– Я про твою жену.
– Какую?
Выпили еще, чтоб разобраться. Потом еще.
Аллочка расплатилась своей карточкой. Через Александровский сад они вышли на Красную площадь.
– А какой сегодня год? – Аллочка засмеялась: – Я говорю, какой сегодня год.
Напротив Мавзолея стали бешено целоваться. Аллочке стало жарко. Она расстегнула шубу, куртку на Геннадии, не отрываясь от поцелуя, и тщетно пыталась под блузкой расстегнуть лифчик. Геннадий оторвался от нее, сказал:
– Слушай, не надо. Он обидится.
– Кто?
– Ну этот, который в Мавзолее.
По видавшей виды брусчатке неслась поземка.
Геннадий схватил Аллочку в охапку и потащил к Иверской:
– Сейчас главное, помолиться, понимаешь?
– Да. Помолиться. Главное.
Впихнул ее в церковный вход. Там в приделе было тепло и тихо.
Аллочка висела на Геннадии. И хотела его безумно, четыре года хотела. За закрытой дверью бубнила служба. Слышалось дыхание прихода. А они кощунствовали напропалую. И такое безумство охватило этих не очень молодых людей, что под страхом топора и пистолета они не смогли бы оторваться друг от друга. И надо же, как хранили их ангелы, дали им утолить свою жажду и отвалиться друг от друга. И только потом завершилась служба и из молельного зала двинулась толпа прихожан, которые прошли сквозь них и мимо, не видя их теней.
Дома у Киселевых был скандал – Иван Иванович дико орал на пьяную жену и требовал ответа – с кем, сука, пила. Аллочка ненадолго задумалась и легко ответила: «С Ельциным». Киселев захлебнулся от негодования: президент тяжелобольной человек. Но Аллочка улыбалась, трясла своими сияющими брызгами пьяного очарования и утверждала: «Нет, она была с Ельциным».
У Ивановых все было много хуже. У Светки усилился от стресса токсикоз, и она блевала в сортире, выворачивая всю себя. Еще немного, ей казалось – ребенка выблюет к черту. Ну хоть бы и так.
Геннадий завалился спать в одежде. Чужой и страшный. Решение должна была принимать только она сама.
Света оторвалась от унитаза, собралась с духом, взяла документы и поехала исполнять свое решение. Она не хотела этого ребенка не потому, что боялась его неполноценности, а потому, что она не любила его отца. Боялась его.
Прошел этот год. Наступил другой. Светлана после развода с Геннадием работала в турфирме и дома не бывала. Да и не было у нее своего дома. Комната в родительской квартире.
Геннадий после нехорошего инцидента с одной студенткой, которой он, впав в ярость, откусил палец, попал в психушку.
Киселевы старели. Ванечка стал все путать, рассказывать одно и то же по много раз, но Аллочка терпеливо выслушивала, иногда напоминая детали, которые он забыл. Так они, как в театре, каждый день рассказывали друг другу свою жизнь, оттачивая подробности и приходя к одному пониманию событий.
Аллочка никогда не вспоминала позорный эпизод с пьяным Геной. А если вдруг он всплывал в ее памяти, она гнала его прочь. И думала – да он, наверное, уже умер. Да уж лучше бы умер. Она вообще, читая некрологи, всегда думала о покойном, если он хоть как-то касался ее жизни, дай ему Бог покоя в той жизни. А мне он уже не опасен.
Сияние ее погасло. Да и смысла в этом сиянии больше не было. Не для кого сиять.
Старость подбирается ко всем разными темпами.
Ну тут уж ничего не поделаешь.
Близнецы
Это было огромным событием для неприметного городка с неказистым названием Электросталь. Медсестра-одиночка Софья Александровна Дементьева родила тройню. В эти тухлые годы, бедные на разнообразные события, появление на свет тройняшек произвело впечатление на журналистов местной газеты «Вперед к коммунизму». И когда они наведались с телевизионной группой в общежитие завода, где в семиметровой комнате обитала счастливая семья, они поняли, что есть отличная тема и вполне официально приемлемая: дайте жилье простой советской медсестре и ее трем дочерям.
Сияющая сорокапятилетняя женщина с тремя младенцами на руках их поразила: она ничего не хотела, она была счастлива – девочки у нее тихие, мирные. Тогда журналисты нашли умельца, который сумел перемонтировать три отдельных коляски в одну, изобразив как бы поезд. Софья Александровна очень благодарила, но не знала куда ее ставить – комната не допускала такого размера, и сами коляски были сидячие – надо было подождать, пока девочки научатся сидеть. Пришлось монструозный подарок увезти.
Тогда сочинили трехэтажную кровать, но она не помещалась под низким потолком. Доброхоты стали чувствовать некоторое раздражение на невинную медсестру, обвиняя в капризах.
Тогда ей выдали ордер на однокомнатную квартиру на пятом этаже новостройки без лифта. Софья Александровна отказалась.
«Цену набивает, – стали говорить в медпункте завода, – хочет через детей двушку получить, ишь хитрая».
Дали двушку, но далеко и в старом жилфонде – оттуда ни на каком транспорте до детской поликлиники не добраться.
С Софьей Александровной перестали общаться, но она этого не заметила.
Она никуда не выходила – просто открывала окно, чтобы девочки дышали воздухом, а воздух был заводской и не всегда свежий. За продуктами бегала, когда они спали, и благословляла судьбу, что магазин во дворе. Молока хватало, и чем больше девочки его высасывали, тем больше она его производила. Иногда товарки приносили ей сгущенку, от которой ее молоко просто брызгало на подушку.
От месткома принесли некоторую сумму денег, сказали, что это черная касса – вернет, когда сможет. Софья Александровна поняла, что никогда не сможет, спрятала от греха подальше и забыла куда.
Однажды к ней забежала соседка по общежитию и попросила сделать укол. Принесла шприц в железной банке и ампулу. Спирт у медсестры был всегда – протирать все, что нужно протирать, для чистоты помещения, особенно теперь с малышами.
Софья Александровна сделала укол, и соседка вдруг ее расцеловала.
– За что? – удивилась Софья Александровна.
– Первый раз в жизни я не почувствовала укола, – сказала соседка, – ну совсем не больно.
Софья Александровна знала за собой этот талант – и как каждый талант он был необъясним.
К ней потихоньку потянулись люди с собственными шприцами и с бутылками водки. Софья Александровна никому не отказывала, но после визитов долго и тщательно мыла пол и протирала все, что требовалось протереть.
Ее слава росла и приносила небольшой доход. И медсестра задумалась, как жить дальше. Но как ни крути, ходить на службу она не могла. А отдать в ясли свое богатство – было не под силу.
Старшая Верочка раньше сестер научилась сидеть и с высокомерием наблюдала с высоты своего положения на жалкие попытки младших. Но второй села Наденька, как и положено человеку с именем Надежда. Последняя, Любочка, садиться не желала долго, Софья Александровна подтыкала ее подушками, но она все равно сползала и безучастно смотрела вверх. Она была самая тихая, как бы обиженная на несправедливость в этом жизненном соревновании. Мать ее часто носила на руках, чаще других целовала и пестовала, чтобы сгладить след этой родовой обиды.
В общежитии сменился директор. Новый без малейшего колебания выставил Софью Александровну вон – даже не дал дня на сборы. Пришли мускулистые мальчики, кое-как покидали в мешки утварь – вперемешку: утюг, подгузники, мыло, сковородку, потом увидели начатую бутылку водки – экспроприировали. Потом захватили три стакана – пригодится.
Софья Александровна наблюдала безучастно – она не верила, что это происходит с ней и с ее доченьками.
Они устроились на лавочке у входа. Мать занялась кормлением. Товарки бросились за справедливостью.
День клонился к концу, а справедливость так и не приходила. Немного похолодало, и тучи заволокли небо. Девочки по очереди сосали и спали. Все было тихо. Но Любочка начала нервничать – стала елозить по разостланному по земле одеялу и хныкать.
– Что за табор? – весело спросила мимо идущая член месткома завода Алевтина. – Куда едете, Софья Александровна?
– Не знаю, – честно ответила медсестра.
Начал накрапывать дождик. Любочка зашлась протяжным плачем, и это перевернуло сердце члена месткома. Она огляделась, увидела брошенную и, очевидно, бесхозную тачку и побросала туда все пожитки.
Наблюдающие молчали в своих окнах. Но одна все же сказала: «Тачка не ничейная, она Егорыча». Но Алевтина уже толкала тачку к своему дому. За тачкой брела Софья Александровна, увешенная дочерьми.
Женщины в окнах с облегчением вздохнули: наблюдать это сидение было просто мучением, а теперь и выход нашелся.
У Алевтины был муж, очень недовольный вторжением непрошенных гостей. И сын-оболтус, у которого отобрали диван. Теперь он спал на раскладушке. Но Алевтина – женщина веселая и сердобольная. Она считалась хорошим членом месткома.
Ночью Любочка вся горела и захлебывалась от насморка. А сморкаться ведь не умеет. Алевтина научила мать высасывать соплюшки из маленького носика – и Любочка задышала и повеселела.
Утром Софья Александровна увидела свою младшую дочь сидящей. Это был праздник. Теперь у нее было три умеющих сидеть девочки, и их можно было даже фотографировать.
Оболтус достал старый фотоаппарат и стал снимать. Эти снимки сестры будут хранить всю свою жизнь.
Характер у Верочки был твердый и неуступчивый. Взять что-либо из ее маленьких цепких пальчиков было невозможно.
Она завладела хозяйской бритвой – конечно, безопасной, но тяжелой и, если хорошо постараться, можно было и пораниться. Не говоря о том, что хозяину срочно понадобилось побриться – он уходил на дежурство. И Софья Александровна, и Алевтина, и сам Федор Иванович совершенно безуспешно старались ее отвлечь – гремели погремушкой, стучали поварешкой по кастрюльке и даже давали взамен бритвы поиграть на гитаре.
– Ладно, – мужественно сказал Федор Иванович, надевая кепку, – скажу, что бритва сломалась.
И ушел на дежурство.