– С полгода.
– Ладно, спасибо за оперативность. Можешь идти.
Сотрудник вышел, оставив директора с колотящим в рёбра сердцем и двумя папками: пухлой и потрёпанной, с ворохом выпирающих из неё листков – от Сидоренко, и тонкой, но ёмкой – с досье на Веру. Подумав, Рубин спрятал обе в портфель.
***
Григорий Васильевич Сидоренко сидел, укутанный клетчатым пледом, у окна и пытался отдышаться. Профессора мучил сердечный кашель, но сердце его в тот момент ликовало. Он снова и снова прокручивал в голове разговор с Рубиным. Его усилия не пропали даром: его услышали. Теперь он сможет изложить свою точку зрения первому лицу компании и предупредить о грозящей катастрофе. Сидоренко сознавал, что времени у него в обрез: болезнь, которую он тщательно скрывал от жены, лишала последних сил. Останавливаться нельзя. Его усилия помимо научно-теоретической работы были направлены на консолидацию протестного движения. Объединить разрозненные действия отдельных людей и групп, придать им единую осмысленную и конструктивную линию оказалось непросто. Сидоренко действовал в тесной связке с Задорожных, заменившим решением Казачьего Круга арестованного Черпака. Вместе они организовали лагерь, в котором несли вахту экоактивисты, казаки, местные фермеры и просто сочувствующие люди. Есаул строго пресекал попытки отдельных казаков к самоуправству, вычислял и обезвреживал провокаторов, наблюдал за порядком во время митингов и пикетов. Парамонов и Кузьмин взяли на себя просветительскую функцию, донося идеи профессора до жителей района. Климов как мог противодействовал официальной доктрине в Общественном совете, рискуя быть изгнанным не только из него, но и с поста директора заповедника. Галина Андреевна Ищенко без устали обивала пороги различных инстанций и казённых учреждений, организовывала сборы подписей и составляла бесчисленные обращения. Среди её помощников были юристы, экологи и журналисты. Чернавцы потихоньку приходили в себя после громких скандалов и кровопролитных стычек, привыкая к мысли о затяжной упорной борьбе. Но они были готовы стоять до конца, ведь на кону была их жизнь, их земля, здоровье их детей и внуков. «Главное – успеть!» – думал Сидоренко, отсчитывая в рюмку мутные стеариновые капли жгучего как яд лекарства.
На следующее утро профессор выпроводил жену на рынок под предлогом нестерпимого желания отведать домашней курятины. Супруга так обрадовалась внезапному аппетиту мужа, что без лишних слов схватила кошёлку и отправилась на центральный базар. Путь предстоял неблизкий: двумя маршрутками с пересадкой, туда-обратно выйдет как раз к обеду. Но Сидоренко это и было нужно: остаться дома одному, чтобы важный разговор состоялся без свидетелей. Всю ночь Григорий Васильевич обдумывал: как лучше использовать выпавший шанс, как обратить интерес Рубина в твёрдое убеждение о неприемлемости проекта? А главное, как сделать, чтобы разработка месторождения была отменена раз и навсегда? Бессонница так и не дала ответов на терзавшие профессора вопросы. Сидоренко допивал заваренный тайком от супруги крепкий чай, когда в дверь позвонили. Отставив кружку, он торопливо засеменил в прихожую. Путаясь в ключах, отомкнул замки. На пороге стоял гость.
Глаза учёного, увеличенные вдвое толстыми линзами очков, изучали его лицо с тревогой и недоверием, будто сомневаясь, впускать ли незнакомца в дом. Гость в свою очередь с любопытством рассматривал открывшего дверь старика. Профессор был одет в стёганый халат с широкими отворотами, из-под которых виднелись истонченные частой стиркой манжеты рубашки. Ноги, обутые в огромные плоские тапки, придавали ему сходство с егерем на снегоступах. Но вместо румяного лица лесного труженика – покрытый испариной шишковатый лоб: быстрое хождение давалось профессору с трудом. Бледный, сжатый в нитку рот выдавал природное упрямство, неистребимое ни возрастом, ни болезнью, ни лихими ударами судьбы. Пахло какими-то древними сладкими микстурами, напомнившими Рубину запах аптеки из его детства. Да и сам персонаж, возникший в дверном проёме, был словно из детства: именно таким Антон когда-то и представлял себе настоящего учёного – непременно близорукого, высоколобого, в дворянском стёганом халате.
– Здравствуйте, Григорий Васильевич, – прервал затянувшееся молчание Рубин. – Я могу войти?
Сидоренко посторонился, пропуская гостя в дом.
– Благодарю вас, что нашли время встретиться, – он с некоторой робостью протянул ладонь.
Рубин пожал протянутую ему руку и поразился её хрупкой невесомости. Ладонь была сухой, словно пергамент.
– Прошу вас, – профессор зашаркал по тёмному коридору в сторону солнечной арки.
Кабинет с высокими потолками был сверху донизу уставлен книжными стеллажами. Время словно остановилось в этой небольшой, вытянутой вверх комнате: книги и бумаги занимали почти всё пространство, оставляя лишь узенькие полоски для разрозненной коллекции минералов. Все наполнявшие кабинет предметы выглядели старыми и поношенными, как и сам хозяин: приземистый стол с массивными тумбами на узловатых ножках, потрёпанный дерматиновый портфель, монументальные часы на гранитной подставке, продавленное кресло с клетчатым пледом. Комнату заливал янтарный свет. Шафрановые пылинки танцевали в воздухе, подчиняясь хаосу броуновского движения.
Рубин выложил на стол принесённую с собой профессорскую папку. Моментально и органично она слилась с интерьером, сделавшись ещё одним естественным включением в его янтарную плоть. Завершив свой кругооборот, она вернулась на то самое место, где и зародилась когда-то. Сидоренко ласково провёл по ней рукой, добродушно усмехнулся, увидев карандашную приписку Перцева, и поднял наконец взгляд на своего гостя, терпеливо ожидавшего начала беседы.
– Вот вы, наверное, думаете: и чего старик на старости лет в бунтари подался? Делать ему больше нечего? – от волнения профессор раскашлялся. – Ладно, опущу предисловие, – просипел он, спустя минуту, – говорить мне трудно, поэтому скажу главное: я глубоко убеждён в катастрофических последствиях разработки чернавского месторождения. И не один я.
Рубин резко поднялся и подошёл к окну.
– Это я уже понял из вашей папки, – он провёл рукой по жёстким волосам. – Мне только непонятно, почему главное заключение, на которое вы опираетесь, отсутствует в архивах Геокома и откуда оно у вас?
– Всё просто: я принимал личное участие в разведке чернавского никеля. Я был тогда аспирантом и работал под руководством академика Добровольцева. Покойный Всеволод Глебович часто повторял своим ученикам: «Дублируй и храни самое важное, создавай собственный архив на тот случай, если сменившаяся власть захочет вдруг „забыть“ или „потерять“ некоторые данные». Так я и делал всю жизнь. И – вот видите? – совет его пригодился, – Сидоренко поднял на гостя выцветшие глаза. – Сейчас принято говорить, что чернавское месторождение законсервировали в 60-х только потому, что были и другие. Дескать, теперь те запасы истощены, самое время приступить к его освоению. Но это не так. Отказ от разработки чернавского никеля связан с высокими, слишком высокими рисками для природы и чернозёма. Это было понятно ещё тогда, когда слова «экология» не было и в помине. Впрочем, – добавил учёный, – точно такое же заключение можно сделать и теперь на основании собранной здесь, – он хлопнул по папке, – информации. Только почему-то сегодня это мало кого интересуют, – Сидоренко сокрушённо покачал головой. – Но вы ведь читали, сколько там всего помимо никеля и меди. Одни урановые рассолы чего стоят! Ну не желают в Общественном совете ничего этого знать! – профессор поморщился и приложил к левой стороне груди дрожащую руку. – Скажите мне, Антон Михайлович, вы сами-то верите в то, что разработка чернавского месторождения абсолютно безопасна?
– Теперь – нет! – честно признался Рубин, глядя в выцветшие профессорские глаза. – Если, конечно, принять за основу полную достоверность собранного вами материала.
Сидоренко грустно улыбнулся:
– Это очень легко проверить. Достаточно обратиться с повторным запросом в любую из перечисленных организаций. Кроме архивов, разумеется, – Григорий Васильевич кашлянул и плотнее запахнул ворот стёганого халата. – Видите ли, освоение чернавских руд – это не просто геологический проект, это комплексная проблема, в которой теснейшим образом переплелись все стороны нашего бытия: экономика, экология, социальная сфера… Политику я в расчёт не беру, хотя сегодня найдётся немало желающих выискать во всём политическую подоплёку. Лично мне глубоко наплевать, к какой партии принадлежат люди, совершающие преступления, в том числе по отношению к природе. Извините, – он покосился на гостя.
– Значит, вы, Григорий Васильевич, считаете, что проект освоения чернавских руд изначально преступен?
– Преступен подход к его оценке. Преступно нежелание компании глядеть правде в глаза. Преступна деятельность Общественного совета, пытающегося любой ценой замаскировать существующие проблемы. Преступно рисковать жизнью и здоровьем людей, которые к тому же отчаянно сопротивляются. Преступно, наконец, жертвовать природой. И ради чего? – профессор сцепил костяшки пальцев. – 90% производимого в стране никеля идёт на экспорт, вы это знаете не хуже меня. Стало быть, уничтожение природы будет вестись не ради каких-то высоких целей, а ради обогащения кучки экспортёров и процветания иностранных потребителей руды. Разве это не противоречит стратегии инновационного развития и продовольственной безопасности?
Антон не собирался спорить с профессором – большинство его доводов были справедливы, хотя пафос Сидоренко несколько утомлял. Да и вопросы были не по адресу. Не о продовольственной безопасности думал сейчас Рубин и не о доле экспорта. Он думал о Вере. Жизнь и безопасность этой женщины перевешивала все высокопарные аргументы учёного. Нужно срочно её увидеть. И что дальше?
Между тем больной профессор здоровел прямо на глазах: щёки его затеплились слабым румянцем, глаза возбуждённо блестели.
– Горное производство как отрасль не может обеспечить человеку должных условий труда, – убеждённо продолжал учёный, – и никакие социальные программы тут не помогут. Но всё это мелочи по сравнению с главным. Чернавский чернозём – достояние не только Верхнедонской области, не только России, но и всей планеты. И вот так небрежно уничтожить его в результате крайне сомнительного проекта, не обеспеченного ни объективным анализом, ни социальной поддержкой, ни экономической базой было бы, на мой взгляд, редкостным по цинизму преступлением.