Пока Лариса пыталась объяснить самой себе, как это могло произойти, в дверях появилась дочь Финкельмонов Светлана. Та, что лечилась от аутизма.
Тамара заговорила с дочерью робко, предлагая выпить чаю или даже поесть – или дождаться отца: он вот-вот придет. Но Светлана ушла в свою комнату и даже заперлась изнутри.
Тамара вдруг расплакалась. Строгая, даже суровая Рогова ревела, жалобно всхлипывая, как маленькая.
В это время приехал Артур. Он увидел плачущую Тамару, подошел к ней, обнял ее крепко, прижал к себе как-то по-мужски, по-взрослому, так и должен поступать мужчина перед лицом навалившихся страданий. Лариса его не узнала – он вдруг показался другим, чужим, сильным, не жалким хлюпиком, которого она привыкла видеть, а человеком, принимающим решения.
Светлана вышла из своей комнаты с двумя чемоданами. Чемоданы катились на колесиках. Лариса никогда не видела это чудо. Света буквально двумя пальчиками толкала два огромных неподъемных чемодана. Артур бросился помочь, но Светлана, отвела его помощь и, махнув всем, исчезла за дверью.
Скоро пришел Яша Финкельмон, Тамара быстро накрыла последний оставшийся кухонный стол и поставила на бок снятую со стены посудную полку. Сели как могли, выпили любимый напиток хозяев – виски. Долго молчали. Что-то рушилось в их жизни. Они еще не знали, какие трещины очень скоро разрушат их страну, которая была им привычна, которая была их домом, которую они любили.
Финкельмон не приживется в Израиле. После первой же ночи в гостинице, где теснились все представители их алии, он скажет: «Хочу домой!»
Тамара примет на себя все тяготы обустройства, она пойдет на курсы и выучит язык, она будет мыть лестницы, она заведет знакомство с местными, уже прижившимися на новом месте.
Эта русская женщина окажется крепкой закалки. Финкельмон будет брюзжать, критиковать, ему не понравятся евреи, климат, продукты, отсутствие древесины в домах: каменные стены, каменные полы, эта ужасная азербайджанская, как ему казалось, музыка, несущаяся в этой Беэр-Шеве из каждого угла.
«Хочу домой!» – будет повторять он каждый день, в госпитале после операции на сердце он вырвет клятву из Тамары, что она похоронит его в родной земле.
Проведя в этой стране почти двадцать лет Рогова, захватив капсулу с прахом мужа, прощальным взглядом окинет аэропорт Бен-Гурион, на вопрос подозрительных таможенников, что там за пустота в багаже, скажет: «Мой муж», – и величественно пройдет на посадку.
Сын Берты Максим тем летом поехал в геологическую экспедицию в Крым. Никита Рыжий устроил. Вообще Никита упорно шел в гору, уже стал директором института. У них с Русиной были две девочки, студентки геологоразведочного, погодки. По просьбе Берты они взяли с собой на раскопки подростка, который мечтал о взрослой жизни и хотел ее иметь немедленно. Берта вздохнула: Максимку отправила, теперь о Лешке надо подумать.
Леше было тяжело – в городе особенно. Стояла классическая московская жара – плавился асфальт и женские каблуки вязли в этом вареве. На дачу ехать Берта не решалась: вдруг ему плохо будет, где там скорую искать в этой Икше.
Лешка вдруг накарябал: «Хочу землянику!» Берта тут же собралась на рынок. Еще можно достать хорошую подмосковную ягоду. Хотя сезон кончался.
– Я мигом, – сказала она, запирая дверь. Она боялась оставлять его надолго: он был беспомощен, как грудной младенец. Но на Тишинском рынке земляники не нашла, сказали – кончилась, август на носу. Тогда она рванула на Центральный.
Леша выслушал, как она хлопнула входной дверью. Берта любила хлопать – у нее это получалось, как последнее слово в споре: весомо и убедительно. Потом он попробовал вывернуться из инвалидного кресла, удалось с третьего раза. Отдышался. Подбородком и носками ног упираясь в пол, представил себя гусеницей. Ползти недалеко, продвигался по сантиметру – разбил подбородок: ерунда, можно терпеть.
Вдруг зазвонил телефон на столе – не вовремя. Берта обычно не звонила: мало ли, вдруг спит. Телефон настаивал. Гусенице не достать – слишком высоко. Продолжил путь, опираясь окровавленным подбородком. Вдруг показалось – лифт остановился. Нет, выше этажом. Неуклонно приближался к балкону, к воздуху, к запаху настурций на клумбе внизу…
Берта нашла хорошую землянику – стакан пять рублей, совсем офигели эти частники, но не до капризов. Побежала к трамваю. Как она любила ехать по бульварам в тихий летний вечер с открытыми окнами. Народу немного. Сидит и нюхает бумажный стаканчик – божественный вкус и запах детства.
Лешка был уже на балконе. Проблема серьезная – как подняться, чтобы оглядеть Москву почти с птичьего полета – по крайней мере, стрижи летали ниже их балкона. К дождю – после такой-то жары.
Берта вдруг ощутила страх – скорее, трамвай, еле ползешь – застрял на мосту, откуда здесь пробка? Выйти на Кировской – лучше на метро. Выскочила на первой же остановке.
На балконе шезлонг, впрочем, можно говорить и лонгшез – папа говорил именно так, а мама над ним смеялась и говорила, что по-французски прилагательное стоит после существительного.
Какая ерунда приходит в голову, когда не можешь встать на собственные ноги, а только пробуешь из последних человеческих сил хоть как-то возвыситься над своей немощью. Удалось непонятно каким образом. Удачно использовал «длинный стул».
Берта гнала домой. По эскалатору бежать можно, а вот потом… ждешь, ждешь, ждешь. Подходит наконец. «Поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны». Дура, сидела бы в трамвае.
Лешка увидел Москву, которую так любил, особенно одетую в летнюю зелень. Москва – уютный зеленый город, в котором он жил, любил, учился, верил в свое будущее, светлое такое. Он повис на узорной старинной решетке, жадно впитывая в себя мир крыш, убегающие вдаль бульвары, позвякивающие нежно трамваи, вдруг вспыхивающие всполохами искр. В глубинах кривых переулков уже таилась тень завтрашнего дня. Он увидел свою Москву, разглядел свой университет, купола Новодевичьего монастыря и тучу, ползущую с запада, она несла сильный и долгий дождь. Он попрощался со всем, что любил. Он мысленно сказал «спасибо» всем, кого оставлял. И «простите, мои дорогие», – Берте и Максиму.
Остаток сил ушел на то, чтобы перевеситься через перила. «Гусеница становится бабочкой», – последнее, что он подумал.
…Когда Берта вошла со стаканчиком земляники, Леши на балконе уже не было.
– Ты куда собралась? – не понял Артур.
Лариса оделась в зимнее, не по погоде, – ноябрь был очень теплым.
– В магазин, – брякнула Лариса.
Она прошлась по квартире в поисках чего-то, потом пошарила на книжных полках.
– Да что ты ищешь? Может, я знаю.
– Песенник.
– Зачем тебе песенник?
– Ты спросил, что я ищу, говорю – песенник.
Настроение у нее последнее время было ужасное. Телевизор не включала – ее раздражало все, что происходило в стране. Она этого никогда не хотела. Она не хотела смотреть как одни люди убивают других в Карабахе. Разнузданность инстинктов она целиком объясняла перестройкой и проклинала Горбачева.
Одна за другой выходили старые женщины, срывали с себя головные платки и кидали наземь в знак примирения воинствующих мужчин. Но, очевидно, выросло поколение, не обученное этому народному ритуалу, не знающее уважения к старикам, – и они сметали этих мешающих им старух и продолжали свое страшное дело.
Еще ее очень тревожила сестра. Она потеряла работу из-за своего воинственного характера, жаждущего справедливости, и здорово болела. Надо бы ее в Москву. Завести разговор с Аликом она боялась. Однокомнатная квартира допускала только короткое пребывание гостей.
Лариса вышла на пустую улицу. Седьмое ноября, красный день календаря. Ни флагов, ни портретов, только очереди в продовольственные магазины. Она поехала на метро и вышла на площади Свердлова – там собиралась маленькая кучка коммунистов с намерением пройти по Красной площади. Собственно, им никто не запрещал, но было неуютно в такой важный для каждого советского человека день, поэтому приходилось быть агрессивными.
Знакомые активистки ее узнали и приняли в свои ряды. Ее песенник был немедленно востребован – переписывали наскоро слова гимна и старых любимых песен.
И вот наконец пошли. И вот наконец запели. Звонко, весело, азартно, как в молодости, когда каждый день жизни был пронизан мелодиями Дунаевского. Пела Лариса всегда хорошо – абсолютный слух и громкий голос.
Прошли по площади, имитируя праздник Великой Октябрьской социалистической революции, который Нюта в своих студенческих конспектах писала сначала ВОСР, потом просто СРАЧ, чем обычно обижала чувства Ларисы.
Какие песни были, какие святые слова: «И если гром великий грянет над сворой псов и палачей, для нас все так же солнце станет сиять огнем своих лучей».
И в это время выглянуло солнце как по заказу и осветило древний Кремль и Мавзолей. Сколько людей прошло по этой брусчатке в двадцатом веке, а что будет в двадцать первом? Думать не хотелось. Рядом шли люди, которые мечтали, как она, о великой мировой революции, об уничтожении сословий, о свободе, равенстве и братстве для всех.
Сорвав голос, наоравшись вволю на морозном воздухе, Лариса до Старой площади прошла по улице Куйбышева, даже не догадываясь, что та уже Ильинка. Она вообще не хотела замечать перемен. Величественно высилось здание Центрального комитета коммунистической партии. У метро «Дзержинская» в булочной выбросили сахар – два кило в одни руки. Вернулась домой счастливая, одухотворенная для новой борьбы.
Дома на диване сидела заплаканная Оля, деться ей было совершенно некуда.
23 августа 1991 года в помещении ЦК КПСС голос по внутренней связи сообщил работникам, что во всех зданиях ЦК прекращается работа. И просьба срочно очистить помещения. Началась паника. Некоторые сотрудники звонили домой и прощались с семьями.