– Что это? – спросила Вера.
– Дневник графа Георга Ольденберга.
– Того самого?
– Того самого. Знаешь, когда он был писан?
– В год молчания, – догадалась женщина.
– Вот именно. То, о чём он не мог говорить, он записывал. Но потом, перечитав, видно, усомнился, стоит ли такое кому-либо показывать. Слишком неправдоподобными были записи, больше смахивали на плод больного воображения. И тогда…
– Он спрятал дневник?
– Верно, – удивился Иван Лукич Вериной проницательности. – Его нашли в сундуке среди охотничьих доспехов и лежалых шкур. Единственное, что Георг осмелился рассказать вслух, была история про спасшую его старуху. Он открылся моему деду, был уверен, что денщик не сочтет его безумцем.
– Почему же Георг не забрал дневник с собой?
– А зачем он ему там? Оставил вместе с отрезанным прошлым в гибнущей России. Думаю, он и сам хотел поскорее забыть всё, что с ним произошло. Только такое вряд ли забудется.
– Вы читали, что в нём написано? – затаив дыхание спросила Вера.
– А как же.
– И что там?
Иван Лукич обречённо махнул рукой:
– Вот, сама прочти! – он протянул опешившей Вере тетрадь. – Только аккуратно: бумага старая, хрупкая.
Женщина бережно приняла реликвию из рук краеведа. Она оказалась увесистой и пахла воском. В это время в зал вошли посетители, Парамонов переключился на них и ласково подтолкнул Веру к выходу.
Следующие сутки новая хозяйка дома у озера провела в обществе графа Георга Ольденберга, не расставаясь с его дневником. Ломкие страницы, выцветшие чернила, затёртые строки с пятнами воска… Чем дальше погружалась Вера вглубь исписанных страниц, тем явственнее вставал перед ней образ молодого дворянина, оказавшегося на стыке эпох и миров. Спустя век, его тайна стала почти явью, если бы не трезвый голос рассудка, напоминавший о невозможности существования того, что не имеет доказательств.
«Начато июня месяца, 5-го числа, года 1913. В этой тетради я буду записывать всё, что происходит в моей жизни, что вижу вокруг и о чём думаю – с надеждой, что дневник сей станет мне другом и собеседником в ближайший год предстоящей мне одинокой и бессловесной жизни» – было написано бисерным почерком на титульном листе тетради. Вера перевернула страницу и углубилась в чтение.
июнь, 5
То, что произошло со мной неделей ранее, не поддается научному объяснению. Старуха-знахарка вытащила меня с того света после страшной раны, нанесённой на охоте диким кабаном. Закончив лечение, характер которого я не помню, ибо был в беспамятстве, она истребовала с меня хранить тайну выздоровления и… скрылась в зеркале. Потом я увидал её на другом берегу озера. Доктор Брумель счёл бы это галлюцинацией. О том, чтобы рассказать кому-то об этом происшествии, не может быть и речи. Я и сам с трудом верю в случившееся. К тому же я дал обет: год молчания. Смогу ли выдержать?
июнь, 8
Первые дни безмолвия ужасны, слова так и рвутся наружу. Но я прикусываю язык – получается мычание. Пётр смотрит на меня с сочувствием и некоторым испугом.
июнь, 11
Остаюсь в Пчельниках до конца лета. Родителям написал письмо. Сказал, что проспорил своё молчание, проиграл в карты – иначе бы не поверили. Получил от маменьки ответ, полный горьких упрёков. Они с тётушкой Марьей собрались свести меня с дочкой Дроздовых на балу у губернатора. Но мне никто не нужен кроме Лизоньки. Кажется, они не подозревают всей серьёзности моего положения. А положение таково, что и приехав на ужин, я не смог бы вступить в беседу – ведь я теперь нем, как рыба.
июнь, 23
Боже, это невыносимо! Скоро забуду, как надобно говорить, а прошёл всего-то месяц. Разговариваю только во сне. Недавно приснилась старуха. Объявила, что зовут её Дариной. Что мне с того?.. Шрамы на боку почти исчезли.
июль, 3
Ходил к болоту, где всё произошло. Видел следы кабанов. Если бы вышел тот секач, что пропорол мне бок, я бы, пожалуй, теперь не сдвинулся с места. Но он не вышел…
По дороге домой заблудился. Трудно поверить:с детства я знаю здесь каждую тропку, каждую кочку! И всё же… Бродил по лесу до вечера. Есть не хотелось. Усталости не было. Когда вышел к озеру – отчего-то с другой стороны, – понял, что прошёл сильный дождь. В лесу же не выпало не дождинки. Пётр встретил меня с великим изумлением, будто бы мы не виделись вечность. Кинулся ощупывать мне ноги-руки, всё приговаривал: «Ну, слава Богу!». Я его оттолкнул, довольно грубо, а он обиделся и сказал, что меня искали три дня. Я не поверил. Но когда поглядел в зеркало – увидел на своём лице отросшую щетину. Где же я был? Как такое могло выйти?
июль, 14
Я уже почти не удивляюсь тому, что происходит со мной. Говорить об этом всё равно не с кем, да и не могу. Буду записывать.
Сегодня встретил в лесу говорящего ворона (доктор Брумель наверняка отнёс бы сие в разряд патологических отклонений). Ворон угадывал мои мысли и отвечал вслух с ветки дуба. Голос его походил на хрип простуженного мужика, но слова были весьма различимы. На вопрос «Помнит ли меня Лизонька?» ответил, что помнит, но лучше бы мне о ней забыть. «Лиза, – прокаркал он, – заболела чахоткой, сейчас лечится в Швейцарии, но всё напрасно, и скоро она умрёт». Что за чушь? Мерзкая птица! Я бросил в ворона камнем, но не попал. Камень ударился о дерево и, будто мяч, отскочил мне прямо в ногу. Три дня хромал.
июль, 20
Иногда думаю: может, плюнуть на всё и заговорить? Что за глупость – обет молчания, и кому я его дал? Какой-то бабке-травнице! Прошлое – как в тумане. Спрашиваю себя: не в горячечном ли бреду привиделась мне та старуха? Не признак ли это надвигающегося безумия? Но денщик утверждает, что и он, и егеря, и охотники тоже видели знахарку. Только они не знают того, что знаю я. А посему продолжаю молчать…
Пётр приладился отгадывать мои нужды по жестам. Сообразительный малый! Надо будет пожаловать ему новый сюртук и пару сапог.
июль, 26
Пришло письмо от Николая. Умерла Лизонька.
июль, 27
Господи, почему? За что? Сердце рвётся на части… Ничего уже не изменить. Я был бы готов молчать всю оставшуюся жизнь,лишь бы Лизонька была жива. Но не вернуть голубушку… Хоть молчи, хоть кричи… Как жить теперь без неё?
июль, 28
Похоронили Лизу на Васильевском кладбище…
август, 17
Лизонька. Лизонька. Лизонька…
август, 21
Снова видел ворона – он прилетел к дому и сидел на липе возле окна. Ничего не говорил, а только вздыхал будто человек. Мне кажется, ворон был печален. Пётр заметил, как я смотрю на птицу, и прогнал её прочь.
август, 24
Ночью снилась Лизонька рука об руку со старухой. Обе вышли из зеркала. На знахарке вместо лохмотьев было белое одеяние – то ли саван, то ли подвенечное платье. Такое же и на Лизе. Лизонька выглядела спокойной и безмятежной. Улыбалась. Я хотел броситься к ней, обнять, но не мог сдвинуться с места, словно прирос. Потом обе они растаяли…
сентябрь, 5
Решил жить в Пчельниках до холодов, сколько выдержу. В Чернавске молчание будет ещё более тягостным. Отец на меня сердится, грозит лишить наследства, если не прекращу чудачества. Матушка плачет и уговаривает обраться к доктору Брумелю. Какой в том прок? Всё равно ничего не смогу ему рассказать, да и не хочу, пожалуй.
сентябрь, 30
На окраине болота поселился монах из Васильевского монастыря. Нашёл его шалаш, а потом встретил и самого. Отшельник не разговаривает – то ли немой, то ли как и я дал обет. Иногда прихожу к нему, и мы вместе молимся. Молча.
октябрь, 17
На Покров ездил в Чернавск навестить семью. Отца спешно вызвали в Петербург, так что повидались мы с ним совсем коротко. Сестрёнка Катюша стала большой. Музицирует на рояле и недурно рисует. Брата Николая повысили в чине – теперь он корнет лейб-гвардии Преображенского полка. Мне же рассказать им было решительно нечего. Нестерпимо утомился от бесконечных расспросов матушки и тётки о моём здоровье и причинах молчания. Доктор Брумель по их просьбе осмотрел меня, но ничего не нашёл. Говорит о психической травме после ранения на охоте. Пусть так и думают.
Далее два листа полностью промаслены воском так, что не разобрать ни строчки: всё расплылось.
декабрь, 20
Намело много снега, сугробы доходят до окон. Но в доме тепло, печка трещит, и самовар всегда горячий. А я продолжаю своё молчаливое затворничество. Много читаю. Давеча, когда гостил в Чернавске, велел Петру сложить с собой книги, и теперь у меня здесь целая библиотека. Оказывается, ко всему можно привыкнуть, и даже в молчании найдётся радость. Раньше мне нередко доводилось пустословить, болтать лишнее, обманывать, обижать словом, дурно выражаться. Теперь ничего этого нет. Вправду говорят «молчание золото». Мой разум стал спокойнее, я смирился со своею участью и нахожу в моём положении много интересного и поучительного. Мне не приходится отвлекаться на то, чтобы мысли свои облечь в слова, притом правильные и уместные для текущего момента. Всё это высвобождает во мне неведомые силы, которые наверняка вскоре потребуются, чтобы… На этом записи резко обрывались: остаток тетради был безжалостно вырван.
Проснулась Вера с рассветом. Кутаясь в шаль, вышла во двор, вдохнула озёрную свежесть и энергично заскрипела рукоятью колодца. Диоген приоткрыл один глаз, сонно взмахнул метёлкой хвоста и снова спрятал нос в тёплое нутро бочки. Не сразу заметила женщина молчаливую птицу, наблюдавшую за ней с высоты: на обломанном суке дуба сидел крупный, отливающий сажей ворон. Повернув голову набок, он смотрел на нее выпуклой чёрной бусиной. От неожиданности Вера вздрогнула: «Ах, вот ты какой – говорящий ворон!» – промелькнуло в голове. «Крр-р-ра!» – громко ответил пернатый гость. Диоген выскочил из бочки и зашёлся лаем. «Тихо, Диоген!» – одёрнула его хозяйка. Пёс нехотя позволил себя успокоить, ворчливо огрызаясь на чёрную птицу. Вера унесла ведро с водой в дом, а когда верну