Когда рассвело, их согнали к большому амбару, где до войны хранили зерно. Сейчас амбар пустовал. Один мертвый сбил замок с двери и что-то пролаял на своем мертвом языке. К амбару подъехала машина, из нее вынесли катушку с проводами, подсоединили к большой темной коробке, которая тут же откликнулась тихим жужжанием. Потом мертвые стали загонять всех внутрь амбара, там было темно, и от этого Вале наконец стало страшно, потому что она всегда боялась темноты, хотя была уже взрослая девочка, десять лет. А что маленькая и худенькая – ну, так это неважно, все равно считала себя взрослой, хотя, конечно, младше Людки. Было стыдно бояться темноты, и она только тихонько всхлипнула, но Люда все поняла, потащила ее куда-то в дальний угол. Взрослые кругом кричали, кто-то плакал, баба Маша из крайнего дома выла чужим, незнакомым голосом. Вот, сказала Люда, смотри сюда, – и отодвинула доску в стене. Слабый лучик света упал ей на лицо. Видишь, сказала Люда, совсем не страшно. Светло же, правда? А потом нагнулась к Вале и зашептала на ухо: лезь туда и беги в лес. Беги и не оглядывайся, поняла? И добавила: а то я тебе все уши оборву.
Она тогда была маленькая и худенькая, Валентина Владимировна. Она одна сумела протиснуться в щель и выбраться из амбара. Те, кто старше, не пролезли бы. Те, кто младше, не убежали бы далеко.
Валя все сделала, как велела Люда, – и только на опушке леса не выдержала, обернулась. Наверное, захотела узнать, почему на снегу пляшут красные отблески, словно вдруг посреди деревни взошло яркое летнее солнце.
Обернулась – но не замерла, не превратилась ни в снежный столп, ни в соляную статую. Закрыв рот ладошкой, Валя бросилась в лес и бежала до тех пор, пока не перестала слышать крики и треск горящих домов. Может, она убежала далеко, а может, уже некому было кричать, и нечему было гореть.
Весь день она брела по лесу, а когда начало смеркаться, ее нашли двое партизан. На них были оборванные тулупы, подвязанные веревкой, сбитые валенки и дырявые рукавицы, серебряная звезда сияла на замызганных шапках-ушанках.
С тех пор Валентина накрепко запомнила: все мертвое – прочное и красивое, все живое – рваное и ветхое.
С тех пор Валентина не любила мертвые вещи и тех, кто не понимает, зачем провели Границу.
На крыльце Павел Васильевич оглядывается – фигуры двух стариков едва виднеются в темноте, размытыми темными силуэтами на тускло белеющей дорожке. Он открывает дверь и входит в дом – как и все загородные дома, построенные до Проведения Границ, этот напоминает не то храм, не то усыпальницу: колонны, треугольный фронтон, выбитые над входом слова на мертвом языке. Для многих ветеранов этот дом – последняя остановка перед уходом.
Ночью Павел Васильевич лежит в кровати, трое соседей сопят, храпят и присвистывают во сне. Как в больнице, думает Павел Васильевич. Даром, что комнаты называются «номера», а не «палаты».
Он вспоминает, как после инфаркта лежал в больнице. К нему еще пришла Марина Петрова из седьмого класса и рассказала об атаке зомби, о гибели Арда Алурина, о будущем походе на Белое море. Они попрощались, словно не думали больше свидеться: он мог не выйти из больницы, она – не вернуться с Севера.
В тот раз они остались живы, погибла только Зиночка. На похоронах Павел Васильевич украдкой смотрел на Марину и трех ее друзей. Они стояли плечом к плечу, серьезные, повзрослевшие, словно бойцы поредевшего отряда, который вернулся с передовой. Они уже не дети, подумал Павел Васильевич и понял, что никогда не спросит Марину, что на самом деле случилось на Белом море.
Несколько тысяч учеников. Все разные. Никого не перепутаешь. Но эти четверо так и стоят перед глазами: Марина, Ника, Гоша и Лёва. Что с ними сегодня? Где они? О чем думают, к чему готовятся? Почему он этой ночью вдруг вспомнил о них?
За окном – желтый фонарь, а дальше – занесенные снегом аллеи, черный узор ворот, треугольные силуэты елей в лесу. И надо всем – черное небо с серебряными точками звезд. Хрипят и посвистывают во сне соседи. Павел Васильевич закрывает глаза и вспоминает своих четырех учеников.
Если бы я только мог их увидеть снова, думает он. Если бы я только мог их увидеть и помочь им…
Если бы я мог…
Кирилл снимает с полки толстый том в тканевом переплете без суперобложки.
– Это история нашего мира с Мая и до войны.
– Ну, мы же это два года назад проходили, – пожимает плечами Ника, – зачем на инглийском читать?
Кирилл смеется:
– Проходили? Да в школе сплошное вранье! Их послушать – у нас тут отлично, а в Заграничье – ужас да и только. Поверь мне, все совсем наоборот.
– В каком смысле – наоборот?
– Наоборот в том смысле, что у них – клево, а у нас – хреново.
Он говорит это таким тоном, что Нике становится не по себе. Конечно, она для того и пришла сюда, чтобы еще поговорить с Кириллом о Заграничье, но когда он так небрежно произносит это свое «у них клево», Нику охватывает злость.
Ну да, она сама, когда ругалась с Мариной, говорила примерно то же – но это же она и Марина! В конце концов, вместе сражались с зомби, вместе спасли Гошину маму, вместе похоронили Зиночку. Марина знает: Ника может сколько угодно ругать наш мир – но если завтра начнется война, они плечом к плечу встретят армию мертвых врагов.
А Кирилл? Пожил пару лет в Заграничье – и у нас ему, видите ли, хреново!
Поэтому Ника говорит, словно отвечает на уроке у доски:
– Не так уж у них и клево. Там ведь и безработица, и инфляция, и много еще чего…
– Это тебе в школе рассказали? – спрашивает Кирилл.
Нет, не в школе, хочет ответить Ника, мне Майк говорил! Но, конечно, молчит, они ведь договорились никому ни слова ни о Майке, ни о том, что случилось на Белом море, – особенно теперь, когда Учреждение отправило Гошу в Заграничье, до полнолуния всего несколько дней, а они так и не поняли, как перейти Границу.
Ника считает: если ничего не придумают, надо идти в Учреждение, пусть их отправляют вслед за Гошей. А если Лёва не захочет – ну что ж, она все равно пойдет. Все-таки она одна оставалась рядом с Гошей, когда Лёва и Марина ушли в другие школы, она одна могла ему помочь.
И вообще, Ника уверена: это ради нее Гоша назвался убийцей Орлока. Эх, если бы тогда у Марины она не кричала: Наверное, эмпэдэзэшники меня ищут, чтобы наградить! – может, все бы и обошлось. А так, выходит, из-за нее Гоша и пошел в Учреждение.
Значит, мне Гошу и спасать, думает Ника. Только мне – что бы там ни решили Лёва с Мариной.
На самом деле она знает, что Лёва и Марина его не бросят. Теперь они снова вместе: исчезнув, Гоша снова их объединил.
Вот только как перейти Границу?
Потому она и пришла к Кириллу: может, удастся что-то узнать? А как пришла – отвлеклась: больно уж классно у Кирилла дома. Марина бы обзавидовалась.
Ладно, три комнаты – но какие! Потолки – высоченные, три метра с половиной, не меньше; на полу – такой ковер, что нога проваливается, как в мох на Белом море; на стенах – диковинные маски, то с рогами, то с клыками… нестрашные, на самом деле. В Заграничье такие всюду продаются, объяснил Кирилл, из отсталых областей привозят на продажу.
Но главное – два огромных книжных шкафа, а там за стеклянными дверцами блестят разноцветными корешками книжки, почти все на мертвых языках. Ника в жизни столько не видела разом – даже задохнулась от изумления, а потом выдохнула – ух ты! – точь-в-точь как Гоша.
А что, если в одной из этих книг – ответ на вопрос о том, как перейти Границу?
Может, взять и спросить Кирилла прямо? Вон Лёва разболтал все Вадику, так почему ей нельзя спросить Кирилла? Он же был в Заграничье – возможно, знает, как переходят? А она вместо этого как дура спорит с ним.
Какой-то глупый спор. Недовольная Ника садится на диван, обхватив колени руками.
– Да ладно тебе, – Кирилл садится рядом, – я же там жил. Там нормально. Ну да, безработица есть, но это только бездельники не могут найти работу. А что – лучше, когда все ни фига не делают, а уволить никого нельзя?
Ника вспоминает Гошину маму и вздыхает.
– Тебе видней, – говорит она, – ты вон какой умный, – и она кивает на книжный шкаф.
– Знаешь, Ника, – говорит Кирилл, и его рука как бы невзначай опускается ей на плечо, – на самом деле, чем больше читаешь – тем больше вопросов. Вот у нас почти не говорят о «минус пятом годе» – и никаких вопросов нет. Ну, то есть вот случилась такая незадача, многие люди по ошибке были арестованы и даже ушли. Но когда почитаешь мертвые книги, узнаешь, как над людьми издевались, как их пытали, мучили… и не абы кого, а тех самых людей, которые проводили Границу всего за двадцать лет до этого! – так вот, когда это прочтешь, спрашиваешь себя: а зачем это было?
– То есть как «зачем»? – не понимает Ника. – Разве все на свете происходит зачем-то?
– Не знаю, – говорит Кирилл, – может быть, и не все. Но ты сама подумай: он же не случайно «минус пятый год», пятый год до начала войны. Все те, кто погибли в Учреждении, стали мертвыми, и, наверное, они-то войну и готовили.
Ника знает, конечно, отчего на самом деле случилась война, Ард Алурин рассказывал в заброшенном доме. Но – ни слова.
– Или вот еще, – продолжает Кирилл, – Проведение Границ. Пока мы живем здесь, нам говорят, что Границу провели для того, чтобы защитить живых от мертвых. А когда поживешь в Заграничье, видишь, что это ерунда. Мертвые-то живут лучше нас! И пока Границы не было, мы, выходит, так же хорошо жили!
– Но мы же – не мертвые, – отвечает Ника. – Мы не можем жить как мертвые.
– Ерунда, – говорит Кирилл, – нет никакой разницы, живые или мертвые. Ты думаешь, будь я мертвый – ты бы догадалась?
Ника вспоминает Майка: да, в самом деле, на первый взгляд не отличишь. Вот только Майк говорил, у них нет времени – и, значит, ему сейчас столько же лет, сколько было. А Ника повзрослела.
– Выходит, живым Проведение Границ не нужно, – продолжает Кирилл. – Мертвым тоже. Но ведь зачем-то это сделали? Кто-то на этом выиграл? Но кто? И как? Вот и получается: чем больше узнаешь, тем больше непонятного.