Иногда им это удается – и тут соперничество вспыхивает с новой силой. На том и держится промежуточный мир номер 854.
Орлок Алурин считает себя повелителем этого мира, потому что еще никто не нащупал его слабого места, не выведал его тайны. Но сам Орлок знает: в бесконечной галерее пугающих и манящих образов лишь один заставляет его сердце сжиматься от ярости и отчаяния. Хотя обычному зрителю он вряд ли покажется страшным – скорее трогательным.
Стоит закрыть глаза, Орлок Алурин видит все ту же картину: перед ним стоит худая черноволосая девочка. В руке ее – серебряный нож.
Орлок перебирает свою коллекцию. Как на экране волшебного фонаря, проносятся картины мучений и пыток, разорванные тела, разрушенные дома, лица, искаженные страданием. Содранная кожа ребенка. Обгоревшее женское лицо. Мужчина прижимает руками кишки, выпадающие из распоротого живота.
Смотреть на такие картинки приятно. Успокаивает. Значит, еще не вся сила утрачена, значит, он еще на что-то способен. Один удар ножа сбросил его с вершин власти в промежуточные, межеумочные области мертвого мира, в провинциальное захолустье Заграничья. Но Орлок не сдался. Он копит силы, он верит: однажды он вернется, однажды он доберется до тех, кто его уничтожил, он отомстит.
Он повелевал живыми и мертвыми, менял карту вселенной, раздвигал границы и сужал. Он предавал друзей и уничтожал врагов.
Он был великим ученым. Гениальным политиком. Выдающимся военачальником.
Теперь он никто.
Но сегодня… сейчас… в этот тонкий ломтик времени между жерновами вечного безвременья Орлок Алурин замирает. Видения страданий и мук рассыпаются, позабытые.
Орлок напряженно вслушивается.
Что-то случилось. Где-то далеко, а может – совсем рядом. Пока еще не разобрать, но Орлок Алурин уверен: он что-то слышит.
С каждой секундой уверенность крепнет. Да, так и есть: всем своим несуществующим телом, всем естеством, всем черным сердцем – он слышит.
Он слышит Зов.
Часть третьяУлица Св. Эльма
Они все еще держались за руки, когда спираль, раскручиваясь, вытолкнула их. Брякнулись на пол, не разжимая рук, и почему-то расхохотались. Ника смеялась, и слезы текли у нее по щекам, Лёва сложился вдвое, обхватив живот, Марина мелко вздрагивала от смеха – они хохотали, не замечая, где находятся, счастливые, что снова встретились, что они живы, что все случившееся только привиделось в промежуточных мирах.
Они смеялись, пока не услышали растерянный знакомый голос:
– Привет!
Они замолчали, и Марина первая ответила:
– Привет, Майк! – как будто они виделись совсем недавно, как будто Майк просто уезжал куда-то, а теперь вернулся, и они рады его видеть, вот все и говорят друг другу «привет», как будто ничего и не случилось, – сначала Марина, потом Ника и Лёва, и Майк смущенно улыбается и повторяет:
– Привет!
И вот вчетвером они сидят в комнате Майка, Лёва разглядывает плакаты на стене – Майк называет их постеры, – Ника небрежно проводит пальцем по книжным корешкам на полке, а Марина и Майк молча смотрят друг на друга, и Марина думает: я целовалась с ним, он признался мне в любви и казался таким взрослым, а теперь – теперь мне кажется, я старше, а он совсем еще ребенок. Хотя… сколько ему лет? Пятнадцать, как нам? Четырнадцать?
– Хотите чаю? – говорит Майк. – Или, может, вина?
Как он живет один? – думает Марина. У него не осталось ни дяди, ни отца… Где он берет деньги? Кто за ним присматривает?
– Вина? – переспрашивает Лёва. – О, давай! Никогда не пил мертвого вина, клево будет попробовать.
Марина, конечно, пила: на большие семейные праздники – Новый год, Проведение Границ, дни рождения – папа всегда наливал франкского или италийского красного. Живое вино она пила только с одноклассниками – дома его почти не признавали. Хорошее вино – мертвое вино, шутил дядя Коля.
Майк приносит из кухни бутылку, долго возится со штопором и наконец разливает по бокалам темно-красную жидкость.
– За встречу! – говорит он. Все чокаются, с переливчатым звоном, смущенными улыбками, почти шепотом повторяя «за встречу!» – и вот уже отставляют пустые бокалы, повисает неловкая пауза, и в конце концов Майк спрашивает: – Как же вы сюда попали, чуваки?
– О, это было целое приключение! – нарочито бодро говорит Лёва, и Марина вспоминает струпья штукатурки, засохший цветок в бутылке из-под кефира, прощальные слова на черной доске и серую плесень пыли, покрывшую мир ее детства.
– Да уж, приключение, – говорит Ника, зябко передергивая плечами, и Марина думает, что, наверно, никогда не решится спросить Нику, с чем та столкнулась в своем промежуточном мире.
– Мы совершили Переход, – говорит Лёва. – Сами. Без провожатых. Почти без инструктора. Ну конечно, в промежуточных мирах нас немного потрепало, но теперь мы здесь.
Немного потрепало! – повторяет про себя Марина, а вслух говорит:
– На самом деле это Лёва нас спас.
– Да? – переспрашивает Майк, а Лёва отворачивается, но недостаточно быстро – Марина видит, как он покраснел; рыжие всегда так забавно краснеют, даже веснушки исчезают. – Лёва суперский, я всегда знал, – говорит Майк, но лицо у него становится немного растерянным и обиженным.
Он ревнует, что ли? Марина улыбается этой мысли. Ну да, правильно. Здесь же нет времени, и, значит, он по-прежнему любит ее. Ничего не меняется.
– Мы пришли за Гошей, – говорит Ника. – Ты с ним не встречался?
– Да, да, – отвечает Майк, – конечно, встречался. Он приходил… какое-то время назад… несколько дней… или недель? Так трудно вспомнить…
– И что? – спрашивает Лёва.
Майк вздыхает.
– Тут это… – говорит он. – Такой облом… они его забрали. Прямо из моей комнаты, прикиньте?
– Они – это кто? – спрашивает Марина. В груди закипает гнев: что Майк тянет, не может сказать быстро и по-человечески?
– Контора, – говорит Майк. – Ну, то есть контрразведка. АРП, Агентство по расследованию преступлений, если целиком.
– Сволочи, – говорит Ника. Марина видит, как сжимаются ее кулачки. Ника стоит посреди комнаты – маленькая, худая, растрепанные волосы, решимость в глазах.
– Куда они его могли увезти? – спрашивает Марина.
– В оффшорную тюрьму, – говорит Майк. – У нас теперь тюрьмы черт-те где…
– Что значит – черт-те где? – спрашивает Марина.
– Ну, там, где дешевле, – отвечает Майк. – Сейчас, на кризисе, стараются на всем экономить.
– На кризисе? – удивляется Лёва, оглянувшись на окно, за которым неоновыми огнями сияет Вью-Ёрк.
– Ну да, – отвечает Майк, – кризис давно. То есть всегда. Нехватка энергетических ресурсов или что-то в этом роде. Заводы закрывают, безработица растет… а все, что можно, стараются перевести в далекие области, где всё дешевле. Вот и тюрьмы у нас в Банаме, Полонии и других областях.
– А в какой из них Гоша? – спрашивает Ника.
– В Банаме, – отвечает Майк. – Так, во всяком случае, мне отец сказал.
– Отец??
– Ну… мой новый папа… который вместо Орлока, – и, глядя на изумленных друзей, он поясняет: – У нас всегда так. Если кто-то уходит, на его место присылают другого… из вновь прибывших.
– И ты его зовешь папой? – потрясенно спрашивает Ника.
– Конечно, – говорит Майк. – Ну, это как отчим у вас… многие же зовут отчима папой, правильно?
– А откуда он знает… про Гошу?
– Он тоже работает в Конторе, – говорит Майк.
– А когда он придет? – спрашивает Марина.
Майк лезет в карман, достает гаджет, включает.
– Часа через полтора, – говорит он и неуверенно добавляет: – Наверное.
Ну да, думает Марина, тут же нет времени. В смысле оно есть, но какое-то совсем другое – тягучее, медленное, неопределенное.
– Нам надо уйти до его прихода, – говорит она. – Твой отчим не должен нас видеть.
– Конечно, – говорит Майк, – конечно. Я скажу, где переночевать.
На листке он рисует схему: три квартала пройти до Гранд-сквера, потом две остановки на подземке, выйти, перейти улицу, и там, на углу, будет вход в Главный парк.
– Там можно спрятаться ночью, поспать на скамейке или в кустах… у нас теплые ночи.
– Ну да, – говорит Лёва, глядя в окно, – у вас сейчас лето.
– У нас, – отвечает Майк, – всегда лето. Всегда как сейчас. Плюс-минус пять градусов.
– Мне бы так понравилось, – говорит Ника, но Марина бросает на нее разъяренный взгляд – ты что, сдурела? – и та замолкает.
Майк дает им несколько купюр и шесть прямоугольников плотной бумаги с мертвыми буквами.
– Что это? – спрашивает Ника.
– Билеты на подземку, – говорит Лёва, – тут написано.
– Точно, – кивает Майк. – Надо их в автомат засунуть – вот так, этой стороной кверху… и проходить потом. А у вас иначе?
– У нас монетки, – говорит Марина и вспоминает тяжесть пятаков в кармане куртки. Круглые, медные, звезда с одной стороны и цифра пять с другой. Если мы отсюда не выберемся, я их больше никогда не увижу, думает Марина, и вдруг ей кажется, что это важный повод вернуться – важней девочек из класса, важнее невыученных уроков, может, даже важнее мамы и папы.
Ника и Лёва выходят на лестницу, Марина идет к двери, и тут Майк трогает ее за локоть.
– Марина, – говорит он, – Марина… ты ведь придешь завтра, да?
– Конечно, – отвечает она, – а как же. А ты узнаешь, как добраться до Банамы?
– Конечно. Хотя все говорят, это нелегко. Но я узнаю, обязательно узнаю, – Майк все еще сжимает Маринин локоть и вдруг говорит, как-то жалобно заглянув ей в глаза: – Знаешь, Марин, я так счастлив, что ты вернулась! Я так тебя ждал! Так надеялся… знал, что это невозможно, но все равно… верил.
– Вот я и пришла, – говорит Марина, мягко освобождаясь от его пальцев.
– Я вижу, – говорит Майк, – спасибо тебе. Спасибо.
Вадик никогда не любил Новый год. Вроде бы полагалось радоваться – елка, гирлянды, серебряная звезда на верхушке, – а никакой особой радости не было. Подарки ему всегда доставались скучные, да он и наперед знал, что подарят: новые ботинки, сумку для школы или, хуже того, книжку. Может, другим детям дарили какие-нибудь красивые мертвые вещи – вот они и радовались. А Вадику ни от предков, ни от Димки ничего хорошего не перепадало. Разве что разрешали лечь на пару часов позже, посидев вместе с ними за накрытым столом и посмотрев «Серебристый огонек» по телевизору. Им-то хорошо – они хотя бы выпивали, а Вадику полфужера шаманского нальют – и довольно.