Но чем дальше отрывалась она от небоскрёбов и рекламных огней Верхнедонска, чем ближе подъезжала к Пчельникам, чем тише и чище становилось вокруг, тем яснее Вера понимала, что, несмотря на заманчивость и очевидную выгоду всех трёх предложений, ни одно из них ей не подходит. Что она получит? Деньги, да. Стабильность, известность. Что-то кому-то докажет. А что потеряет? Время, свободу… себя, в конце концов… Время в обмен на деньги. Свобода в обмен на стабильность. Она сама с её мечтами и фантазиями, заблуждениями и ошибками в обмен на известность. Но это будет уже не она. Это будет совсем другой человек. Там, на обложке рядом с Ветлицкой, будет стоять не её – чужое имя. И в книге для «Фемины» будут не её – чужие мысли. Те, что давно отгаданы и просчитаны умницей Ведерниковой. И на глянцевых страницах «Штучки» будут звучать не её – чужие идеи, оправленные в вязь Вериных слов… Нет, это не для неё. Это чужой путь. Чужая дорога, по которой Вера не пойдёт.
В памяти всплыл хриплый голос Оскара Марковича: «Писатель создает свой мир не в соответствии с потребностями рынка или законами бизнеса, а в соответствии со своими представлениями об этом мире. Не забывайте об этом…» «Не забуду!» – пообещала Вера, выпрыгнув из автобуса на автовокзале Чернавска. Пересела на велосипед и поехала по знакомой грунтовке в сторону своего дома.
Глава 31. Гоголевские чтения
В субботу к семи вечера толпа у Верхнедонского драмтеатра достигла численности небольшого районного центра. Трубили трубы, гремели барабаны, полоскались на ветру разноцветные флаги, взлетали и лопались шары. В воздухе над площадью, затмевая собою солнце, завис жёлтый дирижабль с транспарантом «Добро пожаловать на VI Гоголевский фестиваль!». Только что на главном проспекте города завершился парад уличных театров, и теперь труппы расходились по площадкам, готовясь к вечерним спектаклям. Клоуны и мимы со всего мира паясничали как одержимые, вовлекая публику в свой запредельный мир – мир безбрежной радости и сладкой грусти по детству. У гранитных ступеней, полукружьями разбегавшихся от парадного подъезда театра, высилась крытая ярким шатром сцена. К ней были обращены десятки телекамер, в их числе и камера местного телеканала «ЖЖЖ». Никита Мано вместе с оператором заняли удобную позицию напротив главного микрофона: с минуты на минуту здесь ожидалось появление ожившего символа фестиваля в сопровождении важных городских персон. По традиции роль классика исполнял заслуженный деятель искусств, старейший актёр драмтеатра Фёдор Галкин, к слову, совершенно не похожий на Гоголя. Но грим, парик и накладной нос в искусных руках гримёров устраняли это пустяковое недоразумение.
Дорогие лимузины, ведомственные машины с затенёнными стёклами подкатывали к служебному входу, выпуская из прохладных глубин в июньский зной почётных гостей. Среди них нетрудно было заметить столичных участников торжества: вальяжного, блистающего лысиной и запонками издателя Тельцова, яркую Ветлицкую в золотом наряде, строгого, со скорбной складкой меж бровей хранителя традиций Парникова. Глава департамента культуры Туманов пожимал руку главному спонсору фестиваля – директору Верхнедонского филиала компании «Траст-Никель» господину Рубину. Председатель дирекции Невинный стоял рядом, ожидая своей очереди на рукопожатие.
В это время молодая актриса Олеся Дрозд готовилась к выходу на сцену. Она очень нервничала и уже дважды принимала успокоительное. Дрозд понимала, что открытие гоголевских чтений – это не только шанс засветиться на центральных каналах, но и риск опозориться на всю страну! Надо ещё раз повторить слова! Актриса была целиком погружена в роль Оксаны, а потому цветистые комплименты редактора газеты «Мир культуры» Скотина остались без внимания. Тот вращался по замкнутой вокруг Рубина орбите: Туманов – Невинный – Тельцов – Ветлицкая, держа наготове диктофон, но не решался прервать их беседу. Элегантный Орешкин пребывал в игривом расположении духа. Он что-то втолковывал Бобровой, но та слушала его в пол-уха: всё внимание её было обращено к режиссёру парижского театра «Луна» мсье Вантье. Импозантный француз оказывал Нине явные и недвусмысленные знаки внимания, разворачиваясь в пол-оборота и демонстрируя демонический профиль ценителя женской красоты и остального прекрасного.
Поодаль толпились заслуженные деятели искусств и почётные члены всевозможных творческих союзов и ассоциаций. Среди них облачённый в сюртук гоголевской эпохи Полуконь и бледный до желтизны Чалый в душном выходном костюме. Редактору нездоровилось, но не прийти было нельзя. Во-первых, это почётно и не каждому дано. Тот же Шельмович – может, был бы и рад поучаствовать в чтениях – ан нет! Не пригласили. Ну да Бог с ним, с Шельмовичем. Здесь собрался весь цвет культурного общества, вся элита Верхнедонска и целая плеяда звёзд мировой величины. Всеволод Ильич вычитал где-то, что если вращаться среди таких людей, то рано или поздно сам уподобишься им: станешь успешным, богатым, удачливым. Ерунда, конечно, но чему только не поверишь, чтобы избавиться от пожизненного проклятья вечной «решки». А хотелось быть орлом. Хотя бы иногда.
С другой стороны сцены в закрытом шатре (вход строго по приглашениям) вокруг фуршетного стола собрались представители светской элиты Верхнедонска. Здесь были директор Центра эволюции человека Смирных и банкир Свистоплясов, хозяйка бутика Кривоносова и владелец клуба «Пегас» Акопян, доктор Глюкин и известный адвокат Урывайко, директор языковой школы Лаптева и ресторатор «Шиншиллы» с трудно произносимой фамилией, которую автор и не вспомнит… Там были многие из тех, чьи лица украшали собой страницы «Штучки», чья деловая активность подробно освещалась информагентством «Край». Те, чьи деньги выгодно хранились в банке Свистоплясова, а интересы надёжно защищались адвокатской конторой Урывайко. Те, кого частенько можно видеть в «Шиншилле» или «Пегасе», кто одевался в меха в бутике Кривоносовой, развивал способности в Центре Смирных, а иностранные языки шлифовал у Лаптевой… Но нет смысла перечислять всех гостей закрытого шатра: всё равно читатель вряд ли знаком с ними лично или вращался в общих кругах, хотя как знать?.. Важно то, что все собравшиеся готовились, а теперь уже были абсолютно готовы принять участие в яркой и, безусловно, значимой для имиджа акции: гоголевских чтениях. Каждый из них выбрал любимый отрывок классика, отражавший черту характера, жизненное кредо или важную мысль, которую собирался теперь публично озвучить с большой сцены фестиваля.
По закону жанра начало торжества слегка задерживалось, чтобы все могли вдоволь истомиться, хорошенько закусить, рассмотреть богатые декорации и лица соседей, в особенности симпатичных соседок. Солнце, выпутавшись из строп дирижабля, закатилось в сиреневый войлок. Зажглись фонари.
В этот самый момент, повинуясь невидимому сигналу, толпа ожила и загудела, словно дрожь прошлась по ней. «Идёт!» – крикнул сидящий на шее у отца мальчик, показывая пальцем на сцену. Вскоре гром рукоплесканий сотряс площадь перед театром. Софиты высветили долговязую фигуру в гороховом кафтане с преувеличенно длинным носом. Николай Васильевич, позаимствовав на время тело заслуженного актёра Галкина, воздел руку к небу и обратился к публике:
– «Это что за невидаль: „Вечера на хуторе близ Диканьки“? Что это за „Вечера“?8 – Гоголь окинул испытующе ближние ряды. – И швырнул в свет какой-то пасичник! Слава Богу! ещё мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу!..» – и далее по тексту.
Согласно сценарию ему отвечал директор фестиваля. Тоже своими словами. Невинный уверял писателя, что и сейчас не перевелись на Руси таланты, и в заморских странах они не перевелись и, к общей радости, собрались нынче в Верхнедонске. И что ждут всех незабываемые дни, когда все грани талантов зазвучат, заиграют, заблещут, озаряемые великим именем классика.
Вера стояла вдали от сцены, в жующей попкорн толпе и слушала слова бывшего работодателя со смешанным чувством стыда и жалости к Невинному, актёру Галкину и самому классику, вручившему фестивалю своё звонкое имя. Было неловко от реплик, никак не сообразующихся с тем, что говорили со сцены.
– Видел бабу голую, в мыльной пене танцевала? – спрашивал один мужик другого, с громким щелчком открывая банку с пивом.
– Не голую, а обнажённую, – поправил его приятель, – это тебе не стриптиз, Витёк, а высокое искусство! – он назидательно поднял палец, после чего погрузил его в шуршащий пакет с чипсами.
С другой стороны обсуждали музыкальную программу:
– …и, значит, этот мужик во фраке продолжает наяривать на виолончели, а экскаватор поднимает его в ковше всё выше и выше. А ему хоть бы хны – знай себе, наяривает! Даже глаза закрыл – каскадер какой-то, а не музыкант!
– А что играл?
– Да чёрт его знает! Что-то тоскливое.
На сцену поднялся Туманов и встал возле Гоголя. Зачитал сухое послание от министра Культуры, после чего долго и упоённо рассказывал об удачном расположении Верхнедонска на стыке исторических и культурных пластов, о преемственности в искусстве, о социальной миссии бизнеса, о глобализации культуры, о роли творчества в развитии личности… О многом ещё говорил чиновник, но слушали его не все и вполуха.
– И ты пойдёшь эту мазню смотреть? – искренне удивлялся мужчина с залысинами, обращаясь к соседу. – Да моя шестилетняя дочь и то лучше рисует!
– Это абстрактная живопись, – возразил коротышка в гавайской рубахе и с обречённым вздохом добавил: – Шеф всем билеты раздал. Корпоративный культпоход. Не могу не пойти, скоро сокращения – вдруг сочтут нелояльным?
– Ну, тогда другое дело. Надо так надо! – согласился отец одарённой дочери. – Ты только, слышишь? – не упусти момент! На таких мероприятиях обязательно выпивку разносят, – посоветовал он коротышке.
Мимо Веры протиснулись два парня в одинаковых трикотажных шапочках.
– Ха! Я бы эти билеты сам ни за что не купил, – сообщил один другому, – охота была два косаря отваливать!