лась, ворона уже не было. Оседлав велосипед, она снова отправилась в Чернавск.
Иван Лукич ничуть не удивился скорому возвращению Веры. Её впечатления, включая утреннюю встречу с пернатым, казалось, оставили его равнодушным.
– Давай теперь поговорим об этом по-другому, – предложил краевед, пряча дневник Георга, – научным языком.
– Разве об этом можно говорить научным языком? – усомнилась Вера.
– Это смотря что считать наукой, – Парамонов деловито поправил очки. – Взять, к примеру, статистику – универсальная дисциплина! К тому же весьма упрямая вещь. Явление или событие, повторённое несколько раз и, что важно, зафиксированное наблюдателем, становится статистическим материалом. Если собрать данные из различных областей знаний и объединить в единую математическую модель, можно получить любопытный результат, – Иван Лукич оживился. – Представляешь, Вера, оказывается, физику можно соединить с лирикой! У меня есть друг – профессор, живёт в Верхнедонске, но родом отсюда. Зовут его Григорий Васильевич Сидоренко. Долгие годы он занимается темой слияния наук, интеграции научных и нравственных основ бытия – не больше, не меньше! Мы знакомы с ним ещё со школы и теперь вместе изучаем всё, что касается Чернавска и его окрестностей. Видишь ли, здесь не совсем обычное место, точнее сказать, совсем необычное.
– Я заметила, – согласилась женщина, – только не уверена, что сегодняшнего ворона можно включить в математическую модель.
– Отчего же нельзя? – горячо возразил старик. – Если единичный факт переходит в разряд регулярных, то можно.
– Да, но вряд ли это был тот самый ворон, что разговаривал с Георгом сто лет назад, – улыбнулась Вера. – А вот Дарина…
– Об этом и речь! – обрадовался Иван Лукич. – Смотри: Дарина из твоего сна, старуха, спасшая Георга Ольденберга и тоже назвавшаяся Дариной. Далее: местные предания о Хозяйке чернавского леса, – старик с энтузиазмом загибал пальцы. – Не объяснённые до сих пор факты исчезновения людей в чернавском лесу. В частности, история пропавших в 60-х геологов, один из которых в итоге нашёлся, но потерял рассудок: всё твердил о путешествии во времени с Лесной хозяйкой. Имя Дарина или Дара встречается также в летописях Васильевского монастыря. Наконец, опыт Тихона Егоровича, – добавил краевед осторожно, – но об этом он сам тебе как-нибудь расскажет. Это, так сказать, со стороны лирики.
Старик взглянул на Веру и, довольный произведённым эффектом, продолжил:
– Теперь со стороны науки, то есть то, что собрал Сидоренко. Аномальное поведение приборов в отдельных зонах чернавского леса – раз. Кстати, одна из таких зон – твой дом. Перепады электромагнитного поля, никак не связанные с физическими процессами – это два. Не поддающаяся объяснению сейсмическая активность – три. Радиация гуляет, будто под землей секретный реактор. Шаровые молнии появляются здесь чаще обычного, и не только во время грозы, к тому же проявляют признаки разума. Есть видеосъёмка. И много чего ещё. А тут затеяли землю рыть, никель добывать – вот это чистой воды безумие!
– Вы имеете в виду чернавское месторождение? – переспросила Вера. – Так вроде бы там всё безопасно: и учёные контролируют, и общественность не возражает.
– В том-то и дело, что «вроде бы», – сокрушённо вздохнул Иван Лукич. – Ладно, не будем о грустном. Давай-ка лучше чай пить! – старик увлёк гостью в тесную комнатку, где среди артефактов уютно расположился столик с чашками и два придвинутых к нему стула.
С тайнами на сегодня было покончено.
Глава 23. Разгром
Никогда не получалось у Всеволода Ильича предугадать настроение Туманова. Не получилось и в этот раз. Вроде бы только что мирно беседовали по телефону, и вот не прошло и часа, как, войдя в кабинет Алексея Юрьевича, Чалый натолкнулся на полный укоризны взгляд чиновника. Что не так? Оказывается, всё. И состав авторов вызвал у Туманова сомнения, и мало материалов о родном крае, а альманах, между прочим, региональный, и финансируется из областного бюджета. Зачем читателям знать о жизни тибетских монахов? К чему абстрактные рассуждения о жертвенности и смирении? Гораздо уместнее взять, к примеру, один из рассказов того же Глухаря – почему бы нет? Во-первых, автор наш, новоборисовский; во-вторых, произведения его опираются на подлинные исторические факты. «Больше реализма и местного колорита!» – напутствовал глава департамента, строго постукивая ручкой по макету. И потом, до фестиваля осталось меньше месяца, а гимн не готов. Полуконь на прошлой планёрке доложил, что итоги конкурса давно подведены и дело за чистовой редактурой текста. Ни о каких итогах и чистовой редактуре Чалый слыхом не слыхивал, и мысленно наградил председателя парой метких эпитетов. Однако отдуваться приходилось, как всегда, ему.
Уяснив замечания чиновника, Чалый пообещал всё исправить в кратчайшие сроки и сдавленно попрощался. Вышел в коридор, с остервенением смял листок с пометками, расстегнул верхнюю пуговицу. Навстречу ему шла молодая, но уже известная в городе актриса драмтеатра Олеся Дрозд. Она окинула Чалого равнодушным взглядом и перевела глаза на ореховую обшивку стен, не замечая разницы между деревянными панелями и Всеволодом Ильичом. Где-то за дверью разрывался телефон. Бесшумно ступая по ковровым дорожкам, редактор вдруг ощутил полное изнеможение, как выброшенная на берег рыба. Полуконь тоже мне хорош! Не мог предупредить? Ни для кого не секрет, что конкурс гимнов – фикция, стихи, как всегда, пишет Кишко, поднаторевший в патриотической теме. Вот и пусть сам себя редактирует. А Чалому и так есть чем заняться – июньский номер на носу.
Настало время обеда. В редакцию возвращаться не хотелось, и Всеволод Ильич направился в Гоголевский сквер, где в павильоне «Шинок» обедал обычно председатель Союза. Так и есть: за угловым столиком, отделённым плетнём от общего зала, сидел Полуконь и с аппетитом поедал свекольник. Был он не один, а со столичным гостем – профессором литинститута Парниковым. Между ними стоял лафитничек перцовки. Чалый вспомнил, что на 18.00 назначена лекция Парникова в Доме Гоголя. Он хотел было повернуть назад – путного разговора всё равно не выйдет – но не успел. Полуконь заметил друга и, обтерев губы салфеткой, ласково окликнул:
– О, вот и Всеволод Ильич! Милости просим к нам! Что-то вы сегодня припозднились с обедом.
Чалый бросил угрюмый взгляд на стол с закуской и невольно вспомнил недавний разговор с Тумановым. В груди закипело, но он промолчал. Пожал руки благодушным литераторам и сел на свободный стул. Щёлкнув пальцами, Полуконь позвал официанта и попросил ещё одну рюмку.
– А у нас, Сева, очень важный повод есть, – поделился он, разливая перцовку.
Парников сыто сощурил голубые свинячьи глазки и мелко затряс головой.
– Иван Фёдорович, – взмах рюмкой в сторону гостя, – договорился с «Русской литературой» об участии «Родного края» в рубрике «Голос провинции». Теперь раз в квартал мы сможем публиковать там своих авторов. Что скажешь?
Что мог сказать Чалый? Он знал «Русскую литературу» как издание, живущее на деньги фонда «Русь», основанного Русским дворянским обществом. Альманах печатался во Франции и собирал под своим крылом писателей и поэтов, претендующих на роль прижизненных классиков. Отбор проходил кулуарно, и за семь лет существования фонда никто так и не смог установить закономерности, по которой тот или иной автор удостаивался чести быть причисленным к плеяде избранных. Иван Фёдорович, стало быть, теперь имел касательство к этому альманаху: участвовал в составлении сборника.
– Ну что я могу сказать, – бесцветно ответил Чалый, – это хорошо. Позвольте спросить, а кто будет отбирать произведения верхнедонских авторов?
– Иван Фёдорович и будет, – без обиняков заявил Полуконь, обнимая гостя за спину.
– Разумеется, учитывая ваше мнение, – вставил Парников с приторной улыбкой. – Кому как не вам, Всеволод Ильич, знать своих авторов, их потенциал и возможности. Вы у нас и есть «голос провинции»!
«Ну-ну!» – подумал редактор, глядя в свинячьи глазки, и вспомнил, как пару лет назад Парников обозвал его Чахлым. И повесть его назвал тоже чахлой. Потом всё забылось, и были хорошие рецензии, и гоголевские чтения, и даже совместное выступление в Школе молодых писателей, но осадок остался.
– Что ж, отличная новость, – резюмировал Чалый и первым звонко цокнул рюмкой.
На лекцию Парникова в Доме Гоголя собралось много народу. Но как разительно отличалась эта публика от аудитории Ветлицкой! Чалый, хоть и недолюбливал профессора за столичную заносчивость и филологический снобизм, однако отдавал должное его могучему уму, восхищался солидными мужами и интеллектуальными дамами, неизменно присутствующими на его выступлениях.
В обстановке чинной благопристойности профессор начал свой доклад. Иван Фёдорович скорбел о деградации современной прозы, о безвременной кончине лучших традиций русского романизма, о вырождении словесности. Он приводил примеры чудовищного обращения с языком, громил неологизмы и сетевой сленг, зачитывал вопиющие отрывки так называемых писателей, критиковал критиков, обличал книгоиздателей, а более всего – читателей, опустившихся до такого уровня и тем самым позволивших так низко пасть авторам. Гробовое молчание в зале подчёркивало острую трагичность момента. Хоронили великую литературу.
В траурном оцепенении застыли прозаик Гривенников и эссеист Шельмович, драматург Ямпольский и заслуженный писатель Семечкин. Изольда Дизель со скорбной складкой у рта немигающими глазами смотрела на оратора, и вся её жизнь проносилась перед её мысленным взором, как и жизнь великой литературы, которую не уберегли, не защитили, не спасли. Обе прекрасные, обе великие… Фантаст Лузга теребил ручку, чувствуя личную ответственность за судьбу русского романизма. За крытым зелёным сукном столом президиума, печально склонив голову, сидел Полуконь. Председатель сочувственно кивал, соглашаясь с каждым словом лектора. Время от времени он наливал себе стакан воды из графина и проталкивал застрявший в горле горький комок. И только вечный оптимист Крюков-Заболотный находил происходящее ординарным и незаметно отправил жене смс-ку, чтобы та не забыла положить в холодец свиные уши.