобы сорвать большую взятку; рассказывал, как простуживался и болел. Теперь ноги отниматься стали, пухнут, но иногда он понемногу ходит. Что-то с сосудами. Врач не велел пить, но особенно — курить. С одним таким же, как он, приходилось ему лежать в больнице. Ни курить, ни пить тому нельзя. А он и пьет, и курит. Курево в больницу жена носила. Плачет, дура-баба, а носит.
— Не принеси она, дак… — отозвалась со двора проходившая мимо столярки жена пасечника, незаметно приглядывавшая за мужиками, неосторожно курившими на стружках, и, не договорив, махнула безнадежно рукой и ушла в дом.
— Да, носит дура-баба. Ноги отрезали по щиколотку — не кури! Отрезали ему пальцы на руках — все это у него отнимается, закупоривает кровяные сосуды. Отрезали, значит, пальцы, а он свое: неси, жена, «Беломор», и непременно фабрики Урицкого. Двумя культями папиросу берет и курит. Так и умер с папиросой. Под конец врач говорит: теперь пусть курит!
— Теперь пусть курит! — эхом повторил Пикалов и радостно мотнул головой. — Во, мужик!
— Молодец, — презрительно сказал Арканя.
Пасечник замолчал, повесив большую свою кудлатую голову на грудь, — в волосах и в бороде с сединой перепутались мелкие стружки, — потом вскинул голову и стал смотреть долгим внимательным взглядом на лампочку, засиженную мухами, глаза у него наполнились слезами.
— Отходил, — зарыдал грубым голосом пасечник, — отходили мои ноженьки-и!
— Вот те раз, хозяин! Да ты чё? — засуетился и тоже сморщился Пикалов. — Ты чё, хозяин!
— Ревишь, а я бы имел пасеку налаженную! — утешал Арканя. — Я бы разве килограмм сдал сверх плана? За твою зарплату? Ни в жизнь! Все в город — по пятерке! Хочешь не хочешь, покупать будут! Благодарить будут, слышишь, ну?
— Спичку не зароните. Шли бы в избу, — говорила жена пасечника, стоя в дверях и глядя на плачущего мужа.
Замахиваясь на кого-то невидимого, ворочая безногим туловищем, пасечник повез рукавом по верстаку и уронил стакан. Арканя тоже махал руками, и Пикалов тоже начал махать. Они смутно пришли к общему согласию, и каждый считал, что именно он прав и все с ним согласились в чем-то важном. Арканя объяснял жене пасечника:
— В город бы вас, на комбинат. С магазина попитаться. Надо уметь вертеться! Учи вас, долбаков деревенских! Отделение-е! Слушай мою команду!
Стакан мягко подпрыгивал в стружке, катался под ногами…
Дымка упиралась, когда ее на веревке-удавке затаскивали в лодку. Арканя тянул, Пикалов толкал сапогом сзади. Потом они плыли вниз по Шунгулешу, Пикалов все пытался завести мотор, но у него не получалось. Плыть вниз можно было и без мотора. Шунгулеш — быстрая река. В лодке они запели песни. Дымка смотрела назад, пока ее везли в лодке, нарыскивалась прыгнуть за борт. Подплывали к селу, и Дымка стала смотреть вперед, навстречу доносившемуся по воде чужому собачьему лаю. Пикалов простуженно напевал:
Посмотрите, как пляшу,
Я бродни с напуском ношу!
Арканя смутно прорастал воспоминаниями в дальние годы детства: когда подпивали его дед и бабка, у которых он воспитывался, то на пару пели частушки и песни, и вот эту, про бродни с напуском, тоже, а он, маленький, в красной рубашонке, плясал босой посреди избы. Он пытался подпевать и теперь, но слова плохо помнились, забыл их, а помнил «Ландыши-камыши» и «Ладушку».
Лес в темноте осенней светился по берегам, светились в основном березы и осины, редкие, вперед других скисшие лиственницы. Еще не сильно было темно, а так, сумеречно.
2
Утром Арканя проснулся тяжело, — с годами стал болеть на похмелье,пошел проверить собаку, которую привязали ночью в стайке. Вчера она укусила кого-то, то ли его, Арканю, то ли Пикалова, — Арканя вспомнить не мог, — но укусила. Собака показалась сильно маленькой. Брюхо у нее было заметно отвисшее.
Даже сильно отвисшее. На промысле ощенится. Арканя принес ей вареной картошки и половину хлебного кирпича. Дымка не ела и от нового хозяина отворачивалась. Лапки, ошибочно показавшиеся Аркане при первом взгляде разношенными, были хорошими комочками, только женски длинноват был следок. Вполне хорошие лапки.
— Собачку мы с тобой зряшную сосватали, — сказал Арканя не то, что думал.
— А ты чего хотел перед промыслом?
— Да я так просто. С пузом ишо. Дам сапогом, высыпятся!
— Не-е, это нельзя. Она совсем тогда не сгодится.
Они опохмелились с Пикаловым и решили, что надо искать еще одну собачку, для страховки. Какую ни на есть. Бывает, возьмется за соболя и вообще какая-никакая дрянь. Всю жизнь под воротами пролежит, а потом раз и на тебе! — пошла соболей ловить. Таких историй они рассказывали друг другу несколько и, убедившись в своей правоте, пошли думать со знакомыми мужиками в деревню.
Арканя был действительно озабочен второй собачкой и поэтому к разговорам относился серьезно, пил поменьше и соображал, как бы обмануть какого раззяву-охотничка да купить у него принародно за хорошие деньги собаку. Это случалось в Арканиной биографии. Это, говоря прямо, был его коронный номер. Выпьет охотник — море по колено, тут его и начинай вертеть. Особенно ловко выходило, если вдвоем, если напарник подпевает. Опомниться не успеет охотник — деньги у него в кармане, собачка в чужих руках. Все при свидетелях, никакого мошенства. И чем больше уплачено, тем