Он закрыл дверь и заклеил верхние углы липкой лентой. Потом достал из ящика перочинный ножик и склонился над горшочком.
— На улицу я ради тебя не пойду, — бормотал Кит, открывая нож, — выхожу я раз в месяц, по понедельникам. Чаще не могу, хоть ты меня режь. Я бы и резал, только моя семья, к сожалению, такого не ест. Но ты-то ешь!
Он сморщился и быстро полоснул по пальцу. В росянку закапала кровь. Шепотом чертыхаясь, Кит прижал нож к порезу, нажав посильней. Крови стало больше.
— Что за ерунда, — разозлился Кит. — Как мясо на жаркое резать, так куски от пальца сами отваливаются. А как для дела, так одна вода?
Он представил жаркое, шкворчащее на сковородке, размахнулся и рубанул сверху вниз. От пальца отделился маленький кусочек. Кит подцепил его кончиком ножа и сунул в одну из створок венериной мухоловки. Створка захлопнулась.
— Ну вот. — Он порылся в ящике и вынул пластырь. — Теперь неделю можно не волноваться. Что бы они ни говорили, а я полезный. В отличие от некоторых, которые только и могут с полотенцем по подоконнику прыгать и фасоль ругать.
Через несколько дней Крот вышел к завтраку и зажмурился. Постоял немножко, потом осторожно открыл глаза. На столе стояла миска со свежими булочками. Рядом в вазе лежали яблоки. Напротив, держась за стул, стояла Кузя.
— Сегодня понедельник? — спросил Крот.
— Нет, — ответила Кузя, и Крот понял, что еда на столе — не ее работа.
В кухню вышел Кит. Рассеянно взял яблоко, стал жевать.
— Что ты на меня так смотришь? — спросил он Крота, придвигая булочки. — Кто пирога хотел?
— Я, — прошептал Крот. — Это Клара, да?
— Клара еще спит. А слишком любопытные могут сами сделать начинку. Сахар на полке.
— Я сделаю! — вызвалась Кузя. — Клара встанет, а у нас уже все готово!
— Отлично, — кивнул ей Кит, взял булочку и устроился в кресле, открыв журнал.
Серые тени плясали в свете настольной лампы. Клара присела на подлокотник.
— Кит, а где росянка?
— Росянка? — Кит был невнимателен: он читал газету.
— Ну, венерина мухоловка, которую Руфина подарила. Такое смешное растение, похожее на распахнутые ракушки. Она сначала стояла на столе, а потом я про нее забыла. Где она, ты не знаешь?
— За хлебом пошла.
Клара нырнула за газетный лист. Оттуда на нее смотрел серьезный Кит.
— Мне лучше не спрашивать, да? — уточнила Клара.
— Почему, ты можешь спокойно спрашивать. Венерина мухоловка пошла за хлебом. Заодно я попросил ее купить еще муки.
Клара вспомнила, как быстро захлопывались створки венериной мухоловки, если их трогали пальцем.
— Да, такую сложно обидеть. Она даже в продуктовом не пропадет.
— Вот именно, — сказал Кит, углубляясь обратно в газету. — Так что не волнуйся. К ужину будет.
Ночные тени мягко окутывали кабинет. Кит привычным жестом достал карманный ножик и сел на стол возле заметно подросшей росянки.
— Как ты тут у меня, трудяга? В прачечную ходила — не обижали тебя?
Венерина мухоловка молчала. Кит ловко отхватил маленький кусочек мизинца и скинул в створку. Створка захлопнулась.
— Молодец, малышка. Приятного аппетита. Значит, так: завтра ты перевариваешь, я тебя трогать не буду. А на послезавтра найдется дело. За едой пока ходить не надо, у нас все есть, но послезавтра — первое сентября. Крот идет в школу. И я хотел тебя попросить походить туда вместе с ним. Не пугайся, учиться тебе не придется — Крот отлично соображает. Но ты же знаешь, когда к нему приближаются люди, он…
Кит рассеянно погладил пальцем одну из раскрытых ракушек. Ракушка захлопнулась.
— Вот-вот. Об этом я и говорю. А ты у нас самая общительная в семье. Сходишь с ним, хорошо? Да, и вот еще что. Будешь проходить мимо аптеки — пластырь купи.
Подмигнув росянке, Кит слез со стола. Покосился на медленно светлеющие окна, зевнул и отправился спать, взяв со стола журнал — почитать перед сном.
Юлия ЗонисЗОЛОТОЕ ЯБЛОКО
Ханс выщипывает мелкие перышки в паху своей девушки. Вообще-то, для этого существует специальная машинка, но Птице нравится, когда это делает Ханс, Машинкой, мол, больнее и дольше. Кроме того, многие знатоки уверяют, что выщипанные руками перья лучше действуют. Вот и сейчас — легкий пушок сыпется на заранее подстеленную простыню, а где-то на другом конце вселенной я выгребаю жетоны из автомата. Жетонов уже столько, что они прут из щели золотым потоком, звеня, раскатываются по полу, и все посетители казино столпились за моей спиной, дышат в затылок, надеясь урвать свою долю везения. Ханс всегда предупреждает меня о Дне эпиляции. Такой уж у нас уговор.
Мы были друзьями десять лет, потом он убил меня, потом я три года охотился за ним. И наконец — нашел.
Все было почти так же, как три года назад. Ханс пускал пузыри. Болтаясь в воде под старым пирсом, со связанными руками, он еще ухитрялся глотать воздух. Живучий, бес. Справа от его головы покачивался ржавый буек, слева — дырявый кондом. Он мог умереть до моего прихода, и это была бы паршивая смерть.
Я бросил ему канат. Он ухватился за него зубами, и я поволок его на пирс. И сам чуть не плюхнулся в воду: ребята, прикрутившие к его ногам свинцовый груз, знали свое дело. Сам бы я выбрал железо. У оборотней на железо аллергия, и голеней мой дружок бы уж точно лишился.
Ханс не узнал меня сразу. В глаза ему налилось немало дерьма из-под пирса, а нюх, похоже, тоже отбило начисто. Он валялся на бетоне издыхающей рыбиной, и кашлял, и отплевывался. Только когда нежданный спаситель не поспешил почему-то избавить его от веревок, он поднял голову. И встретился с моим взглядом.
Мы познакомились тогда, когда Ханс решил угнать свою первую тачку. Ему не повезло. Это оказалась моя тачка. Кабриолет. Я гордился им, а потому не поскупился на парочку охранных штучек. Я нашел Ханса утром, полузадушенного, намертво прикрученного к капоту. И наполовину обращенного. Он порвал цепь, но сделать с моими штучками ничего не смог и застрял вполне безнадежно. Серый хвост хлестал по супернавороченным инфракрасным фарам, а зубы щерились в недобром оскале. Я освободил его. Мы выпили по пиву. Потом он помог мне провернуть одно дельце. И еще одно. Мы неплохо заработали. Свалили в Сент-Ло, прогулялись по барам и девочкам. Ханс попал в неприятности. Я вытащил его. Потом я попал в неприятности. Он вытащил меня. Кажется, люди называют это дружбой. Не знаю, как называют это оборотни.
А потом он убил меня.
Нет. Неправильно. Сначала была Птица.
За Птицей меня отправила Мамама. Я, дурень из дурней, я, позорище всего Клана, — короче, я ухитрился израсходовать последнее перышко удачи. На Ханса. Он крупно досадил тогда Рыжему Ихасу, шестерке Магистра Убийц. Ханс пропал, я искал его, искал три дня, и нашел, избитого и задыхающегося, под причалом прогулочных яхт, в Старом Порту. Он пускал пузыри. Я успел тогда вовремя. Мое своевременное вмешательство пришлось бы оплачивать Хансову Клану, не будь он одиночкой. А так — наше перышко пыхнуло и истлело, и мне надо было идти за новой Птицей. Конечно, Ханс увязался за мной.
Он помог мне. Хранители нашей Птицы — Убийцы, и Ханс изрядно подсобил мне, превращался он и в Коня Рыбников, и в Бронзовку Ткачей. Ханс — полиморфный оборотень, и только в Волка Убийц он отказывался превратиться. Боялся застрять. Я возвращал его обратно каждый раз, ведь когда-то, по большой, видать, пьяни, Ханс шепнул мне на ухо свое истинное имя. Имя, превращающее его обратно. В человека. Но Волком Убийц Ханс все равно отказался быть. Слишком уж волчья была у него натура. Обратишься — и не вернешься. Так что Волчонка мы добывали честно, и Убийцы — уговор дороже денег — отдали нам взамен нашу Птицу.
Почему Звери Удачи не возрождаются в своем собственном Клане? Всякие философы от пивной бочки говорят — мол, так хранится равновесие, мол, так удачи у всех будет поровну. Как же! Удачи поровну никогда не бывает, каждый стремится урвать себе перышко побольше. Так я думал, пока не увидел Птицу. А как увидел, перестал думать. Совсем. Успел только подумать, что зря Мамама послала на это дело меня. Лучше бы слепого Вара. Но, клянусь Последним Пером, — сияние этих крыльев пробилось бы и сквозь его слепоту…
Никакая она была не Птица. Человек, как я и вы. Или, скорее, как Ханс. Но она не превращалась. Она была сразу — и человеком, и Птицей. Мы освободили ее из клетки, едва выбрались из Цитадели Убийц. Она стояла перед нами, и ветер чуть пошевеливал перья над ее лбом, и перья переливались алым и голубым, как волны на закате. Тогда я впервые увидел, как Ханс плачет. Так, плача, он и убил меня.
Вам когда-нибудь делали пересадку печени? Не говоря уж о том, что печень до этого вырвали у вас голой рукой. Лапой. Той же лапой изломали ребра, порвали сухожилия. И только сердце оставили биться.
Когда я очнулся на операционном столе, в глаза мне ударил яркий свет и замелькало белое и красное… Мне не дали наркоза, боялись, что не откачают. Я лежал в мелькании красного и белого, а затем перед глазами появилось зеленое — это док протянул занавеску, чтобы меня не слишком шокировал вид вываливающихся из моего брюха кишок. Я лежал и вспоминал ее глаза. А о Хансе вообще не думал. Потом врачи с облегчением говорили, что у меня был болевой шок. Иначе я бы не выжил.
Нет, я не ненавидел Ханса. Точнее, так: сначала я хотел найти ее, а потом обдумать, что делать с Хансом. Получилось наоборот. Связанный, он лежал у моих ног и отплевывался морской водой вперемешку с городскими отходами. Почти как три года назад.
— Ну, что будешь делать? Может, отправишь меня обратно? — Ханс ухмылялся. Он всегда ухмылялся, когда чувствовал себя неловко. Воображаю, как неловко ему было сейчас.
Я присел на корточки — достаточно близко, чтобы он слышал даже тишайший мой шепот, но все же недостаточно для того, чтобы он достал меня зубами.