– Ну, здравствуйте, ребята, – говорит, входя, Юрий Устинович. – Уж вы и задали нам жару, я вам доложу. Мы-то думали, у нас еще есть время, Орлок не готов к встрече, а вы, оказывается, сами его вытащили. Ну, молодцы, молодцы, что тут сказать. Хорошо поработали.
Ника еще раз оглядывается. Вот они, живые из Учреждения, мертвые из Конторы. Не различить, кто есть кто, да и неважно. Человек двадцать или тридцать, вооруженных, готовых не задумываясь убить любого. Ника смотрит на Гошу: его рука сжимает «Хирошингу» так, что побелели костяшки. Сколько там осталось патронов? Пять? Десять? Ни одного?
Мы проиграли, думает Ника. Неужели мы опять проиграли?
Нет. Мы все-таки спасли Шурку, а это главное.
Ника идет навстречу Ищееву и, глядя в холодные стальные глаза, протягивает чемодан Орлока.
– Забирайте, – говорит она.
По ее щекам текут слезы.
Весна никогда не начинается 1 марта. В марте все еще дуют ледяные ветры, в лицо летит мокрый снег, скукожившиеся сугробы вздымаются вдоль дорожек. Ни зеленого листика, ни талой воды, ни нежного весеннего солнца.
Настоящая весна приходит в апреле. Никогда не угадаешь, в какой день, но вдруг выглянешь на улицу – а все поменялось. На ветке березы набухли почки, вот, качаются у самого окна. Радостные воробьи орут как оглашенные, ручьи журчат вдоль тротуаров, а небо такое синее, что уже не вспомнить, когда видел такую синеву… может, год назад, прошлой весной?
В такой день хорошо даже на самом скучном уроке, особенно если сидеть у окна. Чуть заскучаешь – и пожалуйста: повернул голову и любуйся небом, солнцем, обещанием первой зелени. В такой день даже забываешь, что ты девятиклассник, нет-нет да почудится, что едва закончил началку и впереди у тебя еще много школьных лет.
В такой день они вернулись. Конечно, опоздали на урок – хорошо, что Михаил Владимирович смотрит на такие вещи сквозь пальцы. Понимает: ребята выросли, нельзя с ними, как с первоклашками.
Они входят, держась за руки, и так же, не разжимая рук, идут к свободной парте.
А если бы этих мест не было, думает Кирилл, Ника бы села ко мне? Или же просто улыбнулась бы и сказала: давай ты вон туда сядешь, а сюда мы с Гошей?
Ника бы могла, чего уж там. И Кирилл бы встал и пересел, подальше от весеннего окна, подальше от Ники и Гоши.
Повезло, что есть свободная парта.
Михаил Владимирович рассказывает о древних религиях, а Кирилл то и дело смотрит на Нику. Что-то изменилось в ней, сразу даже не поймешь – что. Может, просто выросла. Ведь это здесь прошло только четыре месяца – а сколько там, в Заграничье?
Почему-то Кирилл уверен, что Ника была в Заграничье. Зря она, что ли, расспрашивала, как переходить Границу, как настроиться на нужную область? И, видимо, была там не одна, а с друзьями.
Четыре месяца без Ники. Он вздыхает. Вначале ждал, что она вот-вот вернется, а потом собрался с духом и позвонил ей домой. Тетя Света с горечью сказала, что вот уже месяц никаких вестей. В школе, конечно, врали, что Нику премировали поездкой, но она, тетя Света, в это не верит.
– Может ты, мальчик, знаешь, что с ней?
– Нет, откуда? – ответил Кирилл.
Не мог же он сказать: «Я думаю, ваша Ника сейчас в Заграничье», – вот и промолчал.
Когда твои родители дипломаты, привыкаешь к разлукам. Сегодня одна область, завтра другая. Вчера – Заграничье, а нынче – столица. Кирилл одних школ сменил штук пять. Как друзей из началки звали, уже и забыл.
Но Ника – совсем другое дело.
Вечером, перед сном, он представлял себе ее профиль, такой, каким видел его на уроках: высокие скулы, короткая стрижка, черные прямые волосы. Ника, Ника, неужели мы никогда больше не увидимся?..
И сегодня, в первый весенний день, Ника вернулась.
Отчего же Кириллу так грустно?
Вот и звонок с урока. Кирилл подхватывает сумку и, нарочно не спеша, идет к дверям. Ника не замечает его, но уже почти в коридоре он слышит ее смех… и вдруг понимает: он никогда не слышал, чтобы Ника смеялась вот так – беспечно, радостно, счастливо…
Кирилл спускается в раздевалку, залезает на подоконник. Давным-давно они с Никой разговаривали здесь. Он рассказывал о Заграничье, а Ника… Ника больше слушала. Почему Кирилл не расспрашивал ее, почему только сам рассказывал одну историю за другой, гордый, как надутый индюк? Может, если бы он лучше слушал Нику, она рассказала бы, куда собирается.
Четыре месяца Кирилл говорил себе: когда Ника вернется, расспрошу ее обо всем. Четыре месяца верил, что вот здесь, на этом подоконнике, она расскажет, что случилось. Вернется – и все будет как раньше.
Сегодня Ника вернулась – и Кирилл понимает: ничего больше не будет, как раньше.
Он смотрит в окно: первый весенний день, капли срываются с сосулек, сугробы оседают, еще немного – и растают. Еще немного – и зазеленеют верхушки деревьев, у старушек на вокзалах появятся подснежники, можно будет не застегивать куртку, а потом и вовсе оставлять дома.
Прошлой весной Кирилл был в Заграничье. Прошлой весной он еще ничего не знал о Нике.
Он садится поудобней, обхватив колени руками. О чем теперь думать перед сном? Чего теперь ждать?
Сегодня – только первый день весны, раздевалка еще вся увешана куртками. За ними Кирилла на подоконнике совсем не видно – и ему тоже не видно никого. Он здесь один… теперь это его одинокое секретное место.
Но вот куртки приходят в движение, будто кто-то раздвигает их руками. Кирилл хочет спрыгнуть с подоконника, но не успевает: откинув последнюю куртку (серую, с коричневым капюшоном), появляется Ника.
– Я так и думала, что ты здесь, – говорит она. – Подвинься, я тоже сяду. Знаешь, сколько мне всего нужно тебе рассказать?
– Конечно, я знал, что мы продаем им энергию, – говорит Кирилл, – это вовсе не секрет. Но мне и в голову не приходило, откуда она берется. Помнишь, мы когда-то обсуждали – можно ли отдать слезу ребенка за всю красоту мира?
– Да, – кивает Ника. – Ты тогда еще сказал, что главное – любой ценой избегать страданий.
– Это я не всерьез, – смущается Кирилл. – Хотя как подумаешь, что на нашем страдании действительно кто-то зарабатывает… Но тогда я этого не знал, я только пошутить хотел, типа парадокс придумать.
А может, и всерьез, кто ж упомнит. Давно это было, почти полгода назад. Что Кирилл тогда понимал про страдания? Разве он мог знать, что это такое – несколько месяцев ждать, когда Ника вернется, не зная вообще – вернется или нет, а потом, в первый день весны, обнаружить, что она вернулась, но не одна. И не к нему.
Сверкающие капли воды срываются с сосульки за окном. Если бы Кирилл заплакал, его слезы вторили бы весенней капели, тоже стали бы частью красоты мира.
– Вот и хорошо, что пошутил, – говорит Ника. – Я верю: боль – самое ценное, что есть в человеке. Страдание – это то, что объединяет нас, людей.
– То, что делает нас живыми, – кивает Кирилл, – отличает от мертвых.
– Нет, – качает головой Ника, – мертвым тоже бывает больно, они тоже плачут и тоже бывают несчастны. Нас отличает от мертвых не сама по себе боль, а то, что она проходит. Когда-то я не знала об этом – а теперь знаю. Сначала боль затихает, а потом – проходит. Мы можем вспомнить о ней, она может к нам вернуться, но теперь я знаю: это не навсегда.
Я ничего об этом не знаю, думает Кирилл. И сегодня мне кажется, что боль – это очень, очень надолго.
– В промежуточном мире, – продолжает Ника, – я встретила женщину, у которой умерла дочь. Я никому еще об этом не рассказывала, даже Гоше, представляешь? – Кирилл кивает, серьезно и немного печально. – И вот эта женщина… она покончила с собой. Добровольно ушла, но не попала в Заграничье, а осталась в этом промежуточном мире… и теперь она навсегда наедине со своей скорбью и отчаянием. Я часто об этом думаю. Мы гуляем по городу, делаем уроки, смотрим кино, смеемся или грустим – а она навечно там, одинокая, несчастная, лишенная надежды. И мы ничем не можем ей помочь.
– Я где-то читал, что в промежуточных мирах мы не встречаем настоящих людей, – говорит Кирилл, – только наши страхи или фантазии.
– Может быть, – пожимает плечами Ника, – но все равно для меня она – настоящая. И боль ее – тоже настоящая, потому что ведь такое на самом деле бывает – дети уходят раньше родителей.
Они молча смотрят за окно. Кажется, мы прогуляли второй урок, думает Кирилл. Ну, ничего. Сегодня такой день: Ника вернулась. Можно и прогулять.
– И когда я думаю, что эта боль зажигает огни реклам и вращает турбины заводов, я еще сильнее хочу разрушить Границу.
– Но как? – спрашивает Кирилл. – Никто не знает, как разрушить Границу.
– И я не знаю, – качает головой Ника. – Но знаешь, в одной из областей, в Банаме, я встретила партизан, гирельеров. Они сражаются за то, чтобы их область была отделена границей, Учреждение помогает им оружием и деньгами… Но это неважно. Главное, я увидела, что можно сражаться за свою мечту.
– А что, если Границу разрушить, никто не будет продавать страдание? – спрашивает Кирилл.
– Не знаю, – пожимает плечами Ника, – до Проведения же как-то обходились без обмена страдания и боли на компьютеры и автомобили.
– Поэтому не было ни компьютеров, ни автомобилей, – с улыбкой отвечает Кирилл.
– Помнишь, ты когда-то говорил, что не понимаешь, зачем было Проведение Границ, кому оно было нужно? Ну вот теперь я знаю. Граница – это власть. Пока есть Граница – есть их власть.
– Кого – их?
– Их, – повторяет Ника. – Учреждения. Конторы. Всех, кто по обе стороны Границы контролирует торговлю и запрещает свободный обмен. И, знаешь, я поняла: я всегда буду с теми, у кого нет власти. С простыми людьми, мертвыми или живыми – неважно. Такими, как моя тетя Света или как нищенка в Банаме. И если разрушать Границу, то ради них.
– Кстати, как твоя тетя? – спрашивает Кирилл.
– Ничего, – отвечает Ника. – Я боялась, уже не застану ее… но обошлось. Болеет, конечно, но врачи говорят, с этим можно справиться, главное, чтобы у нее сил хватило. Она пообещала мне, что хватит. Хочу, говорит, увидеть тебя в красивом платье на выпускном вечере.