– И вот, число i – оно мнимое. А есть еще комплексные числа. Это если мы возьмем действительное число, ну, обычное и прибавим к нему другое действительное число, помноженное на i. Получим выражение вида a+bi, – Зиночка пытается нарисовать формулу палочкой, но у нее ничего не получается, только искры летят во все стороны. – Ну ладно, ты ведь поняла, да? У комплексного числа есть действительная часть, а есть – мнимая.
– Поняла, – отвечает Ника, – я только не поняла, почему вы сейчас об этом рассказываете?
– Дурочка, – говорит Зиночка и обнимает одной рукой Нику за плечи, – я тебе про любовь рассказываю. Вот ты живешь, живешь… Десять лет, пятнадцать, двадцать… ну, как кому повезет. И думаешь, что ты все о себе знаешь. Что ты – действительное число. Вот это самое «а». Ты даже считаешь, что ты влюбляешься, или в тебя влюбляются. У меня вот даже романы какие-то были. Теперь, конечно, смешно вспоминать, а тогда казалось – все так серьезно! Ну, первая любовь, все такое… как у тебя с Гошей.
– У меня с Гошей? – Нике кажется, что она краснеет. Разве это так заметно? Она-то в него всегда была влюблена, а неужели – и он тоже?
Она хочет спросить об этом Зиночку, но та не слышит:
– Вот ты живешь как это самое обычное число «а». И вдруг случится что-то такое… что-то необычное, неожиданное… ты встретишь человека и поймешь: ты ничего о себе не знала! У тебя была другая часть, вот эта самая, мнимая часть, b умноженное на i, и ты только теперь ее открываешь. И становишься – комплексной. То есть – сложной, многосторонней, совсем другой.
– То есть тот, кого ты любишь, – он и есть это i? – спрашивает Ника.
– Нет, нет же, – нетерпеливо отвечает Зиночка, – i – это любовь. А мужчина – это множитель. Ну, или знак плюс – я не знаю. Но без него ты снова станешь обычной, ординарной, простой, некомплексной. И вот эта твоя вторая часть – сказочная, волшебная часть – она исчезнет без следа.
– Куда же она исчезнет, – спрашивает Ника, – если вы уже поняли, что это – часть вас?
– Не знаю – куда, – говорит Зиночка, – но только знаю: если Дима меня бросит, я больше жить не смогу. Я лучше уйду… убью себя.
Ника смотрит на Зиночку в изумлении. Вот уж не ожидала такое услышать от учительницы!
– У меня есть одна знакомая, смертница, – говорит Ника, – она мне когда-то очень нравилась, а сейчас… ну, гораздо меньше. Она когда-то говорила, что самоубийство – это единственное, чем мы можем доказать свое существование.
– Почему? – оторопело спрашивает Зиночка.
– Наверное, потому что главное в нас – то, что мы живые. И если мы сами делаем себя мертвыми – ну, мы как будто поднимаемся над собой. Обретаем эту самую комплексность. Потому что ведь эта обычная наша часть, ординарная, действительная – она ведь живая, правильно? А значит, та мнимая, о которой вы говорили, – она мертвая. Ну как-то так, – неуверенно говорит Ника.
– Не знаю, не знаю, – качает головой Зиночка, – может, ты и права. Может, любовь – это способ увидеть то, что станет с нами, когда мы будем мертвыми. Ну, выходит, я теперь знаю, как я проведу вечность после моей смерти.
– И как?
– Буду служить. Я плохо в этом разбираюсь, как это у мертвых устроено – но, наверное, там есть какие-нибудь специальные места, где женщины могут прислуживать мужчинам. Таким мужчинам, как Дима, – чтобы уже видеть их было счастьем. А для себя мне ничего, кроме этого, не надо. Только бы видеть его, голос слышать… понимаешь? У меня никогда так не было! А он взял и прогнал меня, отправил с вами… А я и в этот поход пошла, только чтобы быть с ним! Чтобы побыть подольше, а не урывками, как зимой, когда все время боишься – вдруг его жена с работы раньше придет.
– Так ДэДэ женат? – удивляется Ника.
– Ну конечно, – говорит Зиночка, – ты разве не знала?
Конечно, не знала. Кому же интересно – женат коротышка-географ или нет? Разве что Зиночке.
– Он женат, но только формально. Он жену совсем не любит. А не разводится из-за квартиры: ему ведь тогда съехать придется, пока они не разменяют. Я уж ему предлагала ко мне – но я-то с мамой живу, а мама у меня строгая…
– Вы не огорчайтесь, – говорит Ника, – может, все еще и обойдется. Может, он в самом деле нас отделил, чтобы поход лучше провести, честное слово.
Зиночка качает головой:
– Нет, я знаю: он не любит меня больше, – и начинает плакать.
Она все еще обнимает Нику за плечи, и поэтому Ника откладывает свои сохнущие носки и тоже обнимает Зиночку. Ей неловко: взрослая женщина, учительница, плачет у нее на плече.
– Вы поплачьте, – говорит Ника, – поплачьте. Это так хорошо, что вы плачете, вы даже не представляете, как это хорошо. Вот когда мои мама с папой… когда я узнала, что они… ну, я не могла плакать. Целых полгода. А когда засыпала – мне тоже все время одно и то же снилось: как телефон звонит и я иду к нему, по нашему коридору, иду, иду, иду – бесконечно долго, потому что во сне я уже знаю, что это – последние секунды в моей жизни, когда мама с папой еще живые. Потому что вот я сниму трубку – и все узнаю. И я иду и иду, медленно-медленно, но все равно каждый раз в конце концов дохожу до телефона, тяну к нему руку – и просыпаюсь.
Ника никогда об этом не рассказывала – ни тете Свете, ни Марине, ни даже Гоше. Ей казалось, рассказать – это как будто предать маму с папой, предать последнее, что их связывает. Но сейчас, обнимая плачущую Зиночку, Ника понимает: все нормально. Сегодня в ночном северном лесу, белой июньской ночью над угасающим теплом костра, она может рассказать о своем сне.
Ника говорит о своих родителях, но думает обо всех – о тех, кто ушел, кто уже перешагнул Границу, и о тех, кто скоро перешагнет ее: о Гошиной маме, о Павле Васильевиче, о Майке, об Арде Алурине; о живых, о мертвых и о мертвых мертвых – и на мгновение видит всех этих людей, видит жизнь каждого из них, от первого рождения до последней смерти, – единую нить, тянущуюся через бесконечное число границ, от рождения живыми – к рождению мертвыми, потом – к новой смерти, потом – к рождению мертвыми мертвыми, а потом – к следующей смерти, и так без конца, без предела. И на секунду ей кажется, что у нее в голове помещается вся эта невозможная бесконечность, этот немыслимый корень из минус единицы, этот единый мир, в котором неважно – живой человек или мертвый, потому что в этом мире нет ни человека, ни смерти – а только бесконечная жизнь, длящаяся сквозь множество рождений и смертей.
Некоторое время они сидят неподвижно над догорающим костром. И только когда Зиночка вытрет слезы и начнет собирать разбросанные вокруг костра вещи, они заметят, что одна из растревоженных искр сумела пролететь чуть дальше, чем другие, и приземлиться на лежащий сбоку от Зиночки лист бумаги. Искра прожгла дыру – не слишком большую, чтобы бумага вспыхнула, но достаточную, чтобы полностью уничтожить ту часть карты, по которой был проложен их маршрут.
– Значит, так, – говорит Марина, – главное – не паниковать. Если уменьшить порции, еды нам хватит на неделю как минимум – а то и больше. За это время мы либо выйдем к этому озеру, либо добредем до какого-нибудь жилья. К тому же, здесь полно ягод.
– А еще мы можем охотиться, – говорит Лёва.
– Да, если будет совсем плохо, будем охотиться, – кивает Марина, – но я думаю, это не понадобится.
– Какая охота? – нервно смеется Зиночка. – Чем охотиться? Колышком от палатки?
Обхватив колени руками, она сидит на большом валуне, покрытом извилистым орнаментом лишайника. Марина старается не смотреть в ее сторону: мало того, что спалила карту, так еще все время ноет! Мы все здесь погибнем! Нас никто не найдет! О нас все забыли! Тьфу.
– Вообще-то, у нас есть оружие, – мягко говорит Гоша, – вы, Зинаида Сергеевна, просто не в курсе. На белок им, правда, не поохотишься, но медведя завалить – запросто.
– Это правда, – говорит Зиночке Ника, – у нас действительно есть пара боевых пистолетов.
– Да, совершенно случайно, – кивает Марина и добавляет, повернувшись к ребятам: – Кроме того, у нас совершенно случайно есть еще разные другие приборы. И если мы вспомним, зачем мы сюда пришли, то как раз сейчас самый подходящий момент пустить их в ход.
– Я с дэдоскопом вчера весь день ходил – ничего, – говорит Лёва.
– Может, он не определяет точки бифуркации? – спрашивает Марина.
– Нет, я точно помню – было написано, что дэдоскоп годится. Потому что по своей природе эти бифуркационные точки все равно что-то вроде дыр в Границе.
– Понятно, – кивает Марина, – значит, продолжай искать.
Правильно говорил Павел Васильевич: командир отвечает за всех. Вот теперь она, Марина, и оказалась таким командиром – и больше всего ее потрясло, как легко это приняла Зиночка.
Вот если бы она еще не ныла, все вообще было бы отлично.
– Значит, поделим обязанности. Лёва занимается дэдоскопом, Гоша пытается разобраться, где север, где юг и следит, чтобы мы не сбились с пути. Ника и Зиночка, то есть Зинаида Сергеевна, готовят еду и собирают ягоды. Все ясно?
Ребята кивают, и Марина добавляет про себя: а я пытаюсь что-нибудь придумать, чтобы мы в самом деле здесь не сгинули.
Два дня назад пейзаж поменялся. Вместо леса – бесконечная равнина, поросшая редкими карликовыми березами и кустами черники. Мхи под ногами сменились лишайниками: огромные замкнутые кривые, опоясывающие валуны и скалы. Тоже – красные, белые, бурые. А еще – зеленые, всех оттенков зелени, от тускло-елового до ярко-изумрудного. Издалека лишайники напоминают пятна плесени, но под ногой опять превращаются в доисторический лес.
Гиганские камни громоздятся террасами, налезают друг на друга, внезапно обрываются под ногой – и вот вместо упругого равномерного шага приходится прыгать, словно по ступеням инопланетной лестницы, не приспособленной к человеческой анатомии. Да, идти стало трудней, но Лёва говорит, что помнит – только так можно выйти к берегу моря. А ближайшая бифуркационная точка, отмеченная в файле Гошиной мамы, как раз и находится на берегу.