– Жалко, – замечает Ника, – она мне всегда очень нравилась. Я даже когда-то хотела быть на нее похожей.
– Она слишком взрослая, – уже спокойней говорит Марина, – как наши родители. Как учителя. Мы не можем на нее рассчитывать, ты же видишь.
– Ой, – вдруг спохватывается Ника, – вы знаете, что Зиночка мне сказала? Что у Павла Васильевича в ту пятницу был сердечный приступ, увезли по скорой, он в больнице теперь.
– Пойдем его навестим? – предлагает Гоша, и Лёва понимает, что это первые слова, которые тот сказал после появления Аннабель.
– Пока к нему нельзя, – отвечает Ника, – может, в конце недели.
– Как Олимпиада-то? – говорит Гоша.
– Да вроде нормально, – говорит Ника.
– Задачи покажешь? – спрашивает Лёва и как бы между делом добавляет: – Кстати, с праздником тебя!
– Разве это праздник? – Ника пожимает плечами. – День живых женщин – тоже мне большое дело!
И в самом деле, думает Лёва, глупость одна. Пора уже взрослеть, не до праздников теперь! У нас – дела поважнее: Белое море, Гошина мама, живые, мертвые, Граница и Заграничье.
Первая мысль: как он постарел! Неужели всего за месяц можно так постареть? Еще совсем недавно – Марина помнит – он стоял, опираясь на учительский стол, подняв голову в ореоле седых волос, и голос его, обычно тихий, разносился по классу. Павел Васильевич читал: Сзади Нарвские были ворота – впереди была только смерть…
Был урок внекласного чтения. Тема самая банальная: стихи о войне. Оля оттарабанила какую-то героическую балладу, с должным пафосом, но без чувства – по большому счету как и все остальные отвечавшие. Только Ника приготовила грустное стихотворение о том, как хочется вернуться в до войны и предупредить тех, кто должен погибнуть: Мне вон тому сказать необходимо: Иди сюда – и смерть промчится мимо, – но до нее очередь не дошла. Павел Васильевич устал слушать и, махнув рукой стоявшему у доски Васе Кузину – мол, садись, хватит уже, – стал читать свое любимое: Вот о них и напишут книжки: «Жизнь свою за други своя».
Марина знала это стихотворение, и следующее тоже знала, слушала вполслуха. Она вообще не слишком любила стихи, тем более если они каждый год одни и те же, пусть даже и про войну, и читает их Павел Васильевич. Марина почти не слушала, думала про будущий поход на Белое море, про то, как улизнуть от ДэДэ, как найти правильное место, – но внезапно Павел Васильевич опустился на стул, грустно посмотрел на присмиревший класс и совсем другим голосом начал читать незнакомые стихи о том, как холодно и высоко гудят рельсы, как спасаются беженцы, как идет война и проходит молодость, – и почему-то эти стихи Марина слушала внимательно.
Через три дня его увезла «скорая», четыре недели он лежал в реанимации – и только сейчас к нему стали пускать посетителей. Из всего класса Марина пришла первой – и вот теперь стоит в дверях, смотрит: исхудавший, морщинистый, совсем седой. Голова утопает в подушке, руки лежат совсем неподвижно. Какие-то прозрачные трубочки, одинокое яблоко на больничной тумбочке.
– Здравствуйте, – говорит Марина.
Павел Васильевич слабо улыбается в ответ:
– А, Мариночка… проходи, проходи.
Голос совсем тихий. Марина подвигает стул, садится у изголовья.
– Как вы себя чувствуете, Павел Васильевич?
– У меня все хорошо, – слабо говорит он, – все хорошо. Ты лучше расскажи – как там в школе?
И Марина начинает рассказывать: Ника взяла третье место на городской Олимпиаде, Зиночка говорит, что ей надо готовиться на матмех, Рыба, то есть Валентина Владимировна, каждый день стала проверять у входа в школу сменную обувь, и Гошу два раза уже не допустила до уроков, грозится теперь поставить в году «неуд» по поведению, а еще все собираются на Белое море, то есть Гоша, Лёва, Ника, и она, Марина, ну, на самом деле, они ДэДэ терпеть не могут, – но просто им надо на Белое море, потому что – он ведь никому не расскажет? – потому что у них там важное дело.
Марина рассказывает, а Павел Васильевич слушает, чуть прикрыв глаза, и Марине кажется – может, он спит и ничего не слышит. Но так, наверное, даже лучше, потому что, конечно, никому не надо об этом говорить, ведь это их тайна, зачем она все рассказывает, в самом деле? Марина и сама не понимает.
Наверное, просто хотелось рассказать кому-нибудь все – про Гошину маму, про Майка, про атаку зомби, про два серебряных пистолета в горстке серого пепла. Рассказать кому-нибудь, кто поймет, кто знает не из книг, что такое ромерос и тинги, кто может вспомнить, как хлюпает под ударом мертвая плоть и как высыхает на руках зеленоватая слизь…
Марина рассказывает обо всем – кроме диска, записок Гошиной мамы, разрушения Границы. Когда она умолкает, Павел Васильевич тихо, будто сам себе, говорит:
– Значит, он все-таки достал Арда… жаль…
– Кто – он? – спрашивает Марина. – Орлок?
Павел Васильевич кивает.
– Но, может быть, это была просто… случайность? Несчастный случай?
– Нет, нет, – учитель едва заметно улыбается, – ты не поняла. Это была ловушка: любимый племянник, атака зомби, тинги, разобранная крыша… все было спланировано.
– То есть Майк… то есть мы… мы были приманкой?
– Но вы же этого не знали, – тихий, слабый голос, – что вы могли поделать?
Марина молчит, потрясенная. Значит, Орлок расставил Арду Алурину ловушку… точь-в-точь как она когда-то – Вадику и пятнашкам.
– Что же мне делать? – спрашивает наконец она.
– Зачем ты меня спрашиваешь? – говорит Павел Васильевич. – Ведь если я скажу: Не езди на Белое море, – ты все равно не послушаешься?
Марина кивает и, спохватившись, что глаза учителя все еще закрыты, говорит:
– Нет, Павел Васильевич, не послушаюсь.
– Ну что мне тогда тебе сказать? Хочешь, я пожелаю тебе удачи? И еще скажу одну вещь, чтобы ты знала…
Голос совсем тихий, Марина нагибается к самой постели. От Павла Васильевича странно пахнет – каким-то медицинским, химическим запахом, непохожим на запах живого человека.
– Запомни, – продолжает Павел Васильевич, – командир отвечает за свой отряд, за свою команду.
– А у нас нет командира, – говорит Марина, – мы все вместе. Мы друзья, вот и все.
– Командир всегда есть, – возражает учитель, – даже если он не знает о том, что он – командир. Тот, кто первый, говорит: «Значит, поедем на Белое море», или «Бежим отсюда!», или «Ну что, пошли?». Вот он-то и командир, он и отвечает за всех.
Марина молчит. Луч солнца, пробившись меж больничными шторами, делит комнату желтой полосой. Незнакомый запах, одинокое яблоко на тумбочке. Большая мужская рука неподвижно лежит на одеяле. Желтоватая кожа скомкана морщинами.
– Беда, Марина, беда… – говорит Павел Васильевич. – Я-то надеялся, моим ученикам не придется воевать. Глупо потратить свою юность на войну.
Да-да, то стихотворение, которое он прочел тогда в классе… Там тоже было про войну, юность и беду, а еще – Марина почти помнит слова – про то, как он стоит на полустанке, в какой-то замызганной шапчонке, и даже серебряная звезда на ней – не настоящая, а вырезанная из консервной банки, и разговаривает с какой-то девушкой и угощает ее хлебом. Марина, конечно, понимает, что «я» в стихотворении – это вовсе не Павел Васильевич, но почему-то вдруг представила его таким: молодой, черноусый, улыбающийся, веселый, задорный, худой… Такой он, наверное, и был когда-то – а теперь лежит неподвижно, он, переживший столько фульчи-атак, сражавшийся с ромерос и тингами, побывавший в Заграничье и вернувшийся назад…
– Вы ведь выздоровеете? – спрашивает Марина. – Выздоровеете и вернетесь в школу?
Павел Васильевич чуть заметно качает головой.
Марина выходит из больницы. Яркое майское солнце, зелень свежих газонов, первые хлопья тополиного пуха. Марина вспоминает поцелуй, прикосновение чужих, мертвых губ. Вспоминает, что Майк шептал на прощанье… Об этом она тоже ничего не рассказала Павлу Васильевичу.
Марина хотела бы еще раз увидеться с Майком, но сейчас перед ее глазами все еще стоят поникшие седые усы, изрезанная морщинами кожа, утопающая в подушке голова, закрытые глаза. Не хочу запомнить его таким, говорит себе Марина, не хочу. Она снова вспоминает тот урок (неужели в самом деле – последний?), вспоминает, как Павел Васильевич стоял, опираясь кулаками на стол, и гулким голосом читал: Сзади Нарвские были ворота – впереди была только смерть…
Как верно, вдруг понимает Марина, столько раз я их слышала и только сейчас поняла. Действительно: впереди – только смерть.
Не только у Павла Васильевича – у всех нас.
– Я сама видела: они целовались! – шепчет Марина. – Я дверь из тамбура открыла, а они – целуются! Ну, как меня увидели, сразу сели так строго, будто ни в чем не бывало. Я даже глазам своим не поверила!
Ника бы тоже не поверила, сколько бы Марина ни говорила: у них роман, у них роман! ДэДэ и Зиночка! Он же старый совсем, лет сорок, наверное! А Зиночка – три года после института, значит, лет двадцать пять. Что она в нем нашла?
С другой стороны – ну, целуются люди, чему тут удивляться? Еще когда Гоша сообщил, что Зиночка к ДэДэ тайком в гости ходит, Марина же первая сказала: у них роман. А если роман, то что ж не целоваться?
ДэДэ и Зиночка едут в соседнем купе. Едут вдвоем: плацкартный вагон полупустой, всего народу – шумная студенческая компания в одном конце и десять человек их экспедиции в другом. Десять человек – значит, три купе: ДэДэ и Зиночка, мальчишки из восьмого класса и Ника с друзьями.
ДэДэ – классный руководитель этого восьмого класса, и мальчишки, очевидно, его любимцы. Нике они сразу не понравились: заносчивые, громогласные, грубоватые. Только загрузились в поезд – сразу разложили у себя в купе еду, открыли консервы, начали есть и никого не позвали, кроме ДэДэ, но тот отказался. Так они и едут сами по себе всю дорогу, будто в какой-то свой отдельный поход.