Дверь заперта.
Он поворачивается к преследователю – тот стоит рядом, словно в одно мгновение перенесся от подвала к двери.
– Завязал шнурок? – говорит мужчина и снова хватает Вадика левой рукой. – Завязал? Точно завязал? Все и навсегда – завязал!
Он тащит Вадика легко, без всякого усилия, и Вадик понимает, что у него не было шансов убежать с того момента, как рука впервые опустилась ему на плечо.
– В подвал, – смеется мужчина, – в подвал! Ты увидишь то, что круче любого компьютера, дороже любого компьютера! Люди отдали бы миллионы за эту штуку, а ты увидишь ее бесплатно, просто так!
Мужчина смеется все громче, и Вадик понимает, что такое настоящий холод. Да, настоящий холод пробирает до костей, сжимает кишки в ледяной ком, поднимает дыбом волосы… и никакой снег не согреет, не укроет от этого мороза.
В подвале мужчина швыряет Вадика на пол, и тут же вспыхивает тусклая лампочка под потолком. На полу стоит небольшой черный чемодан, мужчина поднимает крышку, раздается тихое жужжание, а потом одна за другой загораются лампочки – сначала зеленые, потом красные, словно чьи-то глаза смотрят из темноты.
Вадик тихонько скулит и еле заметно ползет к выходу. Может, если выскочить и захлопнуть дверь… Но мужчина поворачивается и вынимает из кармана правую руку – и Вадик уже ни о чем не думает, а только визжит, визжит от ужаса, срывающимся детским голоском.
Вместо пальцев на правой руке – длинные ножи.
– Я буду резать тебя, – говорит мужчина, – долго резать. У нас много времени. Только через три дня сюда придут взрослые, а пока я буду играть с тобой.
Мужчина сбрасывает шляпу, и Вадик видит вместо лица мешанину пульсирующих кровеносных сосудов, словно куча червей, багровых и гнилостно-зеленых, переплетенных, как нити ковра. И в этом живом подрагивающем ковре чернеют большая дыра рта и две дырки поменьше на месте ноздрей, и желтые сферы глаз свисают из глазниц, раскачиваясь, как маятники.
– Мы славно повеселимся, – говорит мужчина, – а потом ты уйдешь… уйдешь к своим друзьям… уйдешь и передашь от меня послание… ты его запомнишь… хорошо запомнишь… у нас ведь много времени… ты успеешь выучить его наизусть… поверь мне…
Тихий, дребезжащий смех… мертвый мужчина подходит все ближе… ближе… ближе…
Вот ведь, Ника и представить не могла, что окажется внутри настоящего мертвого фильма! Вью-Ёрк оказался таким же, каким она видела его в кино, – но все-таки другим. Город тянется к небу параллелепипедами небоскребов, неоновые огни отражаются в матовых стеклах длинных мертвых автомобилей, рекламные надписи вспыхивают над мостовыми, манекены в витринах вызывающе прекрасны, а сквозь окна кафе видны парочки, сидящие за столиками с бокалами в руках…
Да, люди, это самое главное! Непохожие на нас – но все равно люди, как мы. Впервые Ника видит столько мертвых сразу, настоящих мертвых, хочется даже сказать «живых», то есть не каких-нибудь зомби или ромерос – нет, обычных мертвых людей: мужчин в хорошо сшитых костюмах, детей в пестрых куртках, длинноногих девушек в босоножках на высоком каблуке. Поток пешеходов струится по тротуару, пересекает гудящую улицу, вливается в подземелье сабвея…
Ника смотрит во все глаза: так вот от чего защищают нас пограничники, вот что скрыто по ту сторону Границы!
– Ну что, Марина, – говорит Ника, – стоило воздвигать Границу, чтобы отгородиться от этого?
Марина пожимает плечами. Подумаешь, мертвые босоножки и элегантные платья – в конце концов, у ее мамы тоже два мертвых платья и одни франкские туфли, тоже очень красивые. Хотя ночные улицы, залитые ярким и словно бы посторонним светом реклам… да, такого Марина никогда не видела.
Они спускаются под землю – в мертвое метро, знаменитый вью-ёркский сабвей. Марина исподтишка смотрит на Нику – ну как, довольна? Да уж, в самом деле – грустное зрелище, никакого сравнения с нашими подземными мраморными дворцами. Кислый запах немытого человеческого тела, металлический привкус гари… а вот какой-то старик спит прямо на перроне, подложив под себя картонные коробки. Наверно, бездомный, думает Ника и замечает еще одного пассажира. Прислонившись к колонне, он курит в ожидании поезда.
Вспышка света, грохот – поезд появляется из тоннеля, пестрый, покрытый рисунками и непонятными словами на инглийском. Ника не успевает прочитать – из вагона выскакивают несколько парней в кожаных куртках на голое тело, и тут куривший человек отрывается от колонны и бежит прочь. Парни несутся следом, выкрикивая гортанные команды. Грохочут тяжелые ботинки, двое, обогнав его, отсекают от эскалатора, еще двое накидываются сзади и валят его на пол. Ника слышит глухие удары – упавшего бьют ногами, – потом свист с дальнего конца платформы, грохот следующего поезда, визг тормозных колодок…
Двое полицейских, на ходу выдергивая из кобуры пистолеты, бегут к месту драки. Парни в кожаных куртках успевают вскочить в вагон за секунду до того, как двери закрываются.
Полицейский подходит к лежащему и носком сапога откидывает с лица длинные волосы.
– Еще один банан, – говорит он с презрением. – Лихо отделали.
– Добавь, если охота, – ухмыляется второй.
– Да ну! – и полицейские неспешно удаляются, не обращая внимания на Нику и ее друзей.
Ника подбегает к съежившемуся телу. Смуглый парень, молодой, лет двадцати, слабо стонет.
– Как он? – спрашивает Марина. – Живой? – Лёва хмыкает, и Марина поправляется: – Я имела в виду – цел?
– Вроде да, – говорит Ника, склоняясь над парнем.
– Как тебя зовут? – говорит Лёва первую пришедшую в голову инглийскую фразу.
– Сандро, – отвечает парень, с трудом разлепляя разбитые губы.
Марина внимательно смотрит на длинные волосы, заплетенные в косички и перепачканные в крови и грязи.
– Где ты живешь? – спрашивает она. – Куда тебя отнести?
– Алессандро, дай гостям тарелки! – командует, помешивая в кастрюле какое-то коричневое варево, крупная высокая женщина, сенёра Фернандес. – И не делай вид, что ты умираешь! Сколько раз тебе говорить: не суйся в западные кварталы!
– Ничего я не умираю, мам, – бормочет Сандро, накрывая на стол.
Они сидят в маленькой кухоньке, пропахшей едой и по́том. Никогда не задумывалась, что мертвые тоже потеют, улыбается про себя Ника. Но здесь, во Вью-Ёрке, всюду воняет! Впрочем, смотря с чем сравнить: те же мертвые по нашу сторону Границы – вот это действительно ужас.
Почему-то сейчас мысль о фульчи-атаке Нику смешит. В самом деле – откуда бы здесь, во Вью-Ёрке, взяться фульчи.
– Вот посажу тебя под замок, – бурчит женщина, – будешь знать!
– Эти джеты совсем оборзели, – отвечает Сандро. – Мы им надрали задницу на прошлой неделе, вот и отлавливают наших по одному. Ну, ничего, мы им нанесем визит…
Сандро сплевывает в раковину кровь из разбитой губы. Раковина ржавая, скособоченная. Трудно представить, что эта квартира и роскошные витрины – один и тот же город.
Видимо, где-то здесь тоже проходит Граница – невидимая Нике, но понятная для всех жителей Вью-Ёрка.
– Ладно, готово, – говорит мама Сандро, сняв пробу гигантским половником. – Давайте к столу, дети!
Громкий голос разносится по всему дому – небось, и соседи сейчас прибегут, думает Ника, но нет, только из глубин квартиры, обгоняя друг друга, несутся еще пятеро – трое мальчиков и две девочки, братья и сестры Сандро. У всех волосы заплетены в длинные тонкие косы, перетянутые яркой лентой или разбросанные по плечам.
Усаживаются за стол. Так тесно, что Ника сидит вплотную к Марине, а с другой стороны ей в ребра упирается острый локоток смуглой девчушки, на вид чуть старше Шурки.
– А вы откуда во Вью-Ёрке? – спрашивает сенёра Фернандес.
– Издалека, – отвечает Марина, – а вы?
– Разве не видно? – Сандро смеется, встряхивая гривой.
Ника смотрит с изумлением: что должно быть видно? Но Марина кивает, словно все поняла.
В тарелку шмякается половник буро-коричневой массы, исходящей паром. Ника так голодна, что, не дожидаясь, пока положат остальным, запускает туда ложку и тянет ее ко рту.
– Ну-ка, девочка, не спеши! – говорит хозяйка. – В вашем издалека, что, не принято благодарить Господа, перед тем как набить себе брюхо?
Марина толкает Нику локтем, и та, покраснев, возвращает ароматную еду в тарелку.
Мать Сандро складывает ладони лодочкой и быстро говорит:
– Господи, благодарю Тебя, за то, что даешь нам нашу ежедневную пищу, сохраняя силу в наших телах, чтобы мы славили Тебя и дальше, день за днем, пока не придет пора Перехода.
– Аминь, – хором говорят ее дети, и тут же кухня наполняется звоном ложек, причмокиванием, хлюпаньем и чавканьем. Сразу понятно, что здесь сидят голодные люди, которых никогда не ругали за то, что они не умеют вести себя за столом.
Ника наворачивает фасоль – ну да, фасоль, после первой же ложки понятно. Кто бы подумал, что может быть так вкусно!
Работая ложкой, Сандро морщится – кажется, ему сломали ребро, и правая рука плохо слушается.
– Ничего, – говорит его мать, – хочешь, покормлю тебя с ложечки, как в детстве?
Все ржут.
– Я сам, – буркает Сандро и добавляет: – С Божьей помощью.
Ника думает, что впервые видела, как люди молятся. Ну да, Михаил Владимирович говорил, мол, живые знают, что, уходя, попадут в Заграничье, но существует ли Заграничье второго порядка, Заграничье для дважды мертвых, – никому не известно. Поэтому очень часто мертвые все еще верят в Бога – вот и храмов у них много, не чета нам.
– А вы давно из Банамы? – спрашивает Марина.
Банама! Ника чуть не подавилась. Та самая область, где в оффшорной тюрьме держат Гошу! Но с чего Марина взяла, что Сандро и его семья – из Банамы?
– Кто ж нам считает, деточка, – отвечает сенёра Фернандес. – А ты ведь, небось, никогда и не была в тех краях?
– Нет, – качает головой Марина, – но у нас все знают о гирельерах…
– Вива либерта! – кричит Сандро, срывает ленту с косичек, и они разлетаются по плечам.