Проходя мимо гримёрной, директор уловил сдавленный смешок, возню и тихий шёпот. Вскоре из-за двери выпорхнула женская фигура. Николай Георгиевич глазам своим не поверил: это была Олеся Дрозд, зачем-то в костюме панночки. Актриса была так увлечена собою, что не заметила стоявшего в пяти шагах директора. Но как она здесь очутилась? Пришла вслед за Невинным? Или раньше? Надо будет спросить у вахтёра. А главное, зачем? Повторяла роль перед завтрашней премьерой? Но для этого необязательно было переодеваться. Или следила за ним? Николай Георгиевич крепко прижал папку к взмокшей рубахе. Спина актрисы стремительно удалялась. Не успел директор отдышаться, как из той же гримёрной выскочил выряженный в синие шаровары человек с крупным крестом в пройме вышитой рубахи. Этого актёра Невинный видел впервые. Хм… Тоже в костюме. Актёр невидящим взором скользнул по директору, даже не поздоровался. Впрочем, что может быть глупее здороваться в подобной ситуации? «А-а-а! – догадался Николай Георгиевич, вспоминая возню и смешки, – всё понятно! дело молодое!» Стоп! Но как Дрозд могла себе такое позволить? А Туманов? – он был в курсе их романа. Алексей Юрьевич там, в шатре, а она здесь адюльтер крутит под видом ночных репетиций?
– Эй, любезный! – окликнул Невинный незнакомого актёра. – Кто вас сюда впустил? Почему вы разгуливаете по театру в костюме?
Но любезный лишь ускорил шаг и скрылся за поворотом к пожарной лестнице. «Ладно, завтра разберусь», – подумал директор и направился к выходу. Но только он занес ногу шагнуть по лестнице, как глухой топот раздался за его спиной. Человек десять костюмированных актёров пронеслись мимо него с вилами и граблями. Был среди них и философ Хома Брут, и старый казак Явтух, и кузнец Вакула – словом, вся труппа, занятая в новом спектакле. И были все настолько реалистичны, что Николай Георгиевич даже как будто уловил аромат сена и острый запах мужицкого пота. Только приезжего режиссёра среди них не было, потому что был он в это время на фуршете. Невинный точно помнил, как Алеко Саахошвили произносил неведомо какой по счёту тост за искусство без границ. И был его тост по-грузински длинный и по-французски изящный. А пили, конечно, по-русски, невзирая на гражданства, звания и титулы. Вспомнив об этом, Николай Георгиевич повеселел, отбросил прочь дурацкие мысли, прижал покрепче к груди папку и поспешил в шатёр. Пересекая лунное фойе, бросил привычный беглый взгляд на барельеф Гоголя и… остолбенел: каменный Николай Васильевич переменил наскучившую за много лет позу: он перестал смотреть на люстру, а смотрел прямо на Невинного. Взгляд его был полон укоризны. Гусиное перо лежало на столе поверх бумаг, руки были сцеплены. Директор отчётливо видел голубоватые под лунным светом костяшки длинных пальцев, блики на повёрнутых к нему скулах. На столе перед Гоголем сидела крупная чёрная птица – раньше на барельефе её точно не было! – и тоже смотрела в его сторону. Вдруг птица пошевелилась, истошно каркнула и, взмахнув крыльями, взмыла под потолок. Невинный зашатался, но устоял. Превозмогая подступившую к горлу дурноту, бросился к выходу. Он не замечал под собою ног и не слышал производимого ими шума. Он не видел ничего вокруг, кроме уставленных на него глаз: пары птичьих и пары человечьих, оживших на красноватом песчанике. Вахтёра на месте не оказалось. Директор рванул на себя тяжёлую дверь – к счастью та оказалась незапертой. Взвизгнула пружина, и Невинный очутился в душной июньской ночи. Сердце рвалось наружу. Острые лопатки ходили ходуном под вымокшей до нитки рубахой. Папка словно приросла к одеревеневшим рукам, пальцы не гнулись. Вниз по гранитным ступеням побежал Невинный к приветливо освещённому спасительному шатру.
Вокруг сцены по-прежнему было людно. Возбуждённая толпа ждала фейерверка. Ансамбль «Околица» затянул старинную украинскую песню, и так она рвала душу Николая Георгиевича, что хотелось крикнуть: «Замолчите!», но сил хватало лишь на то, чтобы как рыба хватать воздух ртом. Запыхавшись, ворвался он в закрытый шатёр, где его отсутствие, как он того и хотел, осталось незамеченным. Но появление взмыленного директора заметили все. И Олеся Дрозд в вечернем платье со шлейфом – когда только успела переодеться? И режиссёр Алеко Саахошвили, умолкший на полуслове. И Орешкин, и Туманов, и актёр Галкин в образе Гоголя. Увидев ещё одного живого классика, Невинный страдальчески прикрыл глаза и закачался из стороны в сторону, не выпуская из рук папки.
– Николай Георгиевич, с тобой всё в порядке? – Туманов с тревогой посмотрел на друга. – Да ты весь взмок! Что случилось? Тебе плохо?
– Там! – только и мог вымолвить Невинный, махнув рукой в направлении театра.
– Что там?
– Ночная репетиция.
– Какая ещё ночная репетиция? Никакой ночной репетиции нет, – вмешался в разговор Саахошвили, – актёры отдыхают перед премьерой. Я всех отпустил.
– Вся труппа там, – упрямо повторил директор, – и она была там только что! – полный презрения взгляд Невинного вонзился в безмятежное лицо актрисы Дрозд. – А что вы там делали, Олеся, а? – поинтересовался он у притихшей актрисы. – Скажите, с кем вы сейчас репетировали в гримёрной?
– Да что ты такое говоришь, Николай Георгиевич, – посуровел Туманов, – Олеся весь вечер здесь, со мной.
– Тогда кто там? – вопрос Невинного повис в звенящем от напряжения воздухе.
На авансцену вышел лысый коротышка с печальными глазами. Доктор Глюкин хорошо знал и Туманова, и Невинного, и всех присутствующих в шатре людей. А ещё он крайне не любил публичных скандалов, хотя, казалось бы, его профессия предполагала совсем иное к ним отношение. Однако не хотелось портить праздник.
– Николай Георгиевич, давайте поговорим вон там, в сторонке, – предложил он Невинному и увёл его в дальний угол шатра.
Лишённые пикантного зрелища гости вернулись к столам и беседам.
– Скажите, что вас так взволновало? – глаза профессора сочувственно ощупывали взмокший лоб директора. – Давайте отложим это в сторону, – Глюкин попытался было вытащить папку из его рук, но тот напрягся всем телом и вцепился в неё намертво.
– Не троньте, это личное.
– Хорошо, хорошо, – доктор примирительно поднял руки вверх. – Так что же вас всё-таки расстроило?
Директор театра полностью овладел собой, вытащил из кармана чистый носовой платок и аккуратно промакнул лицо:
– Меня расстроило то, что в театре творится бардак! Чёрт знает что! Режиссёр не в курсе репетиций, актёры самовольно приходят в театр, когда хотят, расхаживают в костюмах, хватают реквизит. Надо ещё разобраться, откуда у них ключи от костюмерной.
– Обязательно разберётесь, – согласился профессор.
– Вахтёры спят – пускают всех подряд без пропусков, – продолжал директор. – Окна на втором этаже нараспашку – залезай кому не лень! Вот и залетают птицы.
– Птицы?
– Вот именно, птицы. Скоро и звери заходить будут, – пошутил окончательно пришедший в себя Невинный. – Я только одного не пойму…
– Что вы не можете понять? – насторожился доктор.
– То ли освещение такое, то ли примерещилось… только Гоголь на барельефе повернулся.
– Повернулся, говорите?
– Ну да, повернулся. Сменил позу. По крайней мере, так мне показалось… Да хотите – пойдёмте сейчас же туда – сами увидите и Гоголя повёрнутого, и птицу, и труппу. Я только Саахошвили позову, пусть посмотрит, как его актёры перед премьерой отдыхают!
– Не стоит, – мягко возразил Глюкин, – думаю, меня будет вполне достаточно.
Туманов, издалека наблюдавший за беседой Невинного и Глюкина, подошёл к ним:
– Ну что тут у нас? Ничего серьёзного?
– А, Алексей Юрьевич, – обрадовался директор, – меня тут за больного принимают, а я предлагаю пройтись всем вместе и удостовериться, что актёры разгуливают в костюмах по всему театру. Заодно проверим барельеф и выгоним птицу.
Туманов вопросительно посмотрел на Глюкина. Тот заложил складку меж бровей и глубокомысленно покачал головой.
Стоит ли говорить, что когда вся троица вернулась в театр и снова разбудила вахтёра, выяснилось, что в здание не входила ни одна живая душа, исключая самого Николая Георгиевича. Что касается незамеченного выхода Невинного, в качестве оправдания пятиминутной отлучки была выдвинута срочная необходимость запереть окно на втором этаже, оставленное по недосмотру открытым. Напуганный вахтёр клялся и божился, что такое случилось впервые и больше не повторится. Птиц и людей не видел. Голосов не слышал. В этом могли убедиться лично и члены ночной комиссии. Театр был пуст. Наконец, инспекция барельефа – специально включили полный свет – показала, что кроме непростительно толстого слоя пыли придраться было не к чему. Гоголь продолжал раздумывать над неподатливой рукописью, устремив полный тоски взгляд к люстре. Гусиное перо было намертво зажато в каменных пальцах. Ничего особенного.
– Надо же, – повторял Невинный, ощупывая изгибы, бугры и впадины барельефа. – А птица? где же птица? – он запрокинул голову к потолку, но ничего кроме лепнины не увидел.
Доктор Глюкин незаметно отозвал Туманова в сторону.
– Требуется немедленная госпитализация, – лицо профессора было непреклонным.
– Какая госпитализация – вы что? Это невозможно! – глава департамента был озадачен не меньше доктора, но исчезновение директора фестиваля сразу же после его открытия было не лучшим решением. – Вы представляете, какой это вызовет резонанс? Я уже не говорю о том, если кто-то узнает, куда именно пропал директор. Нет, давайте придумывать другой выход.
Выход предложил сам Невинный. С совершенно ясными глазами он вернулся к спутникам, и не было в его лице и следа недавнего затмения, а только вселенская усталость и лёгкое смущение за учинённый им переполох.
– Третью ночь не сплю, – виновато объяснил он, – упахался до чёртиков! Вот и примерещилось незнамо что. Надо переходить на снотворное. Пойдёмте обратно, – Невинный первым двинулся к выходу, толкнул скрипучую дверь, бросив на ходу вахтёру: «Завтра же смазать!».