Это было прекрасное время, время надежд. Казалось, скоро все изменится: залечились раны, нанесенные войной, мертвые стали приезжать из Заграничья, исчезало недоверие, подозрительность… думалось – вот-вот мир станет лучше. Мы будем сотрудничать с мертвыми, они передадут нам свои технологии, мы будем учиться у них, обмениваться идеями… потому-то Володя и пошел в Институт мертвых языков, думал – переводчики будут ох как нужны!
Без работы в самом деле не остался – но о том ли мечталось?
Официант приносит закуски, открывает бутылку франкского вина…
– Ну что, – говорит Наташа, – выпьем за нас? Ведь сегодня – наш день.
Бокалы встречаются с переливчатым хрустальным звоном, Наташа смеется, Володя улыбается и думает: почему мне так грустно? Ведь все хорошо. Любимая жена, хорошая работа, прекрасная дочь…
Вот да – прекрасная дочь. В этом-то все и дело. Марина как-то отдалилась последнее время. Володя понимает: это после того разговора, про Гошу Ламбаева и его родителей. Наверное, она не поняла то, что он пытался ей объяснить. Ну да, в свои тринадцать он бы тоже не понял. И в двадцать, и даже в двадцать пять. Ведь он тогда надеялся на мирное сотрудничество с мертвыми, Коля еще над ним смеялся: какое, мол, сотрудничество? Кто кого быстрей обманет – вот и все сотрудничество.
Брат был циничен как все эмпэдэзэшники. Наташка однажды спросила: он всегда таким был? Володя задумался, но так и не смог понять: то ли Коля пошел работать в Министерство, потому что был циник, то ли стал циником, потому что работал в Министерстве.
– А я помню, как впервые тебя увидела, – говорит Наташа, – я со Светкой разговаривала, а ты шел с пляжа. Весь такой спортивный, мускулистый… Я даже помню, как у тебя на плечах капли воды сверкали…
– Вот-вот, – говорит он, – ты на меня посмотрела и даже вида не подала, а я, когда на следующий день тебя увидел, сразу пошел знакомиться.
– Пятнадцать лет прошло, – вздыхает Наташа и тут же улыбается.
Володя смотрит в ее голубые глаза и думает: как же все-таки хорошо, что мы встретились в том тавридском лагере! Ведь могло же не случится, могло случится совсем по-другому… мало ли вокруг было красивых девчонок? Женился бы абы на ком, потом бы разводился, как Пашка или тот же Коля.
– Мне повезло, что я тебя встретил, – говорит он.
Они снова чокаются. Официант приносит горшочки со щами, спрашивает:
– Еще хлебца?
– Да, спасибо, – говорит Володя.
Никогда не может отказать себе в хлебе – военное детство дает о себе знать. Лучше хлеба еды не было.
Мог ли он подумать мальчишкой, что будет вот так сидеть с женой в лучшем столичном ресторане, куда ходят только мертвые гости?
Впрочем, мальчишкой он о мертвых гостях думать бы не захотел. А между тем – вот, вошли только что, садятся за большой стол слева, в тени, подальше от окна. Владимир чуть скашивает глаза: пялиться на мертвых неприлично, за годы работы переводчиком научился себя вести.
Наташа тоже замечает, спрашивает шепотом:
– Мертвые?
Володя кивает. Ну да, мертвые. Судя по повадке – скорее коммерсанты, чем дипломаты. Две высоких белокожих женщины в черных платьях с открытыми плечами, два мужчины в джинсах и водолазках. Еще один – в костюме, это, понятно, сопровождающий. Может, Володин коллега, а может – Колин.
Мысль о Коле почему-то кажется сегодня неприятной. Брат звонил утром, вроде поздравить с годовщиной. Что за ерунда? Никогда Коля их не поздравлял. Тем более это же их личная, почти секретная годовщина – пятнадцать лет знакомства, даже не юбилей свадьбы.
Зачем звонил, на самом-то деле?
– А знаешь, мне в «Приморском» больше всего понравилось, как ты говорил о том, что мы – в начале новой эпохи, что все зло, поднятое войной, скоро должно уйти, и тогда мы, живые и мертвые, будем жить совсем иначе. Помнишь?
Володя кивает. Он помнит – и ему немножко стыдно за эти воспоминания. И немножко грустно, что теперь он не верит в новую эпоху и чудесные перемены.
– Это все ерунда, – говорит он, – неважно, что я говорил. Мы просто были молодые и были влюблены друг в друга. Вот это и была наша новая эпоха – персональная, только для меня и для тебя.
– И для Марины, – говорит Наташа.
– И для Марины, – соглашается Володя.
Ничего Марине не объяснишь, думает он, ничего. Как объяснить, что ничего никогда не изменится? Что не нужно ждать будущего, торопить перемены? Что ей безумно повезло жить в мирную, спокойную, сонную эпоху? В эпоху, когда главное – не раскачивать лодку, не высовываться, не шуметь, чтобы, не дай бог, не разбудить те силы, которые спят до поры до времени, не потревожить демонов разрушения. И тогда, если повезет, все будет хорошо: поступит в Университет, найдет хорошую работу, встретит какого-нибудь милого мальчика из правильной семьи, будут любить друг друга, нарожают детей, будут счастливы, как они с Наташей… Вот это счастье и будет частью каких-то незаметных, тихих перемен, мелких изменений, перманентной эволюции, если говорить мертвыми словами. Вот так мир и станет лучше, постепенно, медленно, но станет – ведь стал же он лучше за время его, Володиной, жизни? А ведь обошлось без Разрушения и без Воздвижения. Дай бог и дальше обойдется, думает он, дай бог на Маринкин век хватит – и тут понимает, зачем звонил Коля.
– А со своего Белого моря она нам позвонить может? – спрашивает он.
– Откуда? – удивляется Наташа. – Она же в походе! Где они телефон возьмут? Разве что в поселке каком-нибудь, да и то вряд ли. Телеграмму пошлет в лучшем случае, но мы вроде об этом не договаривались.
– А у них нет, я не знаю, рации какой-нибудь?
– Ты что, – смеется Наташа, – откуда у школьников рация? Да что ты так разволновался?
Сказать? Нет, не надо. Только зря будет нервничать – тем более и связаться никак нельзя. Изо всех сил Володя улыбается, отвечает: просто соскучился. И понимает, что Наташку он никогда не обманет, пятнадцать лет вместе, знает как облупленного.
Вот сидит напротив, в синем мертвом платье, каштановые волосы рассыпались по плечам, улыбается своей улыбкой – лукавой, ироничной, чуть грустной. Смотрит на него и видит насквозь.
Любимая, родная.
Володя отводит глаза, наливает вино в бокалы.
– Хорошее вино, – говорит он, с видом знатока рассматривая бутылку.
Нет, вовсе не поздравить с годовщиной звонил с утра Коля. Он звонил узнать, нет ли вестей от Марины. И это значило, где-то там – в глубине Министерства, в самом Управлении или даже в Заграничье – дернулась какая-то ниточка, натянулась струна, закружились зубчатые колеса, завертелись вокруг своей оси магнитные стрелки, и одна из них, дрожа, указала на его дочь. Зачем? Почему? Что случилось? Какие-то проблемы в школе? Дело Ламбаевой? Поездка на Белое море?
Только вечером, лежа в постели и обнимая спящую жену, Володя сложит два плюс два и поймет, что мать Гоши исчезла именно там, куда сейчас отправилась его дочь.
Я идиот, с прозрачной ясностью подумает он. Сообрази я чуть раньше, я бы ее не отпустил.
Сон снимет как рукой. Станет холодно, холодно до дрожи. Он пойдет на кухню, нальет мертвого коньяку прямо в чашку, выпьет до дна – но дрожь не уймется. Он будет сидеть, смотреть, как светлеют за окном контуры новостроек, и думать: позвонить Коле? Спросить – что он знает? Что указало на Марину? Кто упомянул ее? В каком документе, докладе, донесении? Можно ли сделать хоть что-то?.. А под утро тихонько прокрадется в спальню, ляжет рядом с Наташей, обнимет ее и заснет – словно провалится в бездонную темную пропасть без сновидений.
Но это будет потом. А сейчас Наташа говорит, улыбаясь:
– Давай выпьем за нее. Хорошо, что мы ее родили, правда?
– Да, – кивает Володя, – подумать только: если бы мы не встретились пятнадцать лет назад, ее бы не было.
Он поднимает бокал: в хрустальном конусе плещется франкское вино – красное как кровь.
После полудня они свернули в лес. Фёдор сказал, дальше по берегу дороги нет, надо идти в обход. Заодно поохотятся и привал устроят – а потом, километрах в трех к северу, снова к морю выйдут.
Сначала карабкались по скалам, потом – узкой тропинкой вдоль невысоких деревьев, по щиколотку утопая во мху, то и дело хлюпая черной болотной водой. Фёдор шел впереди, показывая дорогу. То и дело он убегал вперед, потом возвращался, поворачивал то к югу, то к северу, как будто искал что-то.
Наконец, дорогу им преградил невысокий холм, а может быть – насыпь. Фёдор ловко вскарабкался на гребень и махнул детям рукой.
– Вона она где, голуба, – сказал он, показывая куда-то вниз.
Гоша поднялся к Фёдору, Ника, запыхавшись, последовала за ним.
Бросив взгляд по ту сторону холма, она не сразу поняла, что показывает им Фёдор. Только потом разобрала: среди густого мха еле заметно виднелись заржавленные рельсы и почерневшие шпалы.
– Железная дорога? – удивилась поднявшаяся следом Марина. – Откуда она здесь?
– Узкоколейка, – ответил Фёдор. – Давно, еще до войны, будь она неладна. Тута ведь раньше тоже люди жили, энто сейчас разбежались все.
Спустившись, они пошли вдоль дороги. Странно было видеть здесь рельсы, среди мхов и торфяников: словно какой-то ребенок, уезжая с дачи, позабыл игрушку – и, вернувшись уже взрослым, нашел ее, ненужную, проржавевшую, изъеденную временем.
Шагать по шпалам неудобно – Никин шаг приходится ровно на полтора пролета. Поэтому она идет сбоку от дороги, где поросшая мхом земля еще хранит в темно-зеленой глубине миниатюрной «доисторической чащи» остатки гравия.
Интересно, думает Ника, кто и зачем проложил эту дорогу? Что делали здесь люди до войны? Лёва рассказывал, что эти места известны своими охотниками – но зачем охотникам железная дорога? Может, здесь валили лес? Вон какие ели вымахали – до самого неба!
Они идут вдоль дороги чуть больше часа, когда рельсы вдруг обрываются – словно тот, кто строил дорогу, бросил начатое на полпути. Ни станции, ни даже какого-нибудь столба с названием.