Вот и сейчас – пахнет вареной курицей и консервированными овощами. Ника сглатывает слюну. Они в дороге уже почти сутки, она немного устала. Стучат колеса поезда, за окном – маленькие неказистые домики, небольшие рощицы чахлых деревьев, телеграфные столбы, редкие полустанки. Уже вечер, но все еще светло.
Белая ночь за окном, Белое впереди, думает Ника.
– Ты как хочешь, – говорит Марина, – а я лягу спать.
Через минуту она уже в спальнике, укрывшись с головой. Только нос торчит, да еще – прядка каштановых волос.
Лёва тоже спит, на верхней полке. Гоша минут пятнадцать назад сказал, что пойдет почистить зубы, – да так и не вернулся.
Может, случилось чего, думает Ника и выходит из купе.
Проходя мимо, бросает быстрый взгляд на Зиночку и ДэДэ. Нет, вовсе не целуются – сидят каждый на своем месте. Зиночка вроде читает, ДэДэ смотрит в окно или дремлет.
Ника открывает дверь тамбура. Пахнет нагретым за день железом, машинным маслом, горьким табачным дымом, железнодорожной пылью.
У окна одиноко стоит Гоша.
– Ты чего? – спрашивает Ника.
– Стою, – отвечает он, – в окошко смотрю.
– Можно я с тобой?
– Пожалуйста.
Они стоят рядом. Если скосить глаза, можно увидеть в холодном свете северного солнца Гошин профиль – такой знакомый. Если смотреть за окно – тот же холодный свет, те же домики, те же рощицы и столбы, уже который час подряд.
– Я считаю, Марина не должна была себе их забирать, – говорит Ника.
– Кого? – спрашивает Гоша.
– «Хирушингу», – шепчет Ника, – пистолеты Алурина. Помнишь, он ведь тебе их давал, сказал еще: легко взять, трудно выпустить.
– Да-да, помню, – оживляется Гоша, – «Хирошингу-2001», сорок пятый калибр, магазин на двадцать патронов, специальная модель с увеличенной убойной силой. Древнее оружие, еще до Проведения Границ такое делали. Жалко только, патронов совсем немного осталось. Может не хватить.
Он говорит это так спокойно, что Нике становится не по себе.
– А вдруг – вообще не пригодятся? – спрашивает она.
– Вообще никогда? – удивляется Гоша. – Это вряд ли. Ты представь, ведь если моя мама в самом деле разрушит Границу, все равно надо будет от этой нечисти защищаться. Мертвые – они ведь разные бывают.
– Ну да, – Ника кивает, – я вот тоже… серебряный нож взяла. На всякий случай.
– Кухонный? – спрашивает Гоша. – Как Лёля?
В его словах Нике слышится какая-то насмешка. Ну да, думает она, Гоша, наверное, все еще огорчается, что Аннабель не поехала с ними. Она ему нравилась, Ника помнит.
– Нет, не кухонный, – говорит она, – настоящий боевой нож. У тети Светы взяла. У нее целый арсенал, я же говорила.
– Клево, – вяло соглашается Гоша.
Они молчат. Ника слышит стук колес, скрип металлических сочленений, механический грохот – и сквозь этот шум еле-еле пробивается слабый звук Гошиного дыхания. За окном бледным светом горит небо, бесконечными линиями перекрещиваются провода – словно несколько человек опустили карандаши на рулон самописца, слабо двигают ими, а лента все разматывается и разматывается, линии все длятся и длятся, то сближаясь, то расходясь, пересекаясь, сливаясь вместе…
Ника вспоминает, как Алурин погладил ее по голове и сказал, что она похожа на его дочку. Ей немного обидно, что Марина взяла пистолеты себе: совсем немножко, но Ника чувствовала себя наследницей Алурина. Ладно бы еще Гоша – но Марина-то тут причем?
Провода за окном не кончаются и невозможно оторвать глаз от их лаконичного узора на фоне блеклого неба. Когда-то, много лет назад, Ника тоже ездила на поезде – с мамой и папой, тоже смотрела в окно на перекрещивающиеся линии проводов, на пробегающие домики, тоже слушала стук колес, металлический грохот, механическое дыхание поезда, такое же, как сегодня, – неизменное, вечное, нескончаемое, как провода за окном.
– Гоша, – говорит Ника, – мы найдем твою маму. Обязательно найдем, честное слово.
А потом осторожно протягивает в сторону руку и касается Гошиной. Никины пальцы сжимают его ладонь и ей кажется: Гоша отвечает на пожатие.
Вот так они и стоят – в грязном прокуренном тамбуре, не говоря ни слова, слушая грохот поезда, глядя в окно, взявшись за руки.
Вагон спит: спят в своих спальниках восьмиклассники, Зиночка улыбается во сне, с лица спящего ДэДэ даже сейчас не сходит брезгливая гримаса, спит, закутавшись с головой, Марина, сопит носом Лёва, спит на столике недочитанная книжка, спит в стакане недопитый чай, спят на полу резиновые сапоги, туристические ботинки, кеды, кроссовки, спит аккуратно сложенное платье Зиночки, спит ее мертвая красная куртка, спит костюм ДэДэ, спят брезентовые штормовки, спят в своих чехлах палатки, металлические серебристые колья, тяжелые рюкзаки – а где-то в них, на дне, среди прочих вещей, спит мертвый интердвижок, спит старый дэдоскоп, спят магнитные свечи, разрывные патроны, два пистолета, серебряный боевой нож.
Гоша уверен – они им еще пригодятся.
Мох такой высокий, что нога проваливается по щиколотку. Густой и разноцветный: зеленый, бурый, красноватый, даже белый. Словно миниатюрный доисторический лес. Гоша так и видит: крошечные древние деревья распрямляются, чтобы скрыть отпечаток Никиных кед – и тут же снова согнуться под Гошиной ногой.
Интересно, где-нибудь в Заграничье остались древние леса с огромными папоротниками и гигантскими лишайниками? Ведь где-то должны пастись ушедшие динозавры и другие исчезнувшие звери?
Лямки рюкзака врезаются в плечи, Гоша идет согнувшись. Пятки Никиных кед, носок его ботинка, левая, правая, левый, правый… Если поднять голову, увидишь Никин брезентовый рюкзак, подрагивающий в такт ее шагам.
У самого Гоши – синтетический, самошвейный рюкзак, как у папы и мамы. Легкий и непромокаемый, специально, чтобы ходить в дальние походы.
Гоша вспоминает, как папа прокладывал лыжню в снегу и его рюкзак ярким пятном выделялся в белом зимнем лесу. Папа шел впереди, мама подбадривала Гошу. Теперь папа остался в городе, мамы нет с ним. Некому подбодрить, не на кого надеяться.
Разве что на себя. На себя – и на своих друзей.
Вот он и идет, как улитка, несет на себе свой домик. Палатка – самый надежный, самый верный дом! Ни квартира, где в бессильной печали остался папа с его «это все очень сложно», ни заколоченный дом, где кучкой пепла сгинул Ард Алурин, – нет, именно палатка будет теперь Гоше настоящим домом!
Он поправляет лямки. Сам рюкзак, может, и легкий, но набито в нем – мало не покажется! Хорошо еще, Гоша умеет рюкзак упаковывать: тяжелое вниз, легкое наверх, вдоль спины что-нибудь плоское, и вообще – стараться все уложить симметрично, чтобы не перекашивало на ходу.
На прошлом привале Гоша подошел к Нике, предложил:
– Слушай, давай я часть твоих вещей к себе переложу?
Он боялся, что Ника обидится. Марина наверняка бы обиделась, сказала бы, что и сама отлично справляется, никакой помощи не надо, ну и так далее, – а Ника только ответила «спасибо» и стала развязывать клапан.
Гоша уже переложил к себе несколько банок с тушенкой и двухкилограммовый пакет овсянки, и тут прибежал ДэДэ и начал кричать: мол, что это происходит, если Вероника пошла с нами, она должна нести столько же, сколько остальные, он всех заранее предупреждал.
– Люди разные, Дмитрий Данилович, – тут же сказала Марина, – одни слабее, другие сильней. У каждого свой предельный вес.
– Предельный вес! – возмутился ДэДэ. – Мы для того сюда и идем, чтобы превысить свои пределы! Чтобы сделать больше, чем мы могли себе представить там, в городе! – и потом еще добавил: – Радуйтесь еще, что комаров в этом году нету!
Мне кажется, подумал тогда Гоша, мы и так все время делаем больше, чем могли бы себе представить еще полгода назад – и Ника в том числе. Так что ничего, пусть у нее хотя бы рюкзак полегче будет.
Вот теперь приходится идти, согнувшись в три погибели. Пятка, носок, пятка, носок. Зеленый мох, мох бурый, мох красноватый…
На привале Гоша, не снимая рюкзака, падает на спину.
– Чего разлегся, – тут же появляется ДэДэ, – кто дрова будет собирать? Давай, пошел быстро! Ишь, в рыцаря решил поиграть, подружкин рюкзак понести – тоже мне, Тристан нашелся!
Причем тут Тристан, устало думает Гоша. Вряд ли Тристан таскал рюкзаки. Впрочем, латы, небось, были ого-го какие тяжелые.
Собрав сучья, он возвращается. Еще издалека видит: ДэДэ разговаривает с Никой, девочка чуть не плачет.
Это еще что такое?
– …ишь, как устроилась! – говорит ДэДэ. – Думаешь, Ламбаев за тебя будет рюкзаки таскать, Петрова еду готовить, а я – сопли вытирать? Нет, милая, тут все самой придется! Вернешься домой – мамочке пожалуешься, а здесь я – главный!
Ника сидит на рюкзаке, вся красная, на глазах – слезы.
И ведь не скажешь ДэДэ: эй, поосторожней про маму-то! Нет у нее дома никакой мамы! – к чему лишний раз поминать? А то начнется еще – и Гоша ясно представил себе, что начнется: Хорошая компания у нас подобралась – у одной мама мертвая, у другого вообще… невозвращенка! Только хуже будет.
– Дмитрий Данилович, – говорит Гоша, – Ника тут ни при чем, это было мое решение. Я просто считаю, что мне надо тренироваться. Чтобы преодолевать свои пределы, как вы говорили.
– Может, ты мой рюкзак тоже разгрузишь? – гогочет один из восьмиклассников. Вот ведь, уже три дня вместе, а Гоша так и не научился различать их по именам.
– Дмитрий Данилович, – вступает Зиночка, – Георгий, мне кажется, прав. Он сильный мальчик, и нет ничего плохого в том, что он хочет помочь товарищу…
– Товарищу! – фыркает ДэДэ. – Тоже мне, товарищ! Девчонке своей он помогает, а не товарищу! Ты гляди, он еще к ней в палатку ночью залезет!
– Что ты говоришь, Дима! – возмущается Зиночка. – При детях!
– Ой, какие мы ответственные! – отвечает ДэДэ. – Целоваться при детях лезть – пожалуйста, а правду сказать – ой, нельзя?
Зиночка краснеет – Гоша впервые видит, чтобы человек так краснел. Лицо учительницы на глазах становится малиновым, даж