«Как же так? – недоумевал Чалый, слушая обличительную речь Парникова. – Только что мы пили перцовку за сотрудничество с „Русской литературой“ – и вот, выходит, всё пустое? И нет будущего?» Он понимал, что в словах докладчика присутствовала изрядная толика художественного преувеличения, но поддался общему настроению скорби и вины.
После обсуждения животрепещущей темы: «Кто виноват?» возник закономерный вопрос: «Что делать?». Лучом света в кромешной тьме безысходности сверкнуло имя «Русская литература». Ах, вот кто всех спасет! Вот кому уготована миссия чудотворца-воскресителя! Вот кто проведёт реанимационные мероприятия и вернёт к жизни покойницу! Слава Богу! Слушатели облегчённо вздохнули. На некоторых лицах вспыхнули слабые улыбки, в глазах отразилась надежда. Великая русская литература будет жить! Теперь она в надёжных руках фонда «Русь» и его полномочного представителя в Верхнедонске профессора филологии Парникова.
Домой Чалый вернулся затемно. На пороге стояла жена в леопардовом халате и ореоле из бигудей. Её лицо, сжатые в нитку губы не предвещали ничего хорошего. А так хотелось посидеть пару часиков у себя, дописать рассказ.
– Клавдия, не начинай, – попросил Всеволод Ильич, протискиваясь мимо неё в гостиную.
Безобидная просьба послужила сигналом к атаке.
– Ну и что мне сказать Головлевым? – взвизгнул леопардовый халат. – Как ты теперь в глаза им смотреть будешь, морда бессовестная? Опять, скажешь, забыл?
Головлевы были дальними родственниками жены, она дорожила этими отношениями. В отличие от мужа-графомана-неудачника те занимались и вполне успешно конкретными делами: Аркадий – оптовыми поставками растительного масла, Галина – кредитованием малого бизнеса. Чалый и вправду забыл, что сегодня они были приглашены к ним в гости.
– Завтра позвоню, извинюсь, – буркнул Всеволод Ильич, лишь бы отвязаться от спора.
– Да что толку от твоих извинений! – свирепела Клавдия. – Лучше бы Аркадия послушал, человек тебе руку помощи протягивает, а ты?! Возомнил себя Достоевским! Тоже мне, гений недоделанный!
– Хорош орать, я по скайпу разговариваю! – из двери высунулась недовольная физиономия сына. – Вас в другом полушарии слышно!
– Не смей вмешиваться в разговор старших! – истерично крикнула родительница.
– Ничего себе разговорчик! – ухмыльнулся отпрыск и хлопнул дверью так, что с полки упал ветхий том и рассыпался бесформенной грудой бумаги.
Чалый опустился на колени и стал собирать листы. Это был «Идиот», дореволюционное издание – его любимая книга.
– Полюбуйся, твоё воспитание! – шипела в ярости жена. – Просиживает незнамо где, незнамо с кем. Что из него выйдет?
– Угу.
– Между прочим, два хвоста в этом семестре.
– Ясно.
– Что тебе ясно?!
– Что два хвоста.
– Издеваешься? – жена недобро взглянула сверху вниз на коленопреклонённого мужа и пнула тапком собранную им стопку книжных листов.
Чалый поднял глаза и столкнулся с полным ненависти взглядом благоверной. Дряблые щёки дрожали. Леопардовый халат топорщился на могучей, вздымаемой гневом груди. Нимб из обрубков бигудей придавал лицу зловещий вид. Кого же она ему напоминала?
– Горгона, – вспомнил Чалый, – медуза Горгона.
– Что-о-о?! Графоман, – выплюнула она в ответ, – жалкий графоман! – и ушла в спальню.
Всеволод Ильич вновь собрал постранично листы, аккуратно сложил их в папку и спрятал в портфель – надо будет завтра отдать на реставрацию. Потом заглянул в комнату сына пожелать спокойной ночи, но тот не обернулся: уши его были плотно закупорены наушниками. Чалый налил себе крепкого чая и заперся в кабинете. Вот он и один. Наконец-то! Открыл недописанный рассказ, прочёл последний абзац, вперил задумчивый взор в чистую страницу…
…Прошёл час, другой. Чай давно остыл, а Чалый так и сидел перед мерцающим экраном, не в силах выдавить из себя ни строчки. Какое тут творчество, если за стеной ворочается с боку на бок глыба ненависти, и ядовитый дымок стелется в узкую дверную щель, чтобы отравить, убить, уничтожить его. А за другой стеной – взрослый сын, давно живущий мыслями в другом полушарии вместе с кудрявой девочкой, к которой стремится всей душой, и при удобном случае – Всеволод Ильич был в этом уверен – без тени колебаний покинет и этот город, и страну, и семью, от которой осталась лишь общая фамилия…
Сиди не сиди, а завтра ровно в девять надо быть на рабочем месте – в кресле главного редактора. Читать чужие рукописи, писать рецензии, отбирать тексты, править, сокращать, отказывать, устанавливать очереди… и вешать на доску новые и новые объявления. Жизнь замкнётся привычным кругом, понятным и размеренным. Только не отвлекаться. Не останавливаться. Не выходить за пределы очерченного круга. Не задумываться о том, что если…
«Что если эта Вера Туманова приходится родственницей Алексею Юрьевичу? – осенило вдруг Чалого по дороге на работу. – Спросить напрямик? Дерзость и риск!» Полуконь только руками развёл. Для уточнения можно было бы обратиться к Шельмовичу – у того везде свои люди. Но стоит ли выносить столь деликатную тему на вид ушлого эссеиста? Вечером при трезвом размышлении Полуконь с Чалым пришли к выводу, что родство маловероятно. Скорее всего, просто однофамильцы. Неужели Туманов позволил бы своей родственнице, пусть даже самой дальней, идти таким окольным путем, чтобы напечататься в журнале, который полностью зависел от его благорасположения? Это вряд ли. Да и сама Вера Сергеевна при встрече не произвела впечатления родственницы влиятельного чиновника. На том и успокоились.
Чалый вытащил из ящика прозрачную папку и удобно устроился в кресле. Ему предстояло ознакомиться с рукописью нового автора. Всеволод Ильич как огня боялся новых авторов, они вносили в его жизнь сумятицу, необъяснимую тревогу и чувство опасности. Но сейчас была особая ситуация. Прозаик Балалайкин в последний момент объявил, что снимает рукопись с публикации. Он, видите ли, вынужден подчиниться условиям контракта с издательством, имевшим намерение опубликовать главы его романа в другом журнале. В свёрстанном макете образовалась дыра, которую нужно было срочно заполнить. Вот почему папка Веры Тумановой была извлечена раньше времени, не отлежав положенных месяцев под редакторским сукном. Копии рукописи Чалый отдал штатному критику Крошилину и опытному Рудольфу Семечкину. Назавтра было назначено заседание редсовета, на котором изъявил желание присутствовать столичный гость. Что ж, пожалуйста! Проверим на практике, действительно ли современной прозе грозит полное исчезновение?
Утро задалось хмурым и дождливым. Жена Чалого объявила бойкот, и Всеволод Ильич был рад этой короткой передышке. В полной тишине погладил он себе рубашку, выпил чаю и отправился на работу. Накануне редактор прочёл все три рассказа Тумановой, и нашёл их никуда не годными. Они тревожили и раздражали его своей отстранённостью от того, что было близко и дорого ему. Отличались и выпадали из формата. Не вписывались в каноны, не подчинялись принципам реализма и вообще никаким принципам. Так себе рассказы! Но правила требовали обязательного обсуждения рукописей на редсовете: без этого отказ выглядел бы субъективным.
В половине десятого все собрались в кабинете главного редактора. Чалый обвёл взглядом собрание из четырёх человек (Полуконь был срочно вызван к Туманову). Профессор Парников, скрестив пухлые руки на животе, ждал сигнала. Критик Крошилин делал пометки в рукописи Тумановой, и без того покрытой густой сетью карандашных иероглифов. В глазах Рудольфа Семечкина разгорался кровожадный огонёк. Пора!
– Уважаемые коллеги, – привычно объявил Чалый, – сегодня нам предстоит рассмотреть рукописи Тумановой Веры Сергеевны и принять решение о целесообразности публикации их в июньском номере.
Он зачитал биографическую справку об авторе и повернулся к Крошилину:
– Михаил Дмитриевич, может быть, вы начнете?
– Я могу, – согласился критик, – но с большим интересом послушал бы вначале, что скажет Иван Фёдорович. Не каждый раз у нас на редсовете присутствуют такие люди!
Парников самодовольно сощурился и расцепил руки на животе.
– Коллеги, я внимательно ознакомился с работами означенного автора и могу лишь подтвердить дословно всё, о чём говорил вчера на лекции. Видите ли, многие, кто сейчас приходит в литературу, считают себя вправе разрушать традиции, опрокидывать вековой опыт, полагая, что именно им надлежит осуществить переворот в сознании людей и изобрести нечто такое, что было не по плечу их предшественникам. Чудовищная самонадеянность! Именно это качество – первое, что бросилось мне в глаза в работах Тумановой.
Приятное тепло разлилось в груди Чалого. С нежностью посмотрел он в свинячьи глазки профессора, так созвучно отразившего его позицию.
– Позвольте мне, – обратился к коллегам завёрнутый в шарф Рудольф Семечкин. – Нельзя не признать, что Туманова не лишена определённых литературных способностей. Но темы! Я не понимаю, как можно писать о том, что никому не интересно. Сюжеты оторваны от действительности, герои иллюзорны и неубедительны. Для тысяч людей её путешествия не что иное как праздные фантазии витающей в облаках бездельницы.
– Рудольф Игоревич, давайте обойдемся без оскорблений, – попросил Чалый, но внутренне возликовал. Какие милые люди его окружают, как близки их мысли, как схожи оценки!
– В дополнение к сказанному хочу заметить, – вступил критик Крошилов и развернул целый свиток замечаний. Было видно, как основательно готовился он к заседанию: – Во-первых, жанровая принадлежность. Это святочные рассказы? Путевая публицистика? Фантастические новеллы? Растянутые донельзя притчи? Иван Фёдорович, как вы считаете? – обратился он к Парникову.
– Я думаю, это путевые новеллы с элементами мистики! – ответил профессор. – Но дело даже не в размытости жанра. Здесь нет структуры, нет скелета.
Литераторы, включая Чалого, дружно закивали головами.
– Сюжет можно уместить на трёх страницах, а у Тумановой он растянут на все тридцать, – продолжал Крошилин. – Нет динамики, нет действия. Эти невыносимо длинные описания природы. Вот, к примеру: