При схватке со стаей, вспоминает Марина, первым делом нужно атаковать вожака. Если удастся его убить, победа обеспечена.
Вожака определить нетрудно: крупный рыжеватый пес с разорванным левым ухом и проплешиной на спине. По тому, как он движется, понятно, что, несмотря на раны, он все еще самый главный в стае.
Полукруг голодных собак сжимается. Марина тычет палкой, словно раззадоривая. Она знает, что будет делать, если пес бросится, – но как быть, если он останется равнодушен к палке, отойдет и атакует позже? Не успевает решить – вожак прыгает, и Марина отскакивает, выставив палку перед собой. Рык переходит в вой, рыжий пес хрипит среди подгнивающих листьев, Марина выдергивает палку из раны и, медленно отступая, оглядывается: ну, кто следующий? Псы рычат, а потом торжественно смыкают круг над умирающим вожаком – не то отдать последние почести, не то добить.
Марина осторожно обходит стаю и заросшей асфальтовой дорожкой бежит к школе, оставляя за спиной рык и истошный визг.
Это ее языковая спецшкола, но некогда новое здание растрескалось до неузнаваемости. И где доска, на которой написаны имена тех, кто был на войне? Где лозунг над входом: «Кто не учит язык своего врага, обречен выучить его как язык хозяина»?
Марина распахивает дверь. Скрип ржавых петель пронзительно отдается в прохладном осеннем воздухе, битое стекло хрустит при каждом шаге. Все покрыто белесой пылью, густой и глубокой, точно свежевыпавший снег. Облупившаяся краска на стенах свисает лохмами, вход в гардероб перегорожен перевернутыми скамейками. Обычные скамейки, в каждой школе есть такие. Сидя на них, переобуваются по утрам младшеклассники, а ребята постарше только ставят ногу, чтобы завязать шнурки, – в старой школе Рыба всегда ругалась, что они пачкают сиденья. Видела бы она сейчас эту школу!
Выставив перед собой на всякий случай палку, Марина идет мимо гардероба. Некоторые вешалки выломаны с корнем, но вот на крючке висит одинокий мешок со сменкой, раскачиваясь, хотя нет ни сквозняка, ни ветра.
В конце коридора – кабинет директора, над дверью – часы, как обычно – серебряная звезда в круге. Но стрелок нет, да и висят часы неправильно: шестерка наверху, а двенадцать внизу. В детстве звезда напоминала Марине человека, раскинувшего ноги-руки, – этот висит вниз головой.
Марина поднимается по лестнице. Перила, отполированные штанами и юбками сотен школьников, теперь тоже покрыты белесым налетом, Марина старается к ним не притрагиваться.
В коридоре второго этажа свалены в кучи парты и стулья. В дальнем конце – засохшее дерево в кадке, длинные сухие листья свисают седой бородой. Все покрыто той же пылью, но почему-то на стене по-прежнему хорошо виден яркий рисунок: пограничник поднимает ребенка навстречу счастливому летнему солнцу.
На полу Марина замечает тетрадку. Подцепляет ее палкой – в воздух взлетают хлопья пыли – и читает на обложке: Тетрадь ученицы 3 «А» класса… – но тут слышит за спиной какой-то шум. Отбрасывает тетрадку, оборачивается, выставив копье, – и вовремя: на лестничной площадке стоят трое псов.
– Пошли вон! – говорит Марина, и самый крупный кидается к ней. Она успевает воткнуть острие в живот, шкура лопается с каким-то бульканьем, пес, скуля, отползает, оставляя за собой след из крови, слизи и внутренностей. – Ну, кто еще хочет? – кричит Марина и бросается в атаку. Собаки боятся, если напасть на них первым, думает она. Она и сама боится, тем более что эти твари не собираются убегать, а только еще злее скалят желтые клыки и хрипло рычат, надвигаясь.
Марина ударяет копьем того, что слева. Острие насквозь пробивает ему горло, пес подпрыгивает, разбрызгивая кровь. От неожиданности Марина выпускает палку и с ужасом видит, как умирающий зверь в три прыжка достигает лестницы и скатывается по ступенькам, унося с собой ее оружие.
Теперь она один на один с последним псом. Он задумчиво смотрит на Марину, чешет лапой за ухом, а затем прыгает.
Марина успевает отскочить за поваленную парту, но когти цепляют плечо. Куртка на плече разъезжается, словно ее вспороли ножом. Когда пес снова атакует, Марина бьет его тяжелым металлическим стулом. Зверь падает у ее ног, и Марина еще несколько раз обрушивает стул ему на голову. Пахнет гноем и кровью, как во время фульчи-атаки.
Вот только тогда их было пятеро, а сейчас она одна.
Пес дергается последний раз и затихает. Марина оглядывается: дверь одного из классов приоткрыта. Она идет туда, держа за ножку окровавленный и гнутый стул.
Марина сразу узнает класс: в нем она училась первые три года. Даже не удивляется, почему ее старая школа вдруг оказалась в этом районе, роняет стул и начинает осматривать комнату, где провела столько времени в детстве.
Да, никаких сомнений: тот самый класс. На стене – карта столицы, звездочками отмечены места экскурсий. Вот только бумага выцвела и расползлась, а штукатурка облупилась, обнажив кирпичную кладку. В проходах между партами валяются учебники, на учительском столе – пустая бутылка из-под кефира с засохшим одиноким цветком. Марина переводит взгляд на школьную доску – на ней прилежным почерком отличницы, выдерживающей правильный наклон, написано: «Прощай, Марина! Мы больше никогда не увидимся!»
И тогда Марина подходит к своей парте – второй в среднем ряду, – смахивает пыль с низенького стула, садится, неудобно упираясь коленями.
Мне же было здесь хорошо, думает Марина, почему оно все разрушилось? Это был уютный класс, меня здесь никто не обижал, Татьяна Михайловна на меня даже никогда не кричала – почему все так вышло? Я любила свою школу, счастливая бежала сюда каждое утро, думала, что, когда вырасту, другие девочки станут приходить сюда и им будет светло и радостно, как было мне, – почему всего этого больше нет? У нас был такой красивый район, я надеялась, когда деревья вырастут, он станет еще лучше – почему все испортилось навсегда? Я не Ника, думает Марина, я никогда не хотела, чтобы этот мир разрушился. Мне нравилось мое детство – почему его больше нет и не будет? Ни у меня, ни у кого? Почему все должно было случиться именно так?
Что сталось с мечтами всех, с кем Марина ходила по улицам нового микрорайона, ездила в метро, сидела за соседней партой, покупала мороженое после уроков и играла в снежки, что сталось с мечтами и надеждами всех, кто верил, что счастье неизбежно и вечно, а будущее – светло и радостно? Их мечты и надежды… они истлели, превратились в густую белесую пыль.
И Марина плачет – закрыв лицо руками, одна в пустом полуразрушенном классе.
Черная воронка выплевывает Нику в длинный пустой коридор – коридор словно из того сна, где она бесконечно идет, чтобы снять трубку, а телефон все звонит и звонит, и Ника заранее знает, что́ услышит в ответ на свое обреченное «аллё». Но на этот раз – никакого телефона, просто коридор, и Ника идет, а потом открывает дверь и входит в комнату.
Наверное, это моя комната, думает Ника. Наверное, я выросла и теперь живу здесь – потому что всю жизнь я хотела жить в таком доме. На полу яркий узорчатый ковер, на подоконнике горшки с цветами, одна стена вся в стеллажах, книги на самых разных языках – ну, ничего удивительного, Ника, наверное, успела их все выучить. К окну развернуто глубокое кресло, и даже со спинки видно, какое оно уютное: сядешь и не захочешь вставать. В центре комнаты круглый столик, в вазе – свежесрезанная роза, а вокруг стола – старинные стулья с гнутыми ножками и резными спинками. На стене напротив стеллажа висят картины и большая фотография черноволосой девочки, смеющейся и счастливой.
Как я сюда попала, думает Ника. Неужели я выросла и сама не заметила? Интересно, что со мной теперь? Кем я работаю? Кто мой муж? Девочка на фото, наверное, моя дочь – даже похожа на меня, если присмотреться.
Ника смеется – и слышит тихий вздох, будто слабое эхо. Ника оглядывается. Кажется, в комнате никого, но она ясно различает чье-то дыхание, может, даже всхлип. Она подходит к окну и заглядывает в кресло: поджав под себя ноги, там сидит женщина.
– Вы кто? – спрашивает Ника.
– Я здесь живу, – говорит женщина. – А ты кто, девочка?
Ника не знает, что ответить.
– Меня зовут Ника, – говорит наконец она.
Женщина кивает. На вид ей лет тридцать пять, она в темной рубашке и черных джинсах, короткие волосы растрепаны, глаза красные и опухшие.
– У вас очень хорошая квартира, – говорит Ника, чтобы не молчать.
– Наверное, – пожимает плечами женщина.
Ника присаживается на корточки рядом с креслом. Так сидеть неудобно, можно принести стул, но почему-то не хочется.
– У вас что-то случилось? – спрашивает Ника. – Я могу вам чем-то помочь?
Она и сама знает, что говорит не то. При одном взгляде на женщину понятно: у нее в самом деле что-то случилось. И помочь ей Ника не сможет.
Женщина качает головой.
– Все, что случилось, – уже случилось, – говорит она, – больше ничего не случится.
Ника вспоминает, как далекой ночью на Белом море говорила у костра с Зиночкой, утешая ее и еще не зная, что Зиночке скоро уходить навсегда. Тогда Ника в первый раз утешала взрослого человека – и поэтому сейчас накрывает ладонью руку женщины (никакого маникюра, ногти обкусаны почти до корней) и тихо говорит:
– Расскажите.
– Зачем? – отвечает женщина, но руки не отдергивает.
– Я не знаю зачем, – говорит Ника, – просто расскажите.
Женщина вздыхает и закрывает глаза. Она долго сидит неподвижно – может быть, спит? – но затем вздыхает снова и спрашивает:
– Видишь фотографию на стене?
– Да, – говорит Ника. – Красивая.
– Это моя дочь, – говорит женщина. – Ее звали Наташа, – тонкие губы начинают дрожать, и после паузы она добавляет: – Ее больше нет.
– Она… ушла?
Женщина кивает.
– Она же совсем маленькая, – говорит Ника. – Как же так? Несчастный случай? Авария?
Она и сама не заметила, как у нее вырвались эти слова: несчастный случай, авария.