Доктор закрыл историю болезни и тут услышал слабый шорох за дверью. «Войдите!» – громко пригласил Глюкин, но никто не отозвался. С шумом отодвинув стул, профессор стремительно шагнул к двери, распахнул её настежь и выглянул в коридор. Бледный квадрат света косо падал на серую в ночи ковровую дорожку. Тусклая лампа освещала длинный пустой коридор, в конце которого на посту, оперев рыжую голову на большие, сложенные кренделем руки, спала медсестра Алевтина Степановна. Глюкин вернулся в кабинет и почувствовал, что теперь находится в нём не один. И вправду, скосив глаза по сторонам, увидал в углах кабинета двоих, сидящих строго по диагонали посетителей. Хорошенько присмотревшись, Геннадий Яковлевич узнал в них пациентов из девятой палаты, поступивших в клинику на прошлой неделе. «Ангелы!» – вспомнил доктор.
– Не спится! – довольно развязно произнёс один из них, распахнув чёрный шёлковый халат на рельефной как у атлета груди.
– Отчего же снотворного у Алевтины Степановны не попросили? – Глюкин рассматривал чёрный шёлк, мягко струящийся вокруг атлетического торса больного.
Он приветствовал, когда пациенты носили в клинике домашнюю одежду, по его мнению, это способствовало адаптации к жёстким условиям больничного режима.
– Да она сама, похоже, снотворное приняла, – усмехнулся страдающий бессонницей атлет, – не добудишься! Ладно, пусть человек отдохнёт.
Доктор достал из шкафчика пачку фенобарбитала, выцарапал из фольги горошину и протянул её больному.
– Можно и мне? – кротким голосом попросил другой посетитель, укутанный с ног до головы в белое, – что-то не могу уснуть. Третья чашка кофе была явно лишней.
Глюкин выдал таблетку и второму и уже собрался отправить их обратно в палату, как вдруг поймал себя на мысли: «А ведь эти пациенты и говорят, и ведут себя совсем не как больные!» Симулянты? Такое изредка встречалось в его практике. Он подавил в себе желание тотчас забрать в ординаторской истории болезней и полюбопытствовать, чем лечит их его коллега – многообещающий молодой психиатр. Кстати, почему их поместили в одну палату? Они что – родственники? И госпитализированы одновременно… Хм… странно! Геннадий Яковлевич вертел в руках пачку снотворного, пока не вывертел из неё ещё одну таблетку – для себя. Дело в том, что доктор Глюкин был совершенно одинокий человек, и спешить домой ему было не к кому. Поэтому частенько он оставался ночевать в тайной комнате, примыкающей к его просторному кабинету. Он оборудовал её всем необходимым – даже джакузи с баром имелись – и она отчасти заменила ему городскую квартиру. Вот и теперь, почувствовав накопившуюся за день усталость, доктор решил никуда не ехать, а поспать здесь. Автоматически положил на язык снотворное, налил из кувшина воды. Но пациенты не уходили.
– Профессор, а ведь Перцев из тринадцатой абсолютно здоров, – неожиданно произнёс одетый в чёрные шелка больной.
Глюкин вздрогнул и чуть не поперхнулся таблеткой.
– Вы полагаете, мы держим в клинике здоровых людей? – возмутился он, но в глубине души почувствовал ноющий холодок: были задеты его недавние размышления о несовершенстве современной психиатрии.
– Смотря кого считать здоровым, а кого больным, – бесстрастно ответил ночной гость.
– Лавруша, не надо так, доктор утомлён, у него был трудный день, – белый пациент тронул чёрного за руку.
– Я не буду дискутировать с вами на эту тему! – профессор вскочил из-за стола и, заложив руки за спину, заходил из угла в угол.
– Почему же? – не унимался пациент в шёлковом халате.
– Потому что, извините, вы – больные, а я – ваш врач. И моя задача – лечить вас, а не вступать с вами в полемику. Ступайте немедленно спать! – рассердился доктор.
Пациенты переглянулись, синхронно поднялись со стульев и выскользнули за дверь.
«Тоже мне, ангелы!» – никак не мог успокоиться Глюкин. Надо будет завтра же поинтересоваться у молодого коллеги, с каким диагнозом лежат эти двое, проверить схему лечения. Возможно, правильнее будет расселить их по разным палатам.
Геннадий Яковлевич достал из кармана ключ и отпёр тайную комнату. Другим ключом закрыл изнутри кабинет, погасил настольную лампу. На сегодня хватит. Его рабочий день давно закончился, и совершенно непростительно, что он – врач – так халатно относится к собственному здоровью. Профессор снял белый халат, аккуратно повесил его на плечики. Сел на диван и стал мелкими глотками пить разогретое в микроволновке молоко.
Кто бы знал, насколько неприятной оказалась для Геннадия Яковлевича случайная фраза ночных посетителей! Кого считать больным, кого здоровым? – он и сам не раз задавался этим вопросом. Является ли госпитализация свидетельством болезни? Где та грань, отделяющая недуг от здоровья, норму от отклонения? Как отличить обычный нервный срыв или сезонную хандру, которым подвержен любой человек (и сам он не исключение), от более серьёзных патологических состояний? Вместе с врачебным и житейским опытом к доктору Глюкину пришло осознание размытости, подвижности разграничительных признаков. Иногда он сам готов был добровольно пересечь границу. Попасть в их мир. Увидеть то, что видели они. Услышать голоса, о которых те говорили. Ощутить их реальность. Среди пациентов клиники встречались неординарные люди, редкие образцы человеческой породы, общение с которыми доставляло доктору истинное удовольствие, возбуждало живейший интерес, отнюдь не ограниченный профессиональными рамками… Вот только как попасть в их мир? И можно ли потом вернуться обратно? С такими мыслями Геннадий Яковлевич провалился в сон, мягко соскользнув на диван, не раздевшись и едва успев отставить в сторону недопитый стакан молока.
***
Отставив стакан в сторону, главный редактор «Родных просторов» вытер платком белый ободок вокруг губ и погрузился в повседневные дела. Всеволод Чалый свыкся с обжившейся в нём колючей обидой, с её плаксивым голосом, вступающим в разговор всякий раз, когда речь заходила о распределениях и наградах. Её тревожили чужие успехи и критические замечания в адрес хозяина. Но в их отсутствие она скучала и хирела, зато после – росла и обрастала новыми колючками. С недавних пор в голове Чалого поселился ещё один жилец – хриплый голос неизвестного происхождения. Поначалу, услышав его скрипучие сентенции, приправленные туберкулёзным кашлем, редактор испугался. Но постепенно привык и даже стал находить отдельные реплики хрипуна весьма занятными. Хрипун коротко сошёлся с обидой и вёл с ней жаркие споры, нисколько не смущаясь того, что их слышит Всеволод Ильич.
Вот и теперь, после очередного заседания редколлегии «Родных просторов», где разнесли в пух и прах рукопись неизвестного автора, голоса заговорили вновь.
– Интересно, чем руководствовался этот графоман, предлагая свою рукопись в журнал? – громко возмущалась обида. – Что он из себя представляет? Ноль! Закончил бы для начала филфак или литинститут. На худой конец курсы какие-нибудь, где учат писать.
– Положим, ни Гоголь, ни Чехов, ни Бунин не имели литературных дипломов, – парировал хрипун. – А графомания – это неотъемлемая черта писателя. Он не может обойтись ни дня без строчки – что ж в этом плохого?
– Ну, так и пусть себе пишет в дневник или блог какой-нибудь ведёт. Но нет, подавай ему журнал! Кстати, мог бы и повнимательней ознакомиться с условиями приёма рукописей, – поджала губы обида, – ведь чёрным по белому написано: не более сорока тысяч знаков. А он сколько прислал?
– Какая чушь! – хрипло рассмеялся оппонент, – да не читай больше! – и все дела.
– Между прочим, работа редактора всегда остаётся незамеченной, – затянула другую песню обида, – никто не знает, сколько мусора приходится пропускать через себя, сколько макулатуры перелистывать, сколько страниц черкать, не говоря уже о грамматических ошибках: современные писатели ужасно безграмотны!
– Но зачем же самому черкать? Тем более править ошибки – это работа корректора. Редактор, тем более главный, не должен этого делать. Его задача – побудить автора к добровольному совершенствованию своего текста.
– Это если есть, что совершенствовать! – едко заметила обида.
– Безусловно, – примирительно кашлянул хриплый голос. – Редактор – он ведь первейший друг писателя. Но друг взыскательный, честный, при этом кровно заинтересованный в успехе рукописи. Он собирает чемодан и переселяется на время в созданный автором мир. Он путешествует там, глядя по сторонам, знакомится с героями, проходит вместе с ними все коллизии и передряги. Цепко подмечая детали, редактор высматривает самое важное, что хотел сказать писатель, главную идею рукописи. С искренним интересом к миру автора, с глубоким уважением к писательскому труду он исследует его, утверждая писателя в том ценном, что там обнаружил, вселяя в него необходимую как воздух веру в себя. Вместе с тем побуждает избавиться от неизбежных издержек, художественных дефектов, которые как профессионал замечает и как друг честно и доброжелательно высказывает.
– Ага, если так тетешкаться с каждым автором, ни на что другое времени не хватит.
– Время, потраченное на автора, никогда не пропадает впустую, – заметил хрипун, – а вот административный раж, коим грешат иные современные редакторы, сортировка рукописей в две стопы, свирепое черкание карандашом – это всё пустые действия, лишённые всякого смысла.
– Это почему же? – насупилась обида.
– Потому что главное, ради чего писатель обращается к редактору, – это общение, а не публикация, как думают многие. Мудрый совет, профессиональный диалог – вот чего от него ждут. Сила убеждения редактора, его поддержка или аргументированная критика помогает родиться новому автору или остаться самим собой уже состоявшемуся. Редактор может выразить мягкое сочувствие и дать рекомендации, если срок ещё не пришёл и родиться пока нечему. Что же касается черкания, то это удел автора – ведь это он родитель будущего детища.
«А ведь рассуждения этого хрипуна не лишены смысла, – отметил про себя Чалый, – я и сам, пожалуй, не отказался бы от такого редактора». «Что?! Бунт на корабле? – раздался плаксивый голос обиды. – Лучше вспомни Парникова, как тот обошёлся с твоей повестью. Ты помнишь, как он её обозвал? Чахлой!» Всеволод Ильич помрачнел. «Вот именно! – расправила плечи обида. – Почему это ты должен вести себя по-другому? Парникову можно, а тебе – нет?».