Черт! Может, не надо было признаваться? Вдруг он подставил Майка? Вдруг весь допрос – только маскировка для того, чтобы Гоша выдал друга?
Если только Майк в самом деле друг. Как у него квартире так быстро появилась полиция?
– Да, мы знаем, – кивает полковник Стил, – но наши коллеги в Заграничье ни за что в это не поверят. Они решат, что мы тебя перевербовали.
Он называет Заграничьем наш мир, думает Гоша. Ну правильно, как же им его называть? По ту сторону Границы – значит, Заграничье.
– Что вам от меня нужно? – шепчет Гоша.
Собственный голос кажется чужим. Может, потому что он совсем не чувствует губ? Ни губ, ни языка… Гоша хочет дотронуться до лица, но не может поднять руку. Нет, руки не связаны. И он вовсе не так устал, чтобы не хватало сил пошевелиться, – только он не может управлять своим телом.
– Что нужно? – улыбается Стил. – Если честно – ничего. Просто хочется помочь парню в беде, вот и все.
Гошино тело сидит на низком неудобном стуле, и Гоше кажется: он видит себя со стороны – неловкая скрюченная поза, руки на коленях, согнутый, понурый. Нет бы выпрямиться, посмотреть врагу в глаза… но Гоша не может пошевелиться.
Словно во сне, думает он. Словно в каком-то треклятом кошмаре.
– По нашим законам ты не совершил никаких преступлений, – продолжает полковник. – Не мы установили Границу, и мы не наказываем за ее пересечение. А здесь, у нас… ну, пришел к старому другу, поговорил про жизнь… никакого криминала, правда?
Левое веко у Стила дергается, как от нервного тика. Легкая волна судороги пробегает по щеке, один раз, потом еще. Он мне подмигивает, понимает Гоша, и от этого заговорщицкого подмигивания становится еще страшней.
А может, это сон? Я несколько дней не спал, теперь вырубился. И вот мне снится все это… непослушное тело, подмигивающий полковник контрразведки.
– Будешь спокойно жить у нас. Устроим в одну школу с Майком Алуриным. Деньгами, само собой, поможем, так что жилье, одежда, гаджеты – тут все будет тип-топ.
По гладкой полированной столешнице разбегаются волны, рябь искажает отражение, и кажется, что полковник подмигивает двумя глазами, кривит тонкие губы и поводит носом из стороны в сторону.
Тип-топ, повторяет про себя Гоша. Тип-топ.
– А потом вы захотите снова разрушить Границу и захватить наш мир, – говорит он.
– Что за глупости!
Полковник смеется, и от его смеха вся комната приходит в движение: гладкие оштукатуренные стены морщатся, стекла в окне взрываются переливами солнечных зайчиков, ковер под ногами шевелит всеми складками, точно пытается уползти. Только сигаретный дым остается неподвижным – сизое облачко над Лёвым плечом контрразведчика.
– Что за глупости, – повторяет полковник. – Мы никогда не хотели разрушить Границу. Зачем убивать курицу, несущую золотые яйца!
– А во время войны… – начинает Гоша, не чувствуя губ.
– И во время войны мы не хотели разрушить Границу, – отвечает полковник. – Может, подвинуть ее местами… но не разрушить. Да и вообще – мы всегда хотели договориться. Были, конечно, отдельные уроды… – полковник вздыхает. – …уроды, типа Орлока Алурина. Но мы, мы всегда стремились подходить к проблеме Границы реалистично. Профессия обязывает, понимаешь ли, быть реалистом.
Стил снова закуривает, потом отходит к окну и смотрит на город, раскинувшийся внизу. На мгновение Гоша тоже видит прямоугольные высотные здания, словно гигантские игрушечные кубики, поставленные на попа. Улицы превращают город в расчерченный на квадраты лист школьной тетради, и только широкий проспект перечеркивает его по диагонали.
– Орлок был урод, – повторяет полковник, – и мы благодарны тебе и твоим друзьям, что вы решили за нас эту проблему.
Гоша кивает, словно хочет сказать пожалуйста, – но на этот раз ничего не может произнести.
– Это, кстати, ты его? – спрашивает Стил. – Или кто? Рыжий очкарик? Девочка из шпионской семьи?
Марина, что ли, удивляется Гоша. Почему же у нее семья шпионская? Ах да, дядя Коля из Учреждения. В самом деле… он знаком с племянницей шпиона. Смешно.
Смешно, да так, что Гошино хихиканье мелким звоном разливается по комнате.
– Не угадал? – удивляется полковник. – Значит, четвертая… как ее там? Ника Логинова?
Гоша вздрагивает, словно его разбудили. Он замечает, что снова может шевелиться, и первым делом ощупывает лицо.
Какая это, оказывается, радость – двигаться.
– Это я его убил, – говорит он.
Ну конечно, все опять повторяется. Глаза полковника Стила отливают сталью, точь-в-точь как глаза эмпэдэзэшников, допрашивавших его несколько дней назад. Да, он снова на допросе, но не в Учреждении, а в мертвой контрразведке. И снова спрашивают о том же – кто убил Орлока?
Все остальное, вдруг понимает Гоша, было только маскировкой. Вот для чего это все – узнать, кто убил Орлока.
Почему это так важно?
– Нет, сынок, – говорит полковник Стил, – ты не убивал Орлока. Теперь мы точно знаем. И лучше бы тебе сразу сказать, кто из твоих друзей это сделал. Я понимаю, вы были там вместе. Но кто-то один воткнул нож, правда? И это был…
Полковник выжидающе замирает, глядя Гоше в глаза.
– Это был я, – отвечает Гоша, – я же говорил.
Говорил – но совсем в другом месте, совсем другим людям. Хотя полковник Стил и начод Ищеев… кажется, будто их отлили из одной формы, как оловянных солдатиков из игрушечного набора.
– Не ври, сынок, – говорит Стил, – не ври мне. Иначе тебе придется об этом пожалеть. Ты просто скажи кто – и мы тебя отпустим. Пойдешь на свободу, будешь жить здесь, в самой богатой области, в лучшем городе. А? Другие могут об этом только мечтать, а тебе всего-то надо назвать одно имя.
– Это был я, – повторяет Гоша – и тут стул под ним исчезает. Удар об пол отдается болью в голове, Гоша стонет, хочет закрыть глаза, но веки не слушаются.
Над ним склоняется лицо полковника Стила. Стальные глаза близко-близко, поблескивают, словно два пистолетных дула.
– Не ври, – еле шевеля тонкими губами, говорит Стил. – Мы точно знаем, что это не ты. Скажи – кто, и мы тебя отпустим.
– Это был я, – повторяет Гоша, и боль взрывается под черепной коробкой, словно мозг лопнул под давлением, как воздушный шарик.
– Не ври, – снова повторяет полковник Стил, – только не ври мне, сынок. Назови имя – и ты свободен. Ну же!
– Это был я, – шепчет Гоша, – я, я, я!
Черная воронка выплевывает Марину у полуразрушенного павильона. Ржавый железный каркас, гнутые рамы с облупившейся краской, почти ни одного целого стекла. Внутри павильона куда-то под землю ведет лестница, бетон на ступенях искрошился, тут и там торчат куски арматуры. Марина ежится от холода, кутается в легкую куртку. К ногам падает жухло-красный лист.
Марина поднимает голову. Она стоит у высокой металлической мачты, покосившейся, скрипящей на ветру. На самой верхушке раскачивается покореженная конструкция из железных прутьев и осколков стекла. Хмурые тучи плывут по небу.
Засыпанная листьями дорожка карабкается от павильона в гору. Вдоль дорожки – полуголые осенние деревья. Марина проходит несколько метров и оглядывается. Теперь хорошо видно: на верхушке мачты поскрипывает гнутая буква «М».
Это ее станция метро. Конечная остановка, названная в честь нового микрорайона.
Что случилось, думает Марина, почти бегом поднимаясь в гору. Неужели война? Мертвые применили какое-то новое оружие?
На обычно оживленной улице никого нет. Как и раньше, где-то вдали виднеются панельные дома, но их силуэты изменились. Вместо идеальных прямоугольных очертаний – скосы, ступенчатые линии, тупые углы.
Сухие бесцветные листья медленно падают с деревьев. Сколько же лет прошло, думает Марина. Помню, с ребятами обсуждали: деревья вырастут лет через тридцать.
Конечно, я же была в Заграничье – а там нет времени, и не знаешь, когда вернешься. Выходит, здесь прошло тридцать лет. Или сорок.
…Я была в Заграничье? Но почему я ничего об этом не помню?
Теперь, поднявшись на холм, Марина лучше видит знакомые дома. Сразу понятно: в них давно никто не живет. Стекла выбиты, балконы обвалились, кое-где обрушились целые секции, и пустота зияет посреди прямоугольного силуэта – словно улыбка человека, лишенного переднего зуба.
Дорога направо ведет к ее дому, и Марина поворачивает в другую сторону. Она не хочет видеть, что сталось с квартирой, куда она с родителями въехала всего несколько месяцев назад, – достаточно с нее развалин. Она опускает глаза: асфальт изъеден трещинами, сквозь них пробивается ядовито-желтая трава.
За спиною – тявканье и вой. Марина оглядывается: за ней следом трусит несколько бродячих псов. Ввалившиеся бока покрыты струпьями, уши разорваны в драках, языки высунуты. Псы приближаются ровным шагом, Марина думает: мне нужна палка, а еще лучше – спички или зажигалка. Сделаю факел, и собаки убегут. Она озирается: на холодной, покрытой жухлыми листьями земле ни одной палки.
Марина бежит к лесу. Собаки чуть отстали, но все равно следуют за ней.
Чувствуют мою готовность драться, думает Марина. Уважают и боятся.
Она улыбается – впервые с тех пор, как оказалась здесь.
Куда исчезли люди, думает Марина. Ни живых, ни мертвых, никого.
Впрочем, мертвых только еще не хватало. Марина нервно смеется.
От леса тянет сыростью, запах гнилостного тумана ударяет в ноздри. Неужели и лес тоже… думает Марина, но не успевает решить, что тоже, уже видит: там, где был лес, простирается болото. Деревья повалены или стоят лишенные листьев, и даже поздней осенью ясно: они никогда не зазеленеют снова. Пузыри газа лопаются на поверхности ржавой воды.
Марина выуживает из грязи длинную заостренную палку – видимо, кто-то срубил молодое деревце, чтобы перебраться через трясину, да и бросил на берегу.
Вот и хорошо, думает Марина. По крайней мере, у меня есть оружие.
Собаки почти догнали, полукругом медленно надвигаются на Марину. С нарастающей тревогой она понимает, что бежать некуда: болото закрывает путь к отступлению. Она выставляет вперед свое копье и, поводя заточенным концом из стороны в сторону, наступает на собак.