Они, конечно, ошибались.
Первые подозрения закрались у Ники еще в поезде. Вместо знакомых фигур в брезентовых куртках с нашивками электричка была заполнена полуголыми мужчинами в черной коже и рваных майках и девушками в вызывающе коротких юбках и обтягивающих штанах с кожаными подтяжками. Почти у всех головы были выбриты или украшены волосяными гребнями ненатуральных цветов – синий, алый, ядовито-зеленый. Уши, как у мужчин, так и у женщин, проколоты в десятке мест, в основном в дыры продеты обычные кольца, но почти каждый добавлял к коллекции инглийские булавки, иглы от шприцев, электрические резисторы. Все гоготали, хрюкали, ржали, орали и визжали – и эти звуки лучше всего подготовили Нику к концерту: едва они вошли в вагон, она поняла, что никаких лирических песен под гитару они с Гошей сегодня не услышат.
Концертов подобного масштаба они действительно раньше не видели. Десять с лишним тысяч зрителей заполнили поляну перед сценой – и, казалось, никакая музыка не сможет перекрыть многоголосый гул этой толпы, неуемной и буйной. Однако в назначенный час из развешанных по периметру динамиков обрушился девятый вал звука: с первого аккорда у Ники заложило уши, но она почти не заметила: звуковые волны шли через тело, словно каждая клетка превратилась в микроскопическое ухо, вибрирующее в такт музыке – если, конечно, можно было назвать это музыкой. Певцы, сменявшие друг друга на сцене, хрипели, визжали и выли; они катались в обнимку с микрофонной стойкой или делали вид, что расстреливают из нее публику, словно из ручного пулемета; гитаристы разбивали гитары, ударники швыряли со сцены обломки барабанных палочек, одно из выступлений завершилось (под восторженные завывания музыкантов и зрителей) торжественным сожжением рояля: не обращая внимания на полуголых девушек, водивших безумный хоровод вокруг горящего инструмента, клавишник играл, пока огонь не охватил весь рояль.
Одним словом, если бы Нике рассказали, что будет на этом концерте, она, конечно, никуда бы не поехала. Но сейчас она стоит посреди обезумевшей толпы, зажатая между Гошей и целиком затянутой в черную резину девушкой – и от восторга только слабо взвизгивает: голос она сорвала с полчаса назад.
Ух ты, думает Ника, ух ты, как здорово! Никогда, никогда я не слышала ничего подобного, да что не слышала – я даже не знала, что такое возможно! Ух ты! Ну же, еще, еще!
Ника вцепляется в Гошу и сипит ему в ухо: Правда, офигенно? – но Гоша не отвечает: то ли не слышит ни слова, то ли ему не так уж нравится концерт.
Не нравится – ну и не надо, с неожиданной злостью думает Ника (а волны свирепой ярости снова и снова проходят сквозь нее), я же такого никогда не слышала, со мной же такого никогда не было, ух ты, ух ты, никогда, никогда!
В этот момент взрывной аккорд втискивает зрителей друг в друга, прессуя в единую многоголовую массу – и Ника впервые перестает сомневается, что Граница будет разрушена, все барьеры опрокинуты, мир уничтожен и воссоздан заново, еще лучше, еще прекрасней. Впервые она напрочь забывает о старых обидах, об издевательствах пятнашек, об Арде Алурине и Зиночке, об ушедшей тете Свете, о погибших родителях; забывает свою печаль, свою тоску, свою скорбь, забывает боль и бессилие. Чистый, беспримесный восторг пронзает Нику, поднимает дыбом волосы, сводит судорогой тело. Еще, еще, – молит она. Только не останавливайтесь, только не прекращайте, еще, еще!
Пока меняются музыканты на сцене, Ника успевает подумать, что если б она могла выбирать, то, не задумываясь, выбрала бы ничего больше не успеть в этой жизни – не написать ни единой статьи, ни разу не поцеловать Гошу, никогда не увидеть ни друзей, ни коллег, ни брахо Ивана, – но уйти так, чтобы по ту сторону жизни и смерти снова оказаться здесь, в этой толпе, воскреснуть избавленной от всего прожитого, лишенной памяти и боли, навсегда остаться чистой, светлой, наполненной лишь яростью и восторгом.
Угасает финальный аккорд, последний раз содрогаются динамики, уставшие зрители расходятся, потерянно переглядываясь. Вцепившись в Гошину руку, Ника вместе со всеми бредет к железнодорожной платформе.
– Для меня это было немножко слишком, – говорит Гоша.
– А мне – в самый раз, – еле слышно сипит Ника.
Она с завистью глядит на других зрителей: они-то мертвые, они навсегда останутся в этом мире, всю вечность напролет будут приходить сюда, чтобы снова каждой своей клеткой испытать эти трепет и вибрацию. Что же они сделали в жизни, думает Ника, что заслужили такую награду? Как нужно жить – и как нужно уходить – чтобы очутиться здесь?
Она вглядывается в фигуры на дороге, и внезапно ее взгляд словно спотыкается… какая-то помеха, странный диссонанс. Взгляд скользит по толпе обратно – и снова сбой, где-то в том же самом месте! Что-то странное, неприятное, пугающее…
Мужчина в кожаных штанах, высоких ботинках и рваной майке. Такой же, как все: раскрасневшийся, возбужденный и усталый. Но что-то с ним не так. Что-то с ним очень не так.
Нике становится холодно. Видишь этого человека, хочет она спросить Гошу, но только еле слышно сипит. Гоша обнимает ее за плечи и шепчет: приедем домой – буду отпаивать тебя молоком! Но Ника уже знает: не будет ни молока, ни дома, а если она не поймет прямо сейчас, что не так с этим мужчиной, возможно, не будет ни ее с Гошей, ни даже Марины с Лёвой.
Хорошо, думает Ника, никто ничего не замечает, кроме меня. Даже Гоша. Я одна вижу то, чего другие не видят.
Значит, оно случилось, понимает Ника, – то самое, что обещал брахо Иван: я обрела ви́дение. Не зря, значит, каждый день выполняла упражнения – наверное, я уже и так была почти готова, но музыка дала последний толчок.
Хорошо, повторяет она, значит, теперь я могу видеть. Как учил брахо? Если вы поняли, что обрели ви́дение, и хотите его усилить, полуприкройте глаза и расфокусируйте взгляд. В конце концов, вы видите не глазами, лишние детали только отвлекают. И таким взглядом, одновременно расслабленным и концентрированным, еще раз посмотрите на объект, который первым с вами сконтактировал.
Первый объект, первый объект, думает Ника, полуприкрыв глаза, где же он, первый объект? Расфокусированным взглядом она обшаривает толпу – и на этот раз не спотыкается, а словно с размаху налетает на стену: вот он. Теперь она видит его – и, если честно, никогда не видела ничего подобного.
Прежде всего – это никакой не мужчина, вообще не человек. Не мертвый, не живой – никакой. Сгусток серого тумана, пыльный столб, распадающаяся амальгама зеркала, закопченный, потускневший хрусталь, дымчатое, помутневшее стекло – одним словом, нечто серое, лишенное плоти и содержания, заметное лишь потому, что способно отражать и отражаться.
Теперь, когда Ника видит это таким, какое оно есть, она замечает тонкие серые нити, расходящиеся от него во все стороны. Проследив за ними взглядом, она видит еще одну призрачную фигуру, потом еще и еще… нити соединяют их между собой.
Это сеть, понимает Ника. Мы все для них – улов. Или не все, а один или двое, те, кого нужно отфильтровать, выделить из толпы, спеленать в серый кокон, упаковать и доставить получателю.
Ника обнимает Гошу за шею и изо всех сил шепчет прямо в ухо:
– Надо выбираться!
– Так мы это и делаем, – отвечает Гоша, не различая тревогу в ее осипшем голосе. – Идем на станцию. Как нам еще выбраться?
Да! Только так и выбраться, понимает Ника. Не идти на станцию. Как угодно, но не идти вместе со всеми.
Ловцы, как уже называет их про себя Ника, не отличают намеченную цель от других людей, как обычные люди не выделяют из толпы самих ловцов. В своей охоте ловцы полагаются только на трепетание нитей, настроенных на вибрации добычи. Ника понимает: в толпе она с Гошей сможет пройти, не задев ни одной паутинки, но на платформе не выйдет сесть в поезд, избежав соприкосновения с сетью.
– Делай, что я говорю, – шепчет Ника. – Это очень важно, я все объясню потом.
Взяв его за руку, она начинает пробиваться сквозь толпу. Теперь Ника ясно различает серые нити, зато то и дело врезается в зрителей. После каждого такого столкновения Гоша начинает упираться.
– Куда ты меня тащишь? – шепчет он. – Ты что, с ума сошла? Объясни, что происходит!
Вместо ответа Ника поворачивает к себе его голову и смотрит сквозь него своим новым зрением. Что Гоша видит в ее глазах, Ника не знает, но он кивает и упавшим голосом говорит:
– Ну хорошо, пусть будет, как ты хочешь.
Теперь дело идет быстрее. Интуиция подсказывает Нике, что выход из толпы – самый опасный момент. Оглядевшись, она замечает деревянные мостки через глубокую канаву вдоль дороги.
– Туда, – шепчет она Гоше. – Давай за мной, быстро.
Согнувшись почти вдвое, Ника несколькими скачками выбирается из толпы и падает на дно канавы. Гоша валится на нее.
Ника молча показывает ему большой палец – мол, все прошло как надо, мы молодцы. Потом, приподняв голову, выглядывает: толпа, покрытая нитями, словно серым платком, медленно приближается к станции.
За полчаса до заката Майк, наконец, отыскивает Марину и Лёву. Они целуются, сидя на скамейке посреди Главного парка.
– Вот вы где! – кричит Майк, подбегая. – Я уже боялся, что вас не найду.
Влюбленные в недоумении оглядываются. Неужели уже так поздно, думает Лёва. И неужели я в самом деле всё это время целовался с Мариной?
Нет, конечно, они не только целовались. Задыхаясь и прерывая поцелуи, они бормотали слова, знакомые всем влюбленным, заурядные и каждый раз новые, звали друг друга по имени и придумывали новые, секретные имена, повторяли без конца «как хорошо!», «спасибо!», «любимая!», «родной мой!» и спешили поделиться воспоминаниями, которые еще недавно были раздельными, а теперь навсегда становились общими, этими вечными, как мир, «знаешь, как я заметил тебя впервые?», «а помнишь, я не пришла к тебе на день рождения?», «я написал тебе пять писем и ни одно не отправил», «я тогда впервые подумала, что, может быть…» – и, конечно, снова и снова возвращались к самому главному: «сколько же времени мы потеряли!», и спрашивали опять и опять: почему не год назад, почему не в Банаме, не на Белом море, почему, в конце концов, не в первом классе?