Девочки сидели завороженные.
– Ой, – сказал Олег, – покрывало пропало!
Митя снял с себя черную куртку и протянул:
– Подойдет?
– Да еще как!
Дальше началась милая суетня – девочки вспоминали старые снимки и пытались сесть ну точно так же. Даже альбом достали. И сравнивали. А Люба не отрывалась от поляроидного снимка.
Наконец девчонки уселись и бросили альбом Мите.
Митя стал смотреть и утонул в воспоминаниях. Он сам от себя не ожидал таких сантиментов. Аж в глазах стало горячо. Он столько лет прожил совсем в другой жизни.
– Стой, – сказал вдруг Олег, вылезая из-под куртки, – ты, Любк, какая-то другая! Ты на них не похожа.
– Другая, другая, – захихикали Вера и Надя, – она же всегда была другая.
Люба вдруг встала и позвала Митю:
– Пойдем покурим!
Вера с Надей заорали хором:
– Еще чего? Снимемся и все пойдем курить!
Но Митя и Люба уже спускались по лестнице, потом вышли во двор, потом пошли по улице.
– Что-то случилось? – спросил Митя, закуривая.
Люба крепко сжимала мутный снимок. И заговорила:
– Мама была на поселении в жуткой тьмутаракани. Я туда добралась первая. Когда я пришла в барак, я смотрела и смотрела на женщин, которые шныряли по коридору. Мамы не было. Я спросила: «Дементьева есть?»
Мне указали на комнату, в которой стояли три кровати. На одной лежала совершенно незнакомая мне тетка. Митя, это была мама, я ее не узнала. Митя, и она не узнала меня! Я попятилась, подумав, что попала не в ту комнату, а она спросила: «Вы к кому?» И я узнала голос. «Мама, – сказала я, – я Люба, я приехала раньше, а Надя и Вера будут завтра. Мы тебе писали». Митя, она молчала, она почему-то молчала долго, потом сказала «хорошо», как будто я чужая и пришла передать, что ее дочери приедут завтра.
Я стала доставать все, что привезла и выкладывать на стол. Она сказала: «Уберите это быстро! Ничего не надо. У меня всё есть». – «Но это просто подарки, – сказала я. «Тогда спрячьте. А то сейчас войдут». Я огляделась и всё спрятала обратно в сумку. «А еда есть?» – спросила она. – «Есть, конечно, завтра еще сестры привезут». – «Какие сестры?» – «Вера и Надя».
Послышались голоса. В комнату вошли две женщины, без возраста. Посмотрели на мою сумку, спросили: «Это кому?» Я поняла, что они голодные и решила достать сыр – я привезла целую головку голландского сыра. Литовский. Тогда в Минске продавался. Стала доставать, но мама каким-то чужим голосом сказала: «Подойдите ко мне!» Я оглянулась, решив, что это женщинам. Но женщины стояли неподвижно. И я поняла, что мама говорит мне. Я подошла и наклонилась. Она притянула к себе и в ухо холодными твердыми губами сказала: «Этим сукам ничего не давайте!» – «Хорошо», – согласилась я и взяла сумку, не зная, что делать. Но тетки вдруг ожили и потянули сумку к себе. И так сильно, что я уступила. Они достали сыр и конфеты и быстро ушли. А сумку бросили на пол. «Зачем вы так? – сказала мама, – они же суки», – и отвернулась к стене. Я расплакалась и не могла успокоиться. Я поняла, что надо уйти. А куда? Господи, зачем я приехала одна. С сестрами она бы сразу узнала.
И Люба заплакала, а Митя обнял ее, не зная, как утешить. Дал ей сигарету. Люба отказалась. Вытерла ладонью глаза и продолжила:
– Утром приехали сестры: одна за другой. Нашли меня – я у нянечки переночевала на чужом белье: запах был тяжелый, давно не мытое было все. Я плакала всю ночь. Утром появляются нагруженные, как верблюды: сумки, продукты, веник зачем-то. Это Надька, конечно. Как вошли, сразу убираться начала – барак подметать.
Ну пошли к маме. Уже середина дня, а все трое спят. И мама тоже. Надька опять хозяйничать. Верка ласково маму потрепала. А она ни в какую, мотает головой, просыпаться не хочет. Верка сильнее треплет – не хочет глаз открывать. Тогда Надька набрала в рот воды из-под крана в коридоре, подошла и как прыснет маме в лицо. Мы замерли. Она глаза открыла и говорит: «Девочки мои!» И целует их, а они ее. А я в стороне – вроде как я уже приехала и нацеловалась.
Мама ноги спускает с кровати, и мы видим страшное – мамину правую ногу. Она была похожа на бесформенный мешок и не подчинялась сигналу головы – она реально была как мешок. Это называется лимфостаз. Это у нее еще после родов началось. Сначала ноги были разные – мама любила говорить: «У меня ноги – одна другой лучше!»
Но потом мы же ее долго не видели – и вдруг такой ужас: она на этот мешок не могла наступать. Вера стала делать массаж, она умела находить лимфоузлы. Пока мы у мамы гостили, она все время делала массаж. А потом девочки нашли у кого-то резиновые бинты – ну не бинты, а скорее растяжки, и стали бинтовать. И мама стала на ногу наступать. Соседки были так потрясены, что одна даже подарила маме носки, а это был очень ценный подарок – пестренькие такие, из ниток, женщины надергивали всюду, где можно, нитки и делали крючок из школьной ручки – такие красивые носки вязали, меняли на еду.
Митя вспомнил, что его мама тоже всегда вязала – чаще коврики из нарезанных из старой одежды ленточек. Хорошие коврики получались – если такой в ванную положишь, ни за что не поскользнешься, так мама говорила.
Много всего умели наши мамы.
Люба подергала его, заметив, что он отвлекся, и вернула к рассказу:
– Послушай, Митя, тетки эти ужасные оказались не ужасные, а такие же, как мама, несчастные. Одну звали Мотя, тетя Мотя, а другую, которая носки подарила, не помню. Они просто всегда есть хотели. И вот мама поднимается, а тетки на нее смотрят, думают, с чего бы склоку начать, и тут Надька раз – и каждой в рот по пирожному. У них зубов-то нет, а пирожное мягкое – и вот они молча жуют.
Вера достала расческу и маме волосы расчесывает. А я стою как чужая. Надька мне протягивает чайник, говорит, иди поставь. «Куда?» – спрашиваю. А она: «А я знаю, поспрашивай давай!» Нашла кухню, налила воду в чайник, а тут ко мне тетка какая-то – рвет чайник из рук и кричит: «Это мой, не трожь!»
Я вернулась – там все кипит. Тетки прихорашиваются, в зеркальце смотрят. Мама уже сидит за столом. Верка ей шарфик привезла и куртку теплую. Надя хлеб режет кусками, колбасу и по тарелкам. Не успевает нарезать, тетки все сметают. А мама сидит такая торжественная, как царица. «Поставила? – спрашивает Надька. – Чайник поставила?» Я молчу. А мама вдруг говорит: «Спасибо, у нас все есть. Можете идти». Я не понимаю, кому она говорит, но догадываюсь. А девочки хохочут, плодово-ягодное вино разливают по чашкам. «Идите, идите, – машет мне мама».
«Иди, – говорит вдруг Надька, – там, небось, чайник вскипел». А Верка мне подмигивает и за мной в коридор: «Ты не обращай внимания. Чудит она просто». – «Вера, она меня вчера не узнала. Она вообще меня не узнала. Что с ней такое?» – «Это болезнь, Люба, это просто болезнь».
Люба снова посмотрела на поляроидный снимок и сказала:
– Митя, это была не болезнь!
Вернулись в квартиру. Олег играл на гитаре «Над небом голубым», подражая Гребенщикову. Вера и Надя подпевали.
– Митя, а ты где остановился? – спросила Вера.
Митя ей всегда нравился.
– Спасибо, я у знакомых. Будут ждать. Увидимся. Я еще два дня буду. А вы?
– А мы завтра в разные стороны.
Попили чаю, немного попели. И Митя стал прощаться: он никогда не путал Веру и Надю.
– А теперь я тебя провожу, – сказала Вера, подошла близко и попросила: – Дашь покурить?
Митя посмотрел на свои часы:
– Поздно, ну давай, только недолго, они там рано ложатся.
Надя, прощаясь, бросилась Мите на шею:
– Увидимся ли еще?
Люба листала альбом и не реагировала на то, что Митя уходит. И вдруг закричала:
– Ну смотрите, смотрите, это же не я. Или я?
Митя и Вера шли по знакомой и неузнаваемой улице Карла Либкнехта. Вдруг Вера спросила:
– «Маленькая Вера» – знаешь такое кино?
Митя удивился:
– Не слышал.
– Там про меня.
– В каком смысле?
– Я такая же, как она, – она свободная, она любви хочет настоящей, а живет в таком скучном городе с такими скучными людьми. Ты посмотри, пожалуйста, все поймешь.
– Ну посмотрю, когда в Алма-Ате буду. Как называется?
– «Маленькая Вера», я же сказала.
– А я думал, ты о себе говоришь. Вер, скажи, а когда умерла Софья Александровна и где?
Вера задумалась – говорить не хотелось, она просто буркнула:
– Дома умерла в своей кровати.
Время шло. Жить было очень трудно. Забрать Софью Александровну пока было нельзя. Все упиралось в какие-то бумаги, а главное, в состояние ее здоровья. Устроили вахтовый метод – летали к ней поочередно, денег бухнули пропасть, уже в долг никто не давал.
А тут еще Люба сошлась с Геннадием всерьез, правда, без свадьбы. И ждала ребенка. Верка с Надькой летали к маме не очень часто, но все же. Наконец оформили ее освобождение. Перестройка началась. И надо было срочно забрать маму, потому что в ее бараке тоже начали перестройку под общежитие для рабочих – комбинат строили и кто-то приватизировал их барак.
В их квартире, правда, жил Олег, уже прописанный, но это была не проблема. Проблема – кто будет за мамой ходить: они все как каторжные были привязаны к своим далеким городам и своим жизням. Решили пока везти ее в Электросталь.
Вера прилетела одна. Маму застала физически крепкую, даже больная нога работала. И с головой вроде ничего. «Вот Любка дура – придумала, что она не мамина». Но мама вдруг спросила ее: «А где Вера?» А ведь она их никогда-никогда не путала.
Все комнаты, кроме маминой, уже были расселены. Вера собрала все, что мама хотела. А она ничего не хотела. Еле уговорили хоть теплые вещи уложить в чемодан – мама долго над ним удивленно ахала: чемодан на колесиках!
Потом Софья Александровна достала свои теплые носки и подарила Моте:
– Носи и не снимай, не то беда будет!
Но беда у Моти уже была – некуда ей было ехать. Не осталось в ее райцентре никого в живых из знакомых или родных. А когда сажали, еще было кому по ней поголосить: соседки – крепкие бабы, училка местная, которая когда-то ее учила, две племянницы – и сгинули, никого.