находилось немало богоугодных заведений по всей России. На балу Николай Васильевич был представлен Его Сиятельству. Между ними завязалась тёплая непринуждённая беседа. Гоголь несколько ожил, дорожную усталость как рукой сняло. Ему было лестно услышать, что граф Ольденберг читал некоторые из его произведений и был ими искренне очарован. В довершении беседы Пётр Николаевич пригласил писателя посетить его только что отстроенный в Чернавске замок. Гоголь с благодарностью принял приглашение и четыре дня прожил в гостевом флигеле. За это время граф познакомил его со своей семьей, включая двенадцатилетнего сына Павла Петровича. Поездки по окрестностям Чернавска произвели на писателя неизгладимое впечатление. Он посетил Васильевский монастырь, где имел долгую беседу со старцем Арсением, осмотрел уездную школу и построенный на деньги графа приют для сирот. Но больше всего Гоголя поразил дикий и мрачный чернавский лес. Столько было в нём непостижимой глубины, столько тайны и суровой неприступности… Натурные зарисовки, сделанные во время прогулок, легли в основу описаний природы в сожжённом втором томе «Мёртвых душ». Там же в одной из глав был подробно выписан портрет просвещённого помещика, в котором легко угадывались черты Петра Николаевича Ольденберга. Откуда всё это было известно Воронцу? Загадка.
В день отъезда Гоголя граф Ольденберг в знак особого расположения подарил писателю привезённые из Швейцарии карманные часы марки «Винтер», изготовленные в той же часовой мастерской, что и куранты на башне его замка. Вот такая история!
На следующий день Вера кинулась за разъяснениями к Парамонову, но тот не смог ни подтвердить, ни опровергнуть описанных в книге событий. Единственное, что совпадало, – сведения о чернавском приюте. Действительно, его основал в 1846 году граф Пётр Николаевич, родоначальник фамильного поместья Ольденбергов в Чернавске.
– Что ж выходит, – недоумевала Вера, – визит Гоголя в Чернавск остался незамеченным? А как же уездные хроники? А летопись Васильевского монастыря? Неужели ни строчки?
– Ну, как же незамеченным, – возразил краевед, крутя в руках книгу Воронца, – вот, автор где-то же раздобыл сведения. Можно попробовать поискать в архивах. А может, спросишь у самого гоголеведа? Ты ведь, кажется, с ним знакома?
– Знакома-то знакома, – вздохнула женщина, – но визитку его не взяла.
– Тоже мне проблема! – хмыкнул Парамонов. – Сейчас найти человека в интернете проще простого – даже я, старый дед это знаю. – Он с азартом потёр руки. – Вот хорошо бы тематическую выставку в музее сделать. А что? «Гоголь в Чернавске» – звучит солидно!
Вскоре к вечернему чаепитию присоединился вернувшийся с кордона дед Тихон.
– О чём толкуете? – спросил он, принимая чашку из рук Веры.
– Егорыч, ты когда-нибудь слыхал, что Гоголь был в наших краях? – спросил друга краевед.
– Ну конечно, знаю, в доме купца Агапова жил. За кого ты меня принимаешь?
– Да нет же, не в Верхнедонске, а у нас в Чернавске, в замке у Ольденбергов гостил!
Дед Тихон удивлённо вздёрнул серебристые брови.
– Ты, что ли где откопала? – спросил он у Веры.
– Не я, а один учёный. Вот! – она передала старику раскрытую на нужной странице книгу.
Тихон Егорович, кряхтя, вытащил из кармана очки, нацепил их на кончик носа и углубился в чтение.
– Ишь ты, – обрадовался, дочитав страницу, – стало быть, чернавский лес и Гоголя околдовал! Ясное дело – живой он и всё понимает… – и было непонятно, кому адресована последняя фраза – лесу или писателю. – А что наш хранитель по этому поводу думает? – обратился он к другу.
– Могу лишь заключить, что, согласно изложенным в книге фактам, Гоголь был одним из первых гостей замка и одним из первых посетителей сиротского дома Ольденберга.
– И далеко не первым паломником к старцу Арсению, – добавила Вера, сосредоточенно покусывая кончик карандаша. – Может, стоит съездить в Васильевский монастырь? – предложила она. – Раз он встречался со старцем, наверняка есть запись об этом в монастырской летописи.
– Отчего ж не съездить? – согласились оба старика разом.
– Вер, а ты знаешь, приют ведь до сих пор цел, – заметил Тихон Егорович, набрасывая на плечи тужурку – из окна дохнуло свежим ночным холодком. Его восстановили по старым фотографиям – всё до кирпичика, и даже доску мемориальную повесили. Лукич постарался! – он хлопнул друга по плечу.
– Хватит тебе придумывать, Егорыч! Сам же и ходил к Тупикину просить перед приездом французов – разве не помнишь?
– Но идея-то твоя! – упорствовал Кузьмин. – Это ведь ты придумал пригласить Ольденбергов к юбилею замка. И отыскал их тоже ты.
– Ну, отыскал, – скромно согласился Парамонов.
Он перевёл взгляд на Веру, в руках которой уже появился пухлый блокнот – верный признак того, что она приготовилась записывать очередную историю – одну из тех, что в избытке пылились в запасниках памяти стариков.
– Ты только представь, Вера, – произнёс торжественно краевед, – шесть поколений Ольденбергов более полутора веков поддерживали этот приют. Сначала Пётр Николаевич – основатель сиротского дома, потом его дети, внуки… Правнук графа Георг, дневник которого ты читала, помогал даже в год молчания. А перед эмиграцией Ольденберги пожаловали приюту десять фунтов фамильного серебра золотниковой пробы. Будто знали, что пойдут все эти ложки, брошки и портсигары на спасение сирот от неминуемой голодной смерти. Смотрительницей приюта в то время была образованная и кристально порядочная особа – Софья Васильевна Багрицкая, одна из первых выпускниц Бестужевских женских курсов, специально привезённая из Петербурга в Чернавск отцом Георга Александром Павловичем. Багрицкая спрятала серебро в тайник и в течение нескольких лет собственноручно носила вещи на базар, чтобы продать или обменять их на продукты для детей. Тяжёлое было время. С одной стороны надо было заботиться о детях, с другой – о тайном серебре, в любой момент его могли отобрать большевики. До самой смерти Багрицкая руководила приютом, а потом, в начале 30-х её место занял советский педагог, воспитанник Макаренко и его последователь Иван Суржик.
– Как же Ольденберги после революции умудрялись помогать приюту?
– С трудом, но умудрялись. Пока была жива Багрицкая, средства передавались лично ей – переправлялись нарочным через Румынскую границу. Позже перечислялись на счёт советского интерната – к тому времени заработала банковская система. Суржику хватило ума не отказываться от буржуйских денег. Когда началась война, детей эвакуировали в Свердловск. Потом был большой перерыв, связанный не только с военными действиями, но и преследованиями, которым подверглись Ольденберги: их обвинили в преступной помощи советским военнопленным. И лишь в конце 50-х благотворительная поддержка возобновилась. К тому времени потомки рода прочно обосновались во Франции и Канаде. Делами приюта ведала младшая сестра Георга – графиня Екатерина Александровна, а позже – её сыновья. Шесть поколений, – глухо повторил Иван Лукич, – четыре в России и два уже из-за рубежа помогали чернавским сиротам. Трудно себе представить, скольких детей за эти полтора века вырастил приют. И каких разных детей…
– Между прочим, принц Ольденберг, прибывший на юбилей замка, подписал чек на круглую сумму и лично вручил его нынешнему директору интерната, – добавил Кузьмин.
– Просто невероятно, – прошептала женщина, погружаясь в томительное оцепенение, предшествующее рождению сюжета.
В который раз она была околдована хитроумными узорами чернавской истории, тесным переплетением твёрдых фактов и зыбких гипотез, тугим клубком из былей и небылиц. Удивительным было и то, как привычно спокойно относились к этой путанице сидящие перед ней старики. Она же не знала, с какого бока приступить к распутыванию клубка. Да и возможно ли его распутать окончательно? Да и нужно ли?
– Я не удивлюсь, если Гоголь во время своих прогулок по чернавскому лесу встречал Лесную хозяйку, – обронила она, глядя отрешённо в мазутную гладь чёрного зеркала.
– Вполне возможно, – охотно согласился дед Тихон, – уж кто-кто, а Гоголь не сомневался в существовании потусторонних сил. Недаром он так полюбил чернавский лес, – старик потеребил бровь. – А ты, Вера? Ты ведь тоже не сомневаешься, правда? Потому и явилась тебе Дарина, – подытожил он, допивая чай.
Гости ушли, а Вера уселась перед открытым окном с видом на чёрное озеро и стала писать. Из-под её пера, из-под порхающих над клавиатурой кончиков пальцев сами собой выскальзывали слова и строки. Они рождались где-то в бездонной вышине чернавского неба и падали как звёзды в раскрытое окно. Они поднимались из чёрных глубин, из таинственных озёрных впадин, выуживались из вязкой толщи воды, кишащей живыми мыслями и бурными земными страстями. Они жили отдельной жизнью, которая не требовала какого-то там воплощения, и лишь чистая случайность выводила их из мира бесплотных иллюзий в мир реальности, облекая в доступные людям буквы и символы.
Вера ощущала: то, что она сейчас записывает, не её и ей ни в коей мере не принадлежит. Её задача заключалась лишь в том, чтобы уловить эти внезапные и такие долгожданные потусторонние сигналы и перевести их в нечто материальное вроде текстового файла на компьютере. Так выглядела в её понимании природа творчества. А разные люди, события и жизненные обстоятельства лишь помогали или мешали этой природе проявиться. Здесь, в Пчельниках, Вера обрела то редкое состояние пустоты и чистоты, когда всё лишнее, второстепенное и незначительное ушло, растворилось – именно в таком состоянии легче всего было ловить благословенные флюиды и принимать послания небес. Быть может, тому способствовал чистейший воздух и дикий лес, начинавшийся прямо у порога. А может, изобилующая белыми пятнами история чернавского края. Висящая в воздухе тайна или вовлечённость в простую земную жизнь со всеми её мытарствами и огрехами. Из этого бытового «сора», из маленьких чернавских трагедий, из аномалий, снов и чайных рассказов, из путаницы и несообразностей рождалось нечто, что трудно было осмыслить, чем невозможно было управлять – только ждать, замирая от нетерпения. Как это ни странно, тайным попечителем её творчества стал далёкий от литературы Антон: именно он скрашивал томительное ожидание и сохранял земную твердь под ногами, когда фантазии уносили её слишком далеко. Его появление в Вериной жизни ознаменовало собой новую эру – эру абсолютного и безоговорочного приятия своей судьбы: и женской, и писательской. И стало легко. И стало неважно, чем увенчаются её творческие усилия, какой результат принесут ночные бдения, во что выльются мегабайты записей и кипы бумажных черновиков, потому что на авансцену вышел сам упоительный процесс – обыденное писательское ремесло, без которого она не мыслила теперь своей жизни.