Насчет победителя – это еще надо будет посмотреть, а вот насчет друзей Лёва ошибся: живут-то они, не считая Марины, по-прежнему рядом, но времени нет совсем. Даже в выходные сидишь над домашней работой – Лёва никогда не думал, что домашка по математике может быть такой сложной.
Бульчин рисует на доске множество крестиков, складывающихся в фигуру, чем дальше, тем больше напоминающую снежинку. В классе слышен шорох ручек по клетчатым листам – девять мальчишек старательно копируют рисунок.
Вообще-то в классе учится тридцать пять человек (из них три девочки), но дополнительные семинары каждый выбирает по своему желанию. К Бульчину записалось тринадцать человек, но четверо сегодня больны противным осенним гриппом.
– Что такое фракталы? – спрашивает Саша Бульчин и сам отвечает: – Проще всего нарисовать какой-нибудь пример. Вот этот крест: если мы на каждой ножке нарисуем еще один крестик, поменьше, а потом на следующих ножках – еще поменьше и так продолжим до бесконечности, то что мы получим? Мы получим фигуру, любой фрагмент которой подобен целому. Вот эта «ножка» – тоже крест, и на ней, в свою очередь, множество крестов… или вот эта, еще в два раза меньше…
Клево, думает Лёва. Значит, фрактал – это такая штука, где маленькая часть в точности повторяет целое. Еще одна бесконечность, и она открывается вот так, буквально на ровном месте, – как, скажем, два зеркала, отражающиеся друг в друге.
– Это только один пример, – говорит Бульчин, – но можно нарисовать еще вот такую картинку, – и он рисует на доске круг, к которому снаружи на тонких ножках присоединены кружки поменьше, а к ним – еще меньше, – или какую-нибудь другую. Но самое интересное – реальные природные объекты имеют фрактальную структуру. Если вы посмотрите на облака или горы, вы увидите такую же ажурность, как я пытался здесь изобразить.
Значит, каждый раз, когда я гляжу в небо, я вижу там фракталы, думает Лёва. Эх, как же я не задумывался, какая у облаков хитрая геометрия?
– Я сказал «ажурность», – продолжает Бульчин, – но точнее было бы сказать «дробная размерность». Что я имею в виду?
И тут, на самом интересном месте, раздается стук в дверь.
– Войдите! – царственно говорит Бульчин.
Интересно, кто это является к середине семинара, думает Лёва, но в проеме показывается голова незнакомого мальчика:
– Лёва Столповский здесь? – спрашивает он. – Его директор срочно к себе вызывает.
Лёва запихивает тетрадь в сумку, на ходу бросает Вольфину:
– Сереж, я у тебя перепишу завтра, хорошо? – и вот уже идет по коридору следом за мальчиком.
Лёва совсем не волнуется: за ним не числится никаких безобразий, а с отметками даже лучше, чем у половины класса. Если быть точным – чем у пятидесяти пяти процентов класса! Ну, ничего, к концу года он обязательно войдет в тройку лучших, хотя бы по алгебре.
Мимо с гиканьем проносятся пятеро школьников из выпускного: кажется, они затеяли играть в чехарду. Хочется верить, что правила изменены в согласии с каким-нибудь хитрым математическим законом – было бы странно, если бы без пяти минут студенты играли в обычную чехарду. Можно, например, прописать замкнутую алгебру с пятью членами, составить матрицу взаимодействия и в зависимости от того, кто через кого прыгнул, определять, чей следующий ход.
В матшколе любят подобные игры: на прошлой неделе Вольфин научил восьмиклассников играть в Теорию Большого Взрыва или, точнее, в Теорию Пульсирующей Вселенной. Игра состояла из нескольких циклично повторяющихся фаз: протовещество, Большой Взрыв, вселенная расширяется, а потом, разумеется, сжимается. Правила были просты: сначала все сбиваются в кучу как можно плотнее, потом тот, кто в середине, говорит «БАМ!» – и все бросаются врассыпную, изображая фазу расширения. Соответственно, фаза сжатия начинается, едва кто-нибудь добегает до стены и кричит «ХЛОП!». Тогда все бегут назад, снова сбиваются в кучу – и все начинается сначала.
Шагая по коридору, Лёва пытается придумать игру во фракталы, но не успевает: кабинет директора ближе, чем хотелось бы.
Самого Овсянникова в кабинете нет, вместо него за директорским столом сидит незнакомый мужчина в джинсах, ковбойке и очках. Так изображают в фильмах молодых физиков – немного бесшабашных, но чертовски талантливых. Если бы Лёва видел физиков только в кино, он бы сразу поверил этому человеку.
– Ну что же, Столповский, – говорит мужчина, – приятно лично познакомиться. Давай, присаживайся, не стесняйся…
Вряд ли мы будем обсуждать интересные научные вопросы, думает Лёва.
На мгновение он встречается взглядом с глазами собеседника, скрытыми за очками. Эти глаза холодные, серые и безжизненные.
В тот раз Гоша с Вадиком вышли из клуба вместе, вспоминая самые прикольные шутки из фильма и посмеиваясь, словно двое давних друзей. Как будто два года назад Марина не заманила в ловушку Вадика с дружками – в отместку за то, что они избили Лёву, нарушив все правила честной драки. Как будто Гоша не сбил его тогда с ног умелым приемом об-гру прямо на глазах у проходившей мимо Аннабель – Гоша тогда был в нее немного влюблен, и ему еще долго было перед ней стыдно.
Теперь, конечно, Вадика так легко с ног не собьешь: он и тогда был крупнее Гоши, а за два года вымахал еще и вширь. Там, в туалете, оглядев былого противника, он довольно расхохотался и сказал:
– А, я тебя помню, ты из двадцать девятой. Вы нам еще у гаражей накостыляли в седьмом классе. Отлично тогда помахались.
Честно говоря, Гоше казалось, что они вовсе не «отлично помахались», а обратили в бегство растерянного и деморализованного противника, но если Вадику так больше нравится, то и пусть.
– Ага, – сказал он, – тебя Вадик зовут, я помню. А меня – Гоша.
Они пожали друг другу руки, как Аранян и Рофор в финале «Четырех мушкетеров».
И вот Гоша сидит у Вадика дома, уже который раз пялится на приклеенные к стене глянцевые картинки. Интересно, откуда они? Вот эта девушка похожа на Марину, а вон та, в короткой юбке и с большой грудью, – на Олю Ступину, их старосту. А вот эта, в купальнике, на песчаном пляже – на подружку героя из франкской комедии, той самой, на которую он пошел без Ники.
– Где достал? – спрашивает Гоша.
– Ну, чё-то стибрил, чё-то подарили, – отвечает Вадик, – а чё-то выменял… как еще?
– Где выменял? На черном рынке? – спрашивает Гоша.
Сам он никогда с этим дела не имел и еще год назад был уверен, что «черный рынок» – это такое место, где собираются сомнительные личности, всякие спекулянты и ещётники. Это потом Марина объяснила: «черный рынок» – совсем не рынок, скорее сеть знакомств, через которую можно купить то, чего не бывает в магазинах.
– Дурак ты, Гошка! – говорит Вадик. – Кто ж такое на черный рынок тащит? Там серьезный товар: шмотки, шузы, техника, музон… А это так… мелочевка! У меня старший брат, Димка, в этих делах крутится, вот и приносит. Скажем, хочет какое-нибудь министерство купить себе мертвых тачек – им из Заграничья присылают каталог, ну, чтобы тачки выбрали. А в каталоге не только машинки, но и телки. И, значит, министерство тачки себе заказало, а каталог – ну, секретарше достался или еще какой-нибудь шестерке. Тут мой братан подваливает, скажем, с франкскими колготками. Туда-сюда, одна цена, другая, ну, он вроде как скидывает, а секретарша ему этот каталог. Ну а брат его – прямехонько сюда, мне в подарок. А я потом с другими пацанами меняюсь, ну, когда надоедает. Понял теперь?
Гоша кивает и растерянно бредет вслед за Вадиком на кухню. Несколько тараканов в испуге юркают под плинтус.
– Боятся, суки, – довольно говорит Вадик, – чуют хозяина! – и не то хохочет, не то хрюкает.
Сейчас он похож на какого-то некрупного зверя, скорее добродушного, чем опасного.
На кухне картинки поприличней – машин больше, чем людей, и все девушки одетые. Вадик смахивает крошки со стола и ногой пододвигает табурет:
– Садись давай.
Чай у Вадика крепкий, густой, в буквальном смысле слова черный. Кажется, сунь ложку – пропадет.
– А откуда у твоего брата мертвые колготки?
– Откуда-откуда, – хмыкает Вадик. – Вот, скажем, какой-нибудь мертвый приезжает и привозит с собой всякое на продажу – шмотье, жвачку, мафоны, джинсы, кто чё. К нему в гостинице подходит, например, официант или горничная, спрашивают на евонном мертвом языке: Есть чё? – ну, он им и продает.
– А они уже – твоему брату?
– Хе! Если бы! У них есть, кому продавать. Димка мелочевку всякую пасет. Ну, скажем, тот же иностранец не сторговался с официантом и ушел недовольный. А на улице подваливает студент какой или я уж не знаю кто. Опять же – есть чё? – спрашивает. Их так и называют – ещётники.
– Я думал, это от слова «ещё», – говорит Гоша.
– Не, это от «есть чё?», я точно знаю, мне брат говорил. – Вадик отхлебывает горячий чай и недовольно морщится. – Ну, короче, Димка к этому ещётнику подходит и у него товар, ну, скажем так, покупает. По хорошей цене.
Гоша представляет себе эту «покупку по хорошей цене», и ему становится жалко неведомого ещётника: сначала унижайся, упрашивай мертвого продать что-нибудь, а потом придет такой Димка и все отберет за копейки.
В журнале «Аллигатор» Гоша видел карикатуры, где скользкие изгибающиеся существа, почти не похожие на людей, изображали ещётников. На одной картинке остались только вещи – мертвые джинсы, остроносые туфли, оранжевые носки, клетчатый пиджак, перчатки и перекинутые через руку галстуки. Вместо головы у ещётника был крюк вешалки, изогнутый вопросительным знаком.
И вот приходит такой Димка, берет за этот крюк и трясет…
– Я когда на мертвые вещи смотрю, знаешь чё думаю? – говорит Вадик. – Мы вот в мае отмечаем Проведение Границ, так? А зачем оно было – не знаем. Кому, типа, понадобилось?
– Ну как, – опешил Гоша, – тебе же в школе наверняка говорили. До этого мертвые командовали живыми, а потом их разделили, и теперь все могут жить отдельно. У живых своя жизнь, свободная.