– Вставай, вставай, – шепчут вокруг, и Ника неохотно поднимается, все гуще краснея.
Что ж меня никто не предупредил-то, думает она. Я бы хоть морально подготовилась. Тоже мне, коллеги! Сволочи вы, а не коллеги!
– Итак, сегодня я поднимаю бокал за нашего нового сотрудника, – продолжает Гирш. – За нашу Веронику, красивую, талантливую и, не побоюсь этого слова, молодую. Можно сказать, в ее лице наша «Молодость» в кавычках каждый день встречается с молодостью без кавычек.
Легкий смех обегает стол, Ника боится, что щеки у нее сейчас цвета помидора или спелого яблока. Она вертит в руках ножку бокала с красным вином, надеясь, что тост скоро закончится, она выпьет и сядет, стараясь быть понезаметнее.
– Как вы знаете, – говорит Гирш, – наша традиция посвящения в журналисты включает в себя не только заздравную речь, которую вы только что выслушали, но и ответ на один вопрос, который я, главный редактор «Молодости», могу задать герою – сегодня я бы сказал «героине» – дня. Традиция требует, чтобы это был очень личный вопрос – вопрос, который я бы никогда не стал задавать на редколлегиях и летучках.
Больше всего Нике хочется провалиться сквозь землю. С ненавистью она глядит на Мишу – что ж ты меня не предупредил? – но тот лишь пожимает плечами: не то хочет сказать «забыл», не то ссылается еще на какую-нибудь традицию.
– Ну что, Ника, ты готова? – вопрошает Гирш.
А куда я денусь, думает Ника и говорит:
– Конечно.
– Ответь мне, юный репортер журнала «Молодость», на вопрос, над которым я думал всю последнюю неделю… итак, вот он…
Вася Портников барабанит по столу, изображая цирковую дробь: мол, смертельный номер, нервных просим покинуть помещение.
– Итак, – повторяет Гирш, – вот мой вопрос. Мы знаем, Ника, что у каждого журналиста, у каждого из нас, есть заветная мечта, которую ему не судьба воплотить, и он это понимает. Скажи нам, Ника, о чем мечтаешь ты. Какой репортаж ты бы хотела написать, но уверена, что никогда не напишешь?
В тишине все взгляды устремлены на Нику. Теперь кровь отлила от щек, Ника стоит бледная, напряженная, как натянутая струна. Заветная мечта? Репортаж, который она никогда не напишет?
– Я еще очень молода, – говорит Ника, – и я верю, что впереди у меня долгая жизнь. Я не люблю слово «никогда» – я знаю, что иногда случаются самые невероятные вещи. Если бы вы спросили меня вчера, я бы не нашлась, что ответить. Но сегодня у меня есть ответ. Вы все знаете, я работаю с Инной, с Инной Львовной, мы пишем о проблемах молодежи, о музыке, которую они слушают, книгах, которые читают, НОМах, к которым принадлежат. Еще сегодня утром я была уверена, что нет такого неформального объединения, о котором мы бы не знали, – но, как выяснилось, я была не права. Сегодня мне рассказали о людях, которые тайно тренируются, чтобы переходить Границу без всяких технических приспособлений. Они называют себя независимыми шаманами – и вот о них я хотела бы написать репортаж. Избегая слова «никогда», скажу, что сегодня я не представляю себе этот репортаж у нас в «Молодости» – и тем более в любом другом журнале, – но все равно хочу его написать. Ну и конечно, спасибо, что приняли меня в ваш коллектив, в вашу семью.
Комната взрывается аплодисментами, под крики «до дна! до дна!» Ника выпивает бокал, а потом Гирш, покинув свое место во главе стола, обхватывает ее медвежьими лапищами, щекочет седой бородой, жарко шепчет на ухо: «Поздравляю, поздравляю!»
– Спасибо, – говорит Ника и садится.
– А теперь – утка с яблоками! – провозглашает Гирш.
Почти все гости разошлись, один Вася Портников допивает вместе с Гиршем бутылку мертвого виски, да Инна Биргер с Никой моют на кухне посуду. Точнее, моет Инна, а Ника вытирает, сменив за полчаса уже второе насквозь мокрое полотенце.
– Если честно, – говорит Биргер, – о независимых шаманах я знаю. Но, разумеется, о них категорически нельзя писать. Наверху их считают едва ли не шпионами мертвых – потому что независимые шаманы подрывают самое главное: монополию на пересечение Границы.
– Какая же это монополия? – говорит Ника. – Я слышала, есть специальные приборы, с ними туда-сюда ходят разные люди… ещётники, например.
– Приборы – сложная штука, – отвечает Биргер. – Их можно запеленговать, обнаружить, изъять. А независимые шаманы совершают трансграничные путешествия сами, без всякой техники. Они обладают умением, которое нельзя ни отнять, ни уничтожить.
– Жаль, что нельзя сделать про них репортаж, – говорит Ника. – Был бы потрясающий материал.
– Жаль, – кивает Биргер, – но все-таки я тебе скажу, что никто наверняка не знает, удается ли им в самом деле пересекать Границу. Всегда хватает хвастунов и сумасшедших, рекламирующих самые невероятные способы. Если о них и можно писать – то в стиле «Аллигатора».
Ника морщится. «Аллигатор» – это сатирический журнал, большей частью состоящий из небрежно нарисованных карикатур, высмеивающих ещётников, увлечение мертвыми вещами, музыкой и кино. В редакции «Молодости» его считают устаревшим и несовременным даже те, кто верит в необходимость Границы и вредоносность мертвых.
Интересно, думает Ника, что сказала бы Инна Львовна, если б я призналась ей, что не просто была в Заграничье, а даже в нескольких областях? Тоже решила бы, что я вру?
– Вот, например, в прошлом году, – продолжает Биргер, – ко мне пришел человек – утверждал, что сумел создать пластырь, с помощью которого можно перемещаться через Границу. Наклеиваешь – и переходишь. Предлагал попробовать и написать об этом.
– И как?
– Никак. Пробовать я, конечно, не стала. В лучшем случае пустышка, в худшем – какая-нибудь отрава. Потому что если были бы возможны пластыри для пересечения Границы – уж я-то давно бы об этом услышала.
Ника кивает: Инна Биргер занимается неформальными объединениями уже пятнадцать лет, и, действительно, вряд ли от нее укрылось бы хоть что-то мало-мальски значительное.
Впрочем, всякое бывает на свете, думает Ника и спрашивает:
– А если он говорил правду?
– Тем более, – отвечает Биргер. – Тогда об этом уж точно нельзя писать.
Нельзя печатать, думает Ника, а писать можно всегда. Пусть даже никто не опубликует репортаж про независимых шаманов – я все равно должна его сделать.
Как все-таки хорошо быть на пятом курсе! Не надо спешить к первой паре, просыпайся, когда хочешь – хоть в десять, хоть в одиннадцать. И по утрам квартира в твоем распоряжении – родители, конечно, уже на работе.
Закутанная в мохнатый мертвый халат, Лёля сидит за кухонным столом. Перед ней дымящаяся чашка кофе и весь боевой набор франкской косметики – несколько тюбиков помады, тени для век, щеточка для ресниц, карандаш для бровей, перламутровая пудреница с зеркальцем внутри… правда, зеркальце Лёле сейчас не нужно: она смотрится в большое и круглое зеркало, папин подарок маме на 22 апреля, День Живых Женщин.
Лёля не спеша начинает краситься. Сегодня надо выглядеть не просто хорошо, а лучше лучшего – ей ведь мириться с Никитой. Он, конечно, негодяй – даже не позвонил вчера! Впрочем, другого Лёля от него и не ждала.
Если бы я встречалась с Глебом, думает она, он бы мне пять раз на дню звонил.
Тоже, конечно, не вариант.
При мысли о Глебе Лёля мрачнеет. Полночи она читала книгу, которую он принес – и вспоминать о ней совсем не хочется, особенно таким красивым осенним днем, когда солнце в окне заставляет алые и желтые кроны пламенеть еще ярче.
Глеб, конечно, прав: историк должен использовать любой источник – неважно, официально он опубликован или напечатан на машинке и размножен на мертвом зирексе. Такие книги называются Самокоп – потому что они самокопированные, но Глеб шутит: потому что с их помощью можно докопаться до правды.
На идеборе, понятно, рассказывают, что Самокоп изготовляют в Заграничье, хотят подорвать нашу веру в Победу, в подвиг живых и в героизм Проведения Границ, но Лёля, конечно, не верит: мертвые запросто могли бы книгу сделать нормально, а не копировать машинопись так, что половину букв приходится угадывать. Это не значит, что всё в таких книгах правда, – историк должен уметь критически относиться к документам – но Лёля чувствует, что в Самокопных книгах правды не меньше, чем в университетских учебниках.
Ночью она читала воспоминания о «минус пятом годе», когда тысячи ветеранов Проведения Границ были брошены в тюрьмы или даже уничтожены. В школе об этом старались не упоминать, а в Университете будущим историкам объясняли, что «трагедия минус пятого года» – результат деятельности мертвых шпионов, готовивших вторжение, которое в итоге привело к войне. Гарантией от повторения трагедии считалось усиление работы, направленной на своевременное выявление шпионов и их пособников; пару лет назад Лёля тоже так думала, но теперь, с каждой новой книгой, принесенной Глебом, всё сильнее укреплялась в мысли, что главной причиной было ослабление контроля за деятельностью Учреждения, что позволило мертвым захватить в Учреждении власть и использовать его для уничтожения ветеранов Проведения Границ.
Лёля была согласна с Глебом, что читать такие книги необходимо любому историку, но вспоминать все равно неприятно: ночью она прервалась как раз на описании «пристрастных допросов», которым подвергали автора, требуя признаться в несовершенных им преступлениях.
Сейчас Лёля старается об этом не думать: пристально глядя в зеркало, она аккуратно красит правый глаз. Тушь ложится на длинные ресницы, делая их еще длиннее. Было бы здорово, если бы Никита при встрече просто посмотрел ей в глаза – и, потрясенный такой красотой, тут же устыдился глупых слов, которые наговорил вчера. Но увы, это бывает только в инглийских романах, а в реальной жизни Лёлю ждет долгое выяснение отношений, где взаимные извинения переходят во взаимные обвинения, а потом обратно.
При мысли о грядущем разговоре Лёлина рука дергается, будто кто-то толкнул под локоть. Черный мазок взлетает от угла глаза к виску. Смешно, думает Лёля, в школе я примерно так и красилась.