Растроганная женщина счастливо вздохнула и заняла своё место.
– Игорь Скотин, газета «Мир культуры», – представился лысеющий красавец в льняной паре. – Я отношусь к категории мудрых, как вы заметили, мужчин, желающих знать всё о намерении женщин их укротить. Но так ли нужен мужчинам поводок? Не является ли подобная «дрессура» скрытой попыткой женского доминирования?
«Ну вот, ещё одна жертва маскулизма», – подумала Виктория, а вслух ответила:
– Умная женщина всегда вызывала в мужчине страх. Иногда и ненависть. Долгое время умная, а тем более красивая женщина именовалась ведьмой. Её боялись. Но там, где есть страх, нет места сближению, взаимопониманию. Вы согласны?
– В общем да. Но речь не о страхе, а о стремлении подавить, посадить на поводок и…
– Взглянуть на вещи с иронией может позволить себе только очень сильный и умный человек, – перебила его Ветлицкая, – неважно, мужчина это или женщина. «Мужчина на поводке» – всего лишь игра слов, и я не собираюсь всерьёз оспаривать у мужчины его лидерства. Если конечно он способен лидировать, – она с вызовом посмотрела на газетчика. – Лично меня интригует игра с сильным и умным мужчиной – другие мне не интересны. И я учу умных и сильных женщин, как привлечь и удержать внимание именно таких мужчин, причём предлагаю подход в корне отличный от тех, что рекомендуют в глянцевых журналах.
Микрофоном завладела Нина Боброва.
– Виктория, мне очень приятно видеть тебя снова, – заговорила редакторша, бесцеремонно обращаясь к гостье на «ты». – С тех пор, как ты переехала в Москву, многое изменилось. Но ты наверняка согласишься, что «Штучка» стала для тебя своего рода трамплином в большую литературу, – при слове «большая литература», Чалый болезненно скривился. – Скажи, насколько полезным оказался для тебя опыт глянцевой журналистики?
– Опыт любой журналистики – глянцевой, социальной или аналитической – безусловно, полезен. Как, впрочем, и любой другой опыт работы со словом. Что касается «Штучки». Да, я работала в этом журнале, но, признаться, не считаю себя представителем большой литературы, а журнал – трамплином в неё, – Ветлицкая насмешливо посмотрела на бывшую начальницу. – Да, и я тоже рада видеть вас снова, – подчёркнуто на «Вы» обратилась она к бледной Нине, – как и всех остальных моих земляков.
Боброва села. «Ну не сволочь ли? И это в благодарность за всё, что я для неё сделала!». Но земляки не слышали Нининых мыслей, а уже наперебой задавали новые и новые вопросы, стремясь выведать для себя те самые рецепты, что привели Ветлицкую к сияющей вершине, откуда она сейчас милостиво улыбалась толпящимся у подножия читателям.
Пока происходила эта «литературная» с позволения сказать, беседа, поединки тщеславия, состязание в острословии, Чалый вынашивал ряд обличительных вопросов, которые намеревался задать Ветлицкой. Например, какое отношение имеет представленный ею учебник для феминисток к литературе? И не кажется ли ей, Виктории, что монологи главной героини слишком уж напоминают её собственные реплики, претенциозные и самоуверенные? В каких литературных журналах публиковались её произведения? (Он знал, что ни в каких). Кто из современных прозаиков мог бы рекомендовать её книгу на соискание профессиональных наград? И вообще, кто дал ей право называть себя писательницей? Он мог бы также указать на ляпы в хронологии повествования, на псевдохудожественные излишества, на вымученный психологизм рассуждений о миссии современной женщины… Но вместо этого лишь ёжился под синими прожекторами её глаз, млел, обдуваемый шлейфом её горьковатых духов, кривился, слушая очередные дифирамбы из уст читателей, и сгорал, сгорал от жгучей, всасывающей, как чёрная дыра, зависти.
О зависть!.. Есть ли тебе оправдание? Найдутся ли в мире лекарства, освобождающие от её мёртвой хватки, от сковывающего грудь тяжкого жара? Не одну душу сгубило это мерзкое опустошающее чувство. А кому помогло? Только сделало ещё более несчастным. «Орёл или решка?» – Чалый помнил, как дворовые мальчишки, подкидывая в воздух монетку, смеялись над его неумением отгадать. Никогда, никогда ему не везло. Никогда он не угадывал, какой стороной выпадет монета. Не мог, как ни старался. И все остальные свои неудачи и поражения Всеволод Ильич списывал на преследовавшее его с детства хроническое невезение, не дающее развернуться в полную силу, подрезающее крылья, вынуждающее подчиниться обстоятельствам. Но нет-нет, да и вскипала обида: почему? Кому-то всё, а кому-то ничего. Кто распределяет эту меру везения? Где справедливость? Но может быть, сейчас всё переменится? Вот сейчас он наберёт в грудь воздуха и спросит? Но нет, не спрашивает Всеволод Ильич. Не задаёт вслух своих обличительных вопросов. Боится: вдруг будет ещё хуже? Мучается про себя. Лучше потом. Потом он напишет заметку, едкую и гениальную, и отошлёт её… да хотя бы тому же Скотину в «Мир культуры». Тот обязательно напечатает. Они же друзья. К тому же Чалый включил в альманах его очерк о поэзии. Да, так он и сделает! Тихое торжество охватило Всеволода Ильича при этих мыслях. Мятным холодком остудило распалённую голову. И жар стих. Пусть ненадолго.
Погружённый в планы отмщения, Чалый не заметил, как презентация закончилась. Зрители повскакали с мест и выстроились многоглавой змеей, прижимая к груди яркие книжки. Надменные светские львицы, серые мышки, поверженные мужчины – все толпились в одном ряду. Среди прочих редактор увидел Крюкова-Заболотного, держащего в руках томик в кружевной, похожей на женское бельё обложке. Стало быть, это он задал самый интересный вопрос? Какой же? Чалый пропустил. Дизель и Лузга тоже томились в общей очереди. Взволнованный поэт Кишко тыкал розами в лицо Шельмовичу – тот досадливо отмахивался от цветов, подобострастно улыбаясь столичной гостье. Надо же, и Скотин здесь же – неужели не обиделся? Что?! Назначает интервью?
Всеволод Чалый окинул презрительным взглядом гомонящую толпу и с достоинством покинул помещение. Никто этого не заметил.
Глава 22. Тайна дома у озера
После истории, рассказанной Иваном Лукичом, Вера долго не могла уснуть. Нет, не от страха, а от ощущения правдивости, противоречащей всякому здравому смыслу. Она безоговорочно верила переданной из уст в уста через поколения тайне графа Георга. У неё не было сомнений в том, что мутное стекло с потраченной временем амальгамой и тёмная гладь озера как-то связаны между собой.
К маю графский дом у озера окончательно ожил. Каждый его уголок, каждый сантиметр стен и пола был вычищен и обихожен. Каждая вещь нашла в нём своё место. Новая удобная мебель преобразила скудный интерьер, поделив скромную площадь со старым зеркалом и сундуком. Ржавый замок его намертво прирос к скобам, и Вера приспособила старинный ларь в качестве опоры под книжные полки. Зеркало в простенке оптически расширяло пространство. Стул с выцветшей обивкой дополнил рабочий стол. Тефлоновая сковорода и кофемолка соседствовали с чугунками и кочергой. И было в этом столько живой эклектики, предметно-временной преемственности, что друг без друга эти вещи, казалось, уже и не могли существовать. Женщина перестала обращать внимание на мелкие неудобства вроде наполняемого вручную умывальника, вечно чумазой печной топки или ночного поскрипывания половиц. Привыкла она и к таинственному озеру за окном. И дом принял Веру. Он признал её своей новой хозяйкой – она это чувствовала.
В Пчельниках бушевал сиреневый май. Лиловые кусты задыхались в сладком цветочном дурмане. Иступленные трели соловьев по ночам будили Диогена – тот начинал тихонько поскуливать. Вслед за ним просыпалась и Вера. Притворяла форточку, садилась на диван и вспоминала сон, из которого только что вынырнула по милости Диогена и соловьев. Если удавалось вспомнить – записывала его на шершавых листах блокнота, лежащего в изголовье. Если же сон ускользал от Веры, то она придумывала свой сюжет, который незаметно переходил в следующее сновидение. Женщина порой упускала момент, когда заканчивались её фантазии, и начинался новый сон. Впрочем, это было не так уж важно. И фантазии, и сны существовали в другом измерении, проникнуть в которое было всегда интересно, радостно и немного страшно.
Однажды, промучившись до утра бессонницей, Вера наконец-то сомкнула глаза, но тут же проснулась от яркого света. Сияние исходило от старого зеркала. Оттуда, из хрустальной глубины, явилась женщина в ослепительно белом одеянии и присела у ног Веры. Лица не разобрать – лишь слепящий абрис. Длинные серебристые волосы волнами струились по её плечам. «Это уже сон? – думала Вера. – Мне приснилось, будто я проснулась?». Она испугалась и хотела крикнуть, но крика не получилось. «Наверное, всё-таки сон», – решила про себя женщина. Сердце её громко стучало, и это был единственный звук в странном немом сновидении. Между тем сияющая ночная гостья, словно прочитав мысли спящей, произнесла: «Не бойся! Я Дарина, твоя заступница. Я буду всегда с тобой». Потом наклонилась и поцеловала Веру в лоб. Этот поцелуй наполнил спящую женщину покоем и безотчётным счастьем. Вера проснулась вновь. От яркого сияния остался лишь тонкий свет, рассыпанный в воздухе серебристыми нитями. За окнами брезжил рассвет.
Что это было? Кто эта женщина, назвавшаяся Дариной? Почему «заступница»? Вера поднялась и внимательно осмотрела зеркало. Ничего необычного. Чёрные резные завитки по-прежнему окаймляли мутную, слегка волнистую поверхность. Половицы под ногами привычно скрипнули. Она вернулась в постель и заснула – на этот раз крепко и без сновидений.
Проспав до полудня, Вера села на велосипед и отправилась в Чернавск к Ивану Лукичу. По будням в музее обычно не было людей, так что никто не помешает разговору. А поговорить хотелось. Кому как не ему могла доверить Вера свой странный сон? Разве что ещё деду Тихону, но тот был в отъезде.
Выслушав сбивчивый рассказ женщины, краевед озадачено поскреб колючий подбородок и скрылся за дверью хранилища. Вскоре он вернулся, держа в руках перевязанную бечёвкой тетрадь с пожелтевшими страницами.