И дальше в таком духе страниц двадцать – на левой половине листочков был текст, а правая оставалась чистым полем для творческих экспериментов.
– Беру, – сказал Виктор Сергеевич и обратился к драматургической даме: – Виктория Лазаревна, не в службу, а в дружбу, напечатайте сей текст в трех экземплярах.
– Для вас все что угодно, Виктор Сергеевич. А завтра на премьеру в «Современник» можно? Два? У меня муж очень «Современник» любит.
Вот так Оля Кривоносова стала любимой ученицей классика. И соответственно, студенткой Литинститута – остальные экзамены было даже смешно сдавать, настолько все прочие: поэты, прозаики – были дремуче необразованны. Критики и переводчики – пограмотнее. Один даже назвался племянником Блока.
И вот ранняя зима семидесятых. И Оля Кривоносова идет в театр Моссовета на «Бунт женщин» с двумя билетами, прикидывая, кому бы продать второй. С деньгами было не ах, мама болела, папа тянул лямку, преподавая историю КПСС на заочном отделении. А деньги нужны были, чтобы купить заветную мечту – сумочку через плечо на тоненьком ремешке. Собственно говоря, сумочка у нее уже была – как бы в долг. А долг платежом красен – мама любила эту поговорку, а папа нет.
На Оле вязаная шапочка и шарфик в цвет друг другу, через плечо висит сумочка на ремешке. В сумке лежит свежий хрустящий батон – купила в Елисеевской булочной, вырвавшись в обеденный перерыв за хлебом.
Солнце, конечно, давно село. Но пушистый нежный снег сыпал на московские мостовые. И казалось – вот оно, счастье, чистое, светлое, ненаглядное.
Народ бодро шел по скверу к театру. И никто не спрашивал лишнего билетика – как назло. Оля решила подождать.
Погуляв возле входа, Кривоносова заметила одинокую фигуру, притулившуюся в дальнем углу от входа за афишами. Старик был в чем-то темном, обычном, но поза выглядела странной – он как будто чего-то просил, протягивая руку. Или просто замерз без перчаток. И тут Кривоносова заметила страшное – он был босой. Просто стоял на припорошенном снежком каменном объемистом парапете совершенно синими ногами, которых, очевидно, вообще не чувствовал. Олю обуял ужас – она ощутила лед парапета под своими ногами. И бросилась к старику. Когда подошла, тот отвернулся.
– Что с вами? – спросила Оля.
Он молчал. Из здания театра донесся первый звонок.
– Знаете что, – сказала Кривоносова, – у меня есть лишний билет, пошли, а там поговорим.
Хорошо сказать – а кто его пустит? Оля судорожно соображала. Народ шел густой толпой, и на них никто не обращал внимания.
Оля встала спиной к деду и подперла его, как бы уложив себе на спину. Сумка проклятая повисла на шее и мешала видеть. Со стороны это напоминало соитие крабов, но шел снег и всем было плевать. Оля намотала ему на ногу свой красный шарф, на вторую приладила шапку. Хотя было жалко. Потом вручила деду сумку, которую он взял, как ребенка, прижав к груди, и, железной рукой подперев его тело, потащила к входу.
К счастью, именно в этот момент подошла большая группа сотрудниц одного предприятия, и среди них, незамеченные, они прошли в блаженное тепло театра. Дальше дед никуда не хотел – он хотел прижаться к зарешеченной деревянными планками батарее и остаться с ней навсегда. Но Оля хотела на спектакль.
Она проволокла его в фойе, где был гардероб, и усадила в стороне от публики на бархатный диванчик. Тем же жутким голосом старшины из кино гаркнула:
– Не спать! Убью!
Содрала со старика пальто и шапку и бросилась в гардероб. Дали второй звонок. Получив номерок, Оля вернулась к бархатной банкетке и не застала там никого. Оглядевшись, заметила деда, который спускался, держась за стенку, вниз, куда вела стрелка «Туалеты».
Оля побежала за ним и застала момент его исчезновения за дверью «Для мужчин». Самой захотелось немедленно, но разве отойдешь. Приплясывая, Оля дождалась первого вышедшего и спросила:
– Как там мой дедушка?
– Руки моет, – ответил вышедший.
Оля еще подождала, еще больше мечтая о своем туалете, вышел второй дядька. На вопрос Оли он ответил так же:
– Руки моет.
В сердцах Оля бросилась в женский под трезвон третьего звонка. Когда вернулась, возле туалета никого не было. Оля решительно вошла внутрь и увидела «дедушку». Корчась от боли, с которой отходили обмороженные пальцы, он держал свои посиневшие клешни под струей воды. Не мыл – грел.
Но Оля хотела смотреть спектакль. И, приноровившись, потащила старика вверх по лестнице, неуважительно время от времени подпихивая коленкой в худой промерзший зад.
Так они добрались до самого последнего яруса. Их места, к счастью, были у стенки. Примостившись, старик закрыл глаза. Оля тоже. Она устала. Потом достала из сумки батон и отломила горбушку.
Клешня ожила и вцепилась в ту же горбушку.
Оля посетовала на себя: дура, он же голодный. И отдала весь батон.
Старик принялся жевать хлеб и икать. Все громче и громче. Публика в переднем ряду заинтересовалась и стала оглядываться. Тогда Оля встала и негромко сказала:
– Я за водой, сейчас вернусь.
И рванула в нижнее фойе в буфет. Денег у нее не было, только проездной на метро. Она упросила буфетчицу дать стакан воды – дедушке надо принять лекарство. Буфетчица потребовала залог за стакан – Оля отдала связку ключей и побежала наверх в зал.
Хотя отгремели все звонки, представление еще не начиналось. Взяв стакан воды в одну руку и хлеб в другую, старик сообщил:
– Как в Библии… – Потом, помолчав: – Или как зэки: на хлеб и воду!
И стал с наслаждением вкушать пищу богов или зэков.
– Вы знаете, – сказала Оля задиристо, – мне надо стакан вернуть. Не можете побыстрее?
Старик свернул кайф и почти сразу отдал стакан.
Обратный путь занял мгновение, хотя буфетчица была недовольна:
– Тебя что, за смертью посылать?
Но ключи отдала.
Когда Оля вернулась, уже погас свет и капельдинерша задергивала бархатную штору. Удалось проскочить.
Дед тихо спал, наслаждаясь жизнью. Оля стала думать, куда его деть потом.
Но уже начинался спектакль, уже появилась Марецкая в роли Лисистраты – из древней истории – и провозгласила, что все женщины больше не должны любить мужчин, потому что мужчины любят войну. Эту мысль Оля разделяла всей душой.
И спектакль покатился, было много смешного, бывали тихие моменты, такие, что было слышно дыхание всего зала.
Именно в этот момент дед начал храпеть. Это было ужасно. Не жалея старика, Оля щипала его за руки и радовалась, что они согрелись. Но дед храпел. Опять на них все смотрели. Оля извелась. Но потом вступала бравурная мелодия, и действие шло дальше.
В антракте они, конечно, никуда не вышли. Дед спал, как ребенок. И не храпел.
Второе отделение прошло неплохо, но ближе к концу к краю сцены вышел человек в черном и, грозя пальцем замершим зрителям, медленно проходя по просцениуму, сообщил, что на каждого человека планеты в тротиловом эквиваленте приходится примерно по три ядерные боеголовки.
Текст Оля, конечно, запомнила условно – она только поняла, что дело плохо. Зал тоже понял и почтительно молчал. В этот момент от глубокой тишины проснулся старик и громко спросил:
– Что, это говно уже кончилось?
Оля от отчаяния заплакала. Ей было страшно выходить вниз. Ей казалось, что их сейчас арестуют и поведут в милицию. Они сидели долго-долго. Дед кемарил. Оля решала вопрос: что с ним делать дальше?!
Ответа не находила. Привезти домой было нереально – они жили втроем с папой и мамой в крошечной комнате в коммуналке. Родители на диване, Оля на раскладушке. Его даже положить некуда. Ну можно сказать, что это гений-поэт и его ограбили, – у них почти все поэты были чокнутые.
Когда гул зрителей совсем затих, она растолкала своего подопечного и, так же подпихивая, поволокла вниз в гардероб. Там было совсем пусто. Раздавались гулкие голоса гардеробщиц. Одна ворчала:
– Куды я уйду, у меня вон еще польты не отдадены!
Оля, извиняясь, достала номерок и стала объяснять, что дедушке стало плохо и она…
– А раз плохо, нечего по театрам бегать, – отрезала злая тетка и посмотрела на ноги старика: – Это что это у него?
– Подагра, – объяснила Оля, – обувь носить не может.
– Ну тем более, пусть в больнице отдыхает, а не по театрам шастает.
Но когда они подошли к дверям, оказалось, что все уже заперли и ключи унесли. Тогда злая тетка неожиданно потеплела и сказала:
– Вон дверь, видите? Ну вот туда идите. Там скажут, где служебный.
Оля опять взяла крепко за руку старика, и они побрели по красивым дорожкам мимо больших ярких фотографий к маленькой незаметной двери.
И оказались на сцене. Старик немного приободрился, и даже походка изменилась – он шел на своих замотанных ногах, как балерина, – как будто летел.
«Идиот, – подумала Кривоносова, – что же мне с ним делать? Точно, скажу маме, что он поэт и гений».
Рабочие разбирали декорацию только что оконченного спектакля. Оля видела как бы изнанку сверкающего весело раскрашенного мира. Но именно это ей и нравилось. И она сказала себе буквально словами героя Булгакова, которого тогда еще не читала и даже не слышала такой фамилии: «Этот мир – мой!» В этом мире не было горя, не было голода, не было смерти. В этом мире жили веселые здоровые люди, которые любили театр.
Они шли почти в полной темноте. Путь им указывала дорожка, устланная крошечными светящимися фонариками, вмонтированными в пол.
Старик шел уверенно. Очевидно, у него было ночное зрение, как у кошки.
Оля сверяла каждый шаг с электрическими сигналами, боясь оступиться и что-нибудь сломать.
Дверь в коридор за кулисами была открыта. Когда они шагнули – увидели целую толпу актеров, что-то яростно обсуждающих. Кто-то курил как раз под объявлением «Не курить».
Один из актеров, она его запомнила по спектаклю – очень веселый вихрастый, увидел их и вдруг закричал:
– Колька, зараза, вот ты где? А мы ищем, ищем! Иди к доске – завтра репетиция.