Глава 32. Страсти и страхи
Как упоительна была эта июньская ночь! Каким сапфировым огнём полыхало небо! Как долго не смолкали восторженные аплодисменты толпы! Как любовались ею все камеры! Каким блистательным получилось выступление! Теперь никто не посмеет сказать, что в голове у Бобровой вертятся одни только бренды и тренды. Сегодня она стала официальной поклонницей великого Гоголя. Жаль только, что с классиком их разделяли века, иначе Нина сумела бы научить неприспособленного к жизни гения как получать земные удовольствия! Творческое бессмертие, память благодарных потомков – это всё, конечно, здорово, но и при жизни не мешало извлечь порцию отпущенных тебе в комплекте с телом приятностей и наслаждений – в этом Нина была абсолютно убеждена. А потому холодность Рубина приняла философски: в конце конов, на нём свет клином не сошёлся! В мире есть немало ярких, знаменитых, состоятельных мужчин, способных дать ей всё, что она пожелает. Нужно только правильно выбирать.
Боброва опёрлась на предупредительно подставленную руку и спустилась со сцены. В закрытом шатре царила атмосфера непринуждённого веселья. Торжественное открытие состоялось. Церемония прошла с блеском и размахом. Двухчасовой литературный марафон сменился выступлением фольклорного ансамбля «Околица». Завтра начнутся спектакли, концерты, выставки, творческие встречи, а пока можно расслабиться и перевести дух. Именно это и делал сейчас Николай Георгиевич Невинный, отстегнув ненавистную бабочку, удавкой стянувшую горло. Зарекался ведь никогда не надевать на ответственные мероприятия новых галстуков и ботинок!
– Ниночка, идите скорей сюда, – увидев вошедшую Боброву, он разгладился лицом и перехватил её руку. – Знакомьтесь, Бернар Вантье, главный режиссёр парижского театра «Луна», между прочим, потомственный граф де ля Вантье. Мсье Вантье, а это главный редактор самого шикарного в Верхнедонске журнала «Штучка» Нина Боброва.
Граф-режиссёр, весь день не сводивший с Бобровой глаз, восхищённо улыбнулся и протянул ей бокал с шампанским:
– За блестящее выступление прекрасной мадемуазель Нины! – он довольно сносно говорил по-русски.
Гости шумно выпили и разбрелись по шатру. Боброва и Вантье остались вдвоём.
– Ваше выступление сразило меня наповал! – признался француз, ощупывая глазами Нинино декольте. – Между нами говоря, вы затмили даже приму Олесю Дрозд.
– Благодарю вас, – улыбнулась польщённая Нина, скромно заметив, – однако сравнение с актрисой, на мой взгляд, не очень уместно. Я – всего лишь любитель, она – профессионал.
– Вы правы, – согласился мсье Вантье и зашёл с другой стороны. – Не хочу показаться банальным, но красота русских женщин впечатляет. Особенно таких, как вы, Нина! – он взял её за талию. – Хотя, что я такое говорю! Вы единственная в своём роде! Вы уникальны! – слова вылетали из него быстрокрылыми мотыльками и таяли в жаркой июньской ночи. – Ваша красота в сочетании с умом и блестящим талантом просто обезоруживает! Вам наверняка часто говорят, что вы талантливы, не так ли?
– В чём же, по-вашему, заключается мой талант? – игриво спросила Боброва.
– О, я уверен, вы многогранны, Нина, и талантов у вас великое множество. Один из них – способность приковывать к себе внимание всех без исключения мужчин от шестнадцати до ста лет от роду в радиусе поля видимости.
– Поля зрения, – автоматически поправила его Боброва, подумав про себя:
«Эка невидаль – приковать внимание… Как потом его удержать? Как сделать, чтобы за флиртом, увлечением, пылкой страстью последовало предложение руки и сердца?». Вера представила, как звучало бы её имя в сочетании с французской фамилией графа: Нино Вантье, непременно с ударением на букву «о» – недурно! Интересно, достанется ли ей с замужеством его титул? Если так, то будет: графиня Нино де ля Вантье – просто блеск! О материальном положении француза красноречиво свидетельствовал перстень на мизинце с лаконичным камнем не менее четырёх карат. Уж кто-кто, а Нина умела на глаз определять стоимость камней и ценность людей.
– Мсье Вантье… – обратилась Боброва к режиссёру.
– Нет-нет. Называйте меня просто Бернар, – попросил с придыханием граф.
– Хорошо, Бернар, – Нина зябко поёжилась под тонкой накидкой. – Вы не представляете, Бернар, как трудно и одиноко живётся в России красивым и умным женщинам.
– О, Нина, этого не может быть! – Бернар всплеснул руками, заглянул в прекрасные глаза собеседницы и понял, что вот уже с полчаса, как он безумно в неё влюблён.
Поняла это и Нина.
– Вы знаете, Нина, я ведь тоже одинок, очень одинок, – печально покачал головой граф де ля Вантье, – постоянные разъезды, спектакли, репетиции… Но театр – это моя жизнь! Последняя жена, уходя, так и сказала: «Ты – религиозный фанатик, твой Бог – театр!».
– Как я вас понимаю, Бернар. Меня тоже упрекают в любви к своему делу, говорят, что журнал заменил мне и семью, и детей. Но разве можно осуждать женщину за то, что у неё нет постоянного спутника жизни? А «Штучка»… да если бы не она – не было бы и меня! – Нина подняла к небу сапфировые глаза, полные крупных бриллиантовых слёз.
– О, ради Бога, не плачьте! Я не выношу женских слёз, – взмолился Бернар.
Глаза Бобровой моментально высохли, замерцали холодными гранями, вспыхнули кошачьим огнём.
– А не хотите прокатиться по ночному Верхнедонску? – неожиданно спросила Нина.
– С удовольствием! – восторженно согласился Бернар.
Пара покинула гудящий улей шатра, села в белоснежный лимузин с молчаливым водителем и помчала по ночным улицам Верхнедонска.
***
Невинный никак не мог понять, что так тревожило его в глубине души, что не давало окончательно расслабиться, хотя сегодня он имел на это полное право? И вспомнил: утром в своём кабинете он случайно оставил на столе папку с документами. В ней лежали сметы, чеки и накладные, не предназначенные для посторонних глаз. К посторонним директор относил всех, исключая троих: его самого, Туманова и Орешкина. Документы касались реставрации памятника Гоголю и благоустройства сквера – внепланового фестивального проекта, щедро профинансированного генеральным спонсором. Отчего же так беспокоился Николай Георгиевич? Подумаешь, папку забыл, никуда она не денется до завтра! Кому нужны эти скучные финансовые бумажки? А вот и нужны! Дело в том, что щедрость спонсора была весьма расчётливой, и за каждый потраченный рубль следовало отчитаться. Того же самого – безукоризненной отчётности – требовали и в департаменте культуры. Туманов так прямо и говорил: «Ты, Николай Георгиевич, можешь делать всё что угодно: кого угодно приглашать, что угодно ставить, где угодно освещать, но на каждый твой шаг должна быть бумажка». Невинный за семнадцать лет работы твёрдо уяснил правила игры, и поэтому у него было три комплекта документов: один – для департамента, второй – для спонсора и третий – для себя и узкого круга вышеупомянутых лиц. Интересы департамента представлял Алексей Юрьевич – давний друг и соратник Невинного. Но, как говорится, «дружба дружбой, а табачок – врозь». И часть табачка, и не на одну понюшку, директор фестиваля отсыпал Туманову. Другую часть получил ещё один влиятельный человек, без которого не было бы вовсе этого табака, то есть бюджета. Директор информагентства «Край» Орешкин действовал всегда по-крупному, и такую же долю табака запрашивал. Кое-что доставалось и Невинному. Вот это самое «кое-что» и содержалось в бумагах, небрежно забытых им на рабочем столе. На это «кое-что» Николай Георгиевич разбил у себя альпийскую горку – уменьшенную копию той, что была сооружена в Гоголевском сквере. Из сорока восьми энергосберегающих фонарей сорок предназначались для сквера, а восемь для загородного парка Невинного. Пара кованых скамеек для сада и две дюжины в сквер – директор был скромен в своих притязаниях и не нарушал созданного им однажды порядка: «по ниточке, по зернышку». Чувство меры никогда не изменяло Невинному, он точно знал, что можно, а чего нельзя, а если можно – то сколько. Однако свойственная ему осторожность на этот раз подвела. Надо же, забыть такое на самом видном месте! Вдруг уборщица куда-нибудь переложит? Или не замкнёт дверь? А если попадёт кому-то в руки? Нет уж, лучше не мучиться, а прямо сейчас сходить в кабинет и забрать оттуда злополучную папку. Это займет не больше двадцати минут. Невинный посмотрел на часы и незаметно выскользнул из шатра. Твёрдою походкой направился по широким гранитным ступеням к театру, завернул к служебному входу, нажал кнопку звонка. Раздался дребезжащий звук. Заспанный вахтёр, привычный к неожиданным визитам директора, ловко открыл замок и впустил Невинного в здание.
Театр спал. Пустынные коридоры освещались тусклыми ночными лампами. В залитом лунным светом фойе на барельефе из красноватого песчаника трудился полуночник Гоголь. Его задумчивый взгляд был обращён вверх, к хрустальной, мрачной в ночи люстре. Рука с гусиным пером небрежно откинута в сторону, другая подпирала худую скулу. Николай Георгиевич бросил взгляд на великого тёзку, каждый день встречающего его по дороге в кабинет, и поспешил на второй этаж. Он перешагивал через две ступеньки, отталкиваясь от мраморных перил, пока не запыхался. Остановился: что это он, в самом деле, летит как на пожар! Стянул бабочку, расстегнул пуговицу, пошёл медленнее, но грудь уже стиснула необъяснимая тоска. Шаги директора глохли в ковровой дорожке, а оттого казалось, что он не идёт, а парит над полом. Сзади послышался шорох, Невинный насторожился: кажется, кто-то идёт за ним следом. Кто бы это мог быть? Обернулся – никого, лишь сквозняк из приоткрытого окна гулял по коридору. «Надо будет отругать вахтёра за раскрытое окно!» – подумал директор, отпирая дверь кабинета своим ключом. Папка лежала на столе точно в том месте, где он оставил её утром. Невинный облегчённо вздохнул, сгрёб улику и двинулся обратно: он не хотел, чтобы его отсутствие заметили. Щёлкнул замок, тёмная ковровая дорожка услужливо разостлалась под ногами директора, указывая кратчайший путь к отступлению. Но Невинный почему-то пошёл другой дорогой.