«Белёсые стволы олив, испепелённые зноем и временем, морщились под неподвижными сухими кронами. Прибой лениво лизал разноцветное галечное монпансье…» – и так в каждом абзаце.
– Да-да, я с вами согласен! Мусора много.
– И ни грамма патриотизма! – воскликнул Семечкин. – Как же такое можно ставить в наш журнал? Здесь неродные просторы получаются!
– Итак, как я понял из ваших замечаний, рассказы Тумановой нецелесообразно публиковать в июньском номере, – подытожил мнения коллег Чалый.
– Ни в июньском, ни в августовском. Это вообще нельзя печатать! – отрубил Крошилин.
Прозрачная папка были отложена в отделение, где пылились другие отвергнутые рукописи
– Вот вам типичный пример подражательства и безыдейности, – продолжал кипятиться Парников уже в коридоре. – Да, проза деградирует. Вы подумайте только…
Но Всеволод Ильич его уже не слышал. Он погрузился в трудовые редакторские будни. И только тихое, никому не заметное ликование в душе, упоительное чувство вершения чужих судеб скрашивало серый дождливый день.
Дыру в макете было решено заполнить рассказом Андрея Глухаря, рекомендованного Тумановым. Столичный профессор его не читал, да в том и не было нужды. Чалому, как всегда, приходилось лавировать между рафинированными теоретиками вроде Парникова и местными кураторами, обеспечивающими выживание не абстрактной русской литературы, а вверенного ему маленького журнала.
Глава 24. Сказка для Веры
…Вере приснился сон. Будто взбирается она в гору и боится оглянуться назад. Ночь. Шершавая тьма затопила ущелье. Лишь силуэт недосягаемой вершины маячит высоко среди звезд. Камни осыпаются из-под ног и беззвучно тонут в бездне. Там, в зияющей пустоте – мрак и неизбежность. Она очень устала, но останавливаться нельзя. А склон не кончается, только становится всё круче и круче, пока не превращается в отвесную стену. Вера чувствует, как теряет последнюю точку опоры, ноги беспомощно молотят воздух, руки скользят по острым камням – и она срывается вниз. Чёрной пастью разверзлась под нею пропасть. Сердце замерло в груди… А-а-а-а-а… Но – что это? Свистящее падение сменилось мягким покачиванием, затем – взмах руками, ещё один… и она летит! Невесомое тело, потеряв страх и усталость, висит в дрожащем воздухе. Сложив руки лодочкой, Вера пытается плыть, но вскоре понимает, что этого не требуется: достаточно силой мысли задать направление – и она легко скользит меж утёсов и скал. Свобода!
Горы остались за спиной. Под ногами раскинулась залитая лунным светом долина. Ровно посередине её рассекала серебристая лента реки, теряясь на горизонте у леса. Темнота распалась на множество оттенков: блестящая чёрным атласом вода, угольный бархат редких сосновых крон, чернильные пятна озер и заросли графитовых камышей. Вера опустилась ниже и с удивлением обнаружила, что обе стихии, окружавшие её сверху и снизу, – одно целое: струящееся небо и прозрачная, как воздух, вода. Река отражала небо, а небо – реку. Узкий серп зеркально перевёрнутой луны нарезал ночную тьму жирными звёздными ломтями. Серебристый свет озарял толщу воды до самого дна. В матовой глубине скользили косяки рыб, их гладкие упругие тела тускло отсвечивали латунью. Вместе с рыбами плавали удивительные создания с крыльями и плавниками. Такие же создания трепетали в воздухе. Над долиной струился тонкий, едва различимый звон, напоминавший то ли комариный писк, то ли бубенцы затерянной в степи тройки.
А Вера летела дальше. Бескрайний лес раскинулся под нею. Вершины деревьев дыбились кверху, простирая к летящей чёрные руки и седые от лунного серебра головы. Укутанные туманом поляны мерцали мириадами светлячков. Среди тёмных дубов струилась атласная речка, петляя под курчавыми кронами. Но вот лес расступился и в сонной долине показался игрушечный городок: блестящие луковки церкви, улица в редких фонарях, башня с часами… С изумлением Вера узнала в нём Чернавск. Успела заметить и знакомое здание музея – на первом этаже светилось одно единственное окошко.
Лес вновь сомкнулся, под ногами замелькали деревья, болота и ручьи. И снова прогалина – на блестящем от росы лугу паслись кони. Поляна на другом берегу реки озарялась всполохами костра, три человеческие фигурки замерли возле огня. Длинная вереница спящих домов Казачьего Стана проплыла внизу и растворилась в сумраке старого болота. Вера жадно вглядывалась в знакомые пейзажи. Но это место она видела впервые: мрачный пустырь, обнесённый забором. Внутри – горстка вагончиков и разбросанные по всему полю железные машины, с жадностью кровососущих насекомых впившиеся в землю. Лунный свет тускло мерцал на гранях холодного металла. От пустыря веяло смертью.
Пролетев над страшной поляной, Вера снизила высоту – теперь она почти касалась ногами верхушек деревьев. Аспидно-чёрное небо стало фиолетовым, словно в небесные чернила плеснули воды. Восток наливался бледной предрассветной зеленью. Серебристый серп сместился к западу. Краем глаза Вера заметила знакомую безглавую берёзу и через минуту уже летела над Пчельниками. Вымершие дома, похожие на разорённые вороньи гнёзда, угрюмо проступали сквозь клочья тумана. Заросли одичалых садов из последних сил цеплялись за остатки тьмы, стыдясь показаться в своём скорбном обличии. Струящийся в воздухе звон достиг апогея. Вера стала стремительно терять высоту, но никак не могла выровнять полёт. Тело её не слушалось. Мысленные приказы перестали иметь власть над ним. Она увидела свой дом у озера, и в тот же миг окончательно утратила равновесие. Последним, что она запомнила, была зеркальная гладь чёрного озера и отражённый в ней бледный месяц. Вера рухнула в густую, как мазут, воду, разбив зыбкое отражение на сотни мелких осколков. Дыхание перехватило. Холод сковал тело, сделав его чужим и твёрдым. Раздался звон битого стекла и звуки исчезли…
Спустя мгновение с раздирающим лёгкие вдохом она очнулась в своей постели. Резко села. Сердце ее стучало. Влажные волосы разметались по лицу. Поверхность старого зеркала чуть заметно колыхалась…
***
– Верочка, дорогая, очнись! – взывал по телефону встревоженный голос подруги. – Ну что ты сама себя заточила в этой дыре? Ну, подышала свежим воздухом, ну отоспалась, отвлеклась от проблем – и ладно. Дальше-то что? Не собираешься же ты и вправду там жить? Наверное, от скуки с ума сходишь?
– Что ты, Лида, я не скучаю, – возразила Вера, – пишу, работаю, дом в порядок привожу. Будешь смеяться: посадила огурцы. И потом, я здесь не одна, у меня друзья появились.
– Ну, какие, Вер, огурцы? И какие могут быть там у тебя друзья?
– Тихон Егорович, Иван Лукич, Семён Никифорович… – стала перечислять Вера, – славные добрые люди. Понимаешь, они настоящие!
– Верю, что настоящие, – глухо отозвалась подруга, – но ведь и я тоже не игрушечная!
– Лидочка, ты самая лучшая подруга на свете! Приезжай ко мне на выходные – увидишь, как здесь хорошо. Я тебя в лес свожу, на Чернавку сходим. Тебе понравится!
– Да что ж я Пчельников не видала? Ты забыла? У меня тётка всю жизнь в этой дыре прожила. Заметь, даже она согласилась переехать в город. А ты всё наоборот.
– Я наоборот, – вздохнула Вера, исчерпав весь запас аргументов.
– И потом, все эти странные истории, дневники, зеркала – немудрено, что тебе такие сны снятся! Ты вообще уверена в дееспособности своих старцев? У них, извини меня, все ли дома?
– Ладно, Лид, не передёргивай. Если ты будешь каждый раз спрашивать, в своём ли они уме, лучше уж я не буду тебе ничего о них рассказывать.
– Не обижайся, Вер, я тебя давно знаю, ты натура впечатлительная, да ещё после стресса – вот и беспокоюсь, – и тут же деловито осведомилась: – У тебя деньги-то есть?
– Всё у меня есть! – отрезала Вера. – Приезжай!
– И приеду, – пообещала Лида.
Вера отключила телефон и посмотрела в зеркало. Оттуда на неё глядела бледная женщина с усталыми глазами. На висках залегли тени. Лицо отражало крайнюю степень смятения. «Надо проветриться!» – подумала она и, разложив по карманам привычный походный набор – фляжку воды, нож и компас, – отправилась в лес. Диоген нехотя поплёлся следом.
Май выдался на редкость жарким – даже не верилось, что всего месяц назад Вера жестоко мёрзла. Старые деревья, укутанные нежной молодой зеленью, становились на цыпочки и тянулись к небу. Поляны утопали в цветах, на солнцепеке алела первая земляника. Звуки леса: щебет, жужжание и трескотня – щекотали уши. Одна смешная птаха с голубой грудкой перелетала с ветки на ветку, поминутно обгоняя путницу, трепетала куцыми крылышками и переспрашивала: «Чего-чего?». И вправду – чего? Чего забыла Вера в этом медвежьем углу? Может быть, права Лида и пора уже возвращаться к привычной жизни? Куда ни беги – от проблем не убежишь! И разбитую семейную чашку не склеишь, и годы не вернёшь, и ошибки не исправишь: слишком поздно… Благородный принц, каким был Туманов четверть века назад, превратился в благородно стареющего короля. Своё право быть не только благородным, но и счастливым он отстаивал яростно, будто доказывая очевидное самому себе. Его припоздавшее счастье явилось в облике восходящей звезды театра со звонкой фамилией Дрозд. Вера понимала бывшего мужа и никогда не корила его за «погубленную молодость», как принято у брошенных женщин её возраста. Признаться, вовсе не юная актриса явилась причиной их расставания. Брак, основанный на постулате «так нужно» и разумных доводах о добродетелях избранника, так и остался формальным союзом, не наполнившись подлинной близостью. Дети выросли, и скрепы взаимной ответственности ослабли. Всё верно, психологи называют это «синдромом опустевшего гнезда». Вот только пустота… Как быть с ней? Гложущая пустота, поселившаяся в душе Веры, не давала ей покоя. От неё не было спасения ни в лесу, ни в городе, ни во сне, ни наяву. Её не удавалось заполнить ни посадкой огурцов, ни долгими прогулками, ни собирательством чужих историй и тайн. Единственное, что оставалось, – просто ждать. Ждать, когда пустота затянется сама собой – подобно болотной трясине, поглотившей в себя нечаянную жертву. В качестве жертвы Вера предложила своё добровольное отшельничество и отказ от благ, положенных ей по праву бывшей жены высокого чиновника. Примет ли пустота её жертву? Отпустит ли?..