Оля замерла. Актеры, совершенно спокойно пожимали руки старику, только толстяк, непохожий на артиста, спросил:
– Николай Алексеевич, а вы чего босиком?
– Товарищи, – с отчаяньем сказала Оля, – берите вашего Николая Алексеевича, отдайте мне только мою шапку и шарф.
Но актерское братство сначала покуражилось, потом кто-то принес обувь, а вихрастый стал снимать обмотки с ног старика.
Старик, к слову сказать, оказался совсем не стариком – лет под пятьдесят.
Оле вручили шапку и шарф, довольно замызганные. Надевать их не хотелось, скрутила жгутом – и в сумку.
– Ну, до свидания, – сказала Оля Николаю Алексеевичу, – рада была познакомиться. А вы здесь кто?
– А он здесь режиссер, – сказал вихрастый.
И на эту фразу тут же отозвался бархатный голос из открывшегося лифта:
– И кто здесь режиссер?
– Вы, вы, ЮА, – закричали актеры.
Из лифта вышло Божество. Высокое, статное, красивое, не скажешь старик, – с белым венчиком чисто промытых волос. Оно, Божество, оглянулось и вдруг нахмурилось:
– Милая барышня, не имею чести знать, кто вы, но извольте снять пальто. Это храм, а не проходной двор.
Николай Алексеевич засуетился и стал судорожно срывать с себя верхнюю одежду.
– Простите, ЮА, – сказал он нормальным человеческим голосом, – мы тут репетировали сцену у проходной.
Божество подняло руки в жесте – мол, сдаюсь, и отправилось к выходу.
– А мне куда? – спросила Оля у вихрастого. Он внушал доверие.
Тот оглянулся и крикнул:
– Вадим, ты к выходу, проводи девушку, будь добр.
Мимо шел майор Вихрь из одноименного фильма, который Кривоносова буквально вчера посмотрела по телевизору. Онемев от благоговения, Оля двинулась за своим кумиром.
– Эй, спасительница, – звучным голосом произнес Николай Алексеевич, ваше имя, прошу!
– Оля, – пискнула Кривоносова.
Майор Вихрь стоял, подергивая ногой – спешил, видно. Оля решила продолжить путь, но Николай Алексеевич не отставал:
– А профессия?
Тут Оля обозлилась на снисходительную интонацию и сказала:
– Драматург!
Здоровый смех гаркнул в курилке, принизив вальяжность вчерашнего босяка. Но босяк не унимался:
– Жду пьесу. Принесешь?
– Обязательно, – заверила Кривоносова.
Дальше она только бежала – по двору, по эскалатору, по улице и даже по лестнице на пятый этаж, потому что лифт был сломан.
Мама с папой делали вид, что спят.
Оля похлебала из холодной кастрюльки на кухне борщ и села на свое любимое место возле раскладушки – между рамами! Стены старого дома были очень толстые, и внутри двойных рам можно было ощущать некоторое «прайвеси». Оля сидела и смотрела вниз на улицу Кирова. Народу не было, прополз одинокий пустой троллейбус. Так хотелось чего-то очень-очень-очень сильного.
– Аля, – тихо сказала мама, – папе рано вставать, ложись.
Но Оля еще сидела и сидела и смотрела на Москву с пятого этажа и мечтала о театре. Может, и вправду пьесу написать.
– Аля, – сказала мама измученным голосом, – когда ты так сидишь, я все время боюсь, что ты упадешь.
Но именно в этот момент Оля Кривоносова меньше всего на свете хотела упасть.
В исторической библиотеке Кривоносова заказала несколько книг и материалов на тему брусиловского наступления. Почему ее заинтересовал шестнадцатый год? Услышала по голосам, что Солженицын работает именно над этой темой. Меньшего она не хотела.
Разложила перед собой книги и пала духом: даже прочитать это невозможно, а уж хоть как-то осмыслить – даже думать нечего. В сердцах ругнув писателя-диссидента, она выбрала с нечеткой печатью рукопись под названием «Прорыв» неизвестного автора, вернее просто первый лист был утерян, но, судя по пожелтелости бумаги, ну не менее пятидесяти лет назад.
«“Прорыв”, – вот и название», – подумала она, и придвинула к себе блокнот.
Тяжелый труд – плагиат. С Герценом говорить было легче.
Болел тяжело отец. Лежал все время и брюзжал на молодежь – его раздражало, что вокруг него все больше и больше молодых лиц и с этим ничего не поделать. Мама мрачнела. Дома было невыносимо. Кривоносова познакомилась в театральной кассе у метро «Кировская» с симпатичной молодой продавщицей. Та стала ей подкидывать билеты то в Вахтанговский, то в Станиславского. Моссовет не попадался. В качестве благодарности Оля брала любую нагрузку – лишь бы дома не сидеть. Смотрела всё подряд, училась, как не надо.
Пьеса двигалась мучительно. А ведь уже надо было предъявлять в качестве курсовой. Конечно, она могла бы сочинить какую-нибудь поделку, но Кривоносова угрюмо шла только на большую сцену и только театра Моссовета. Ну, в крайнем случае, Малого.
О «Таганке» и «Современнике» и не мечтала – чего тратить время на несбыточное?!
В кулинарии на Кировской в очереди на шестикопеечными котлетами встретила своего одноклассника Алика Шестопалова.
– Здорово, Кривоносова.
– Здорово, Шестопалов. Ты где?
– В Менделавочке.
– Ух ты, я и не знала, что ты химию любишь.
– А ты где?
– Я в Литературном институте имени Горького. Тверской бульвар, дом двадцать пять, – отрапортовала Оля.
– Ну ты даешь, – неприятно удивился будущий химик. – И кем ты теперь будешь?
– Драматургом.
– Ни хера себе. А ты знаешь, у меня тетка работает в литчасти театра Моссовета.
Тут ахнула Кривоносова:
– Вот это да! И ты молчал?
– Да я тебя с выпускного не видел. Она тебе нужна?
– Еще бы. Я пьесу написала, надо показать.
– Я тетю Женю спрошу. Ты мой телефон знаешь, позвони!
– Котлеты кончились, остались только зразы – десять штук в руки, – завопила продавщица, пряча несколько лотков с дешевыми котлетами, заменяя их более дорогими зразами.
Кривоносова и Шестопалов взяли зразы и разошлись в разные стороны.
Оля оглянулась на одноклассника и подумала: «Это судьба».
«Судьба» шел в раскачку, толкая перед собой нечто невероятное – небольшой клетчатый мешок из плотной ткани на колесах. «Из загранки», – подумала Оля. У Алика отчим работал во Внешторге и привозил даже жвачку – что за пакость, здоровый крепкий сильный парень тащит мешок на колесах, стыд просто и позор.
Шестопалов не подвел.
Оля ехала в театр с картонной папкой под мышкой. Там лежала пьеса, которая ей нравилась. Оля использовала все шаблоны, которые обычно используют в исторических пьесах. Конечно, любовная история, конечно, предатель, затесавшийся в штаб генерала, конечно, комедийный персонаж – веселый солдатик с намечающимися усиками (очень молод), часто и много поет романсы.
Некоторая проблема была с главным героем – скрытный был человек, ну ничего не нарыть из личной жизни. В одной совершенно случайной статье, где возносили Брусилова за то, что перешел на сторону большевиков, мелькнула строчка – его сын этого принять не мог.
Чего не мог принять? Большевиков или отца-генерала, переметнувшегося в стан врагов? Это было слишком сложно, и Кривоносова решила вопрос легко: отринутый сын бежал с белыми, а там и сгинул.
Нравилась-то она нравилась, а вот понравится ли тетке Шестопалова? И вообще, как и со стихами, стали возникать мысли, что пьеса никуда не годится.
К проходной театра она подошла на ватных ногах. Она подумала, что, может быть, встретит своего «дедушку» и он сразу спросит: «Говно принесла?» А если Божество осудит? А если майор Вихрь?
Ноги автоматически повернули обратно к метро.
На афише театра было название «Это любил Ленин» с переченем разных номеров ожидаемого спектакля-концерта. Оказывается, Ленин много чего любил, кроме «Аппассионаты», например, драматурга Шатрова и певца Кобзона.
«Ну так и меня полюбит, – разозлилась Кривоносова. – В конце концов я немало сделала для этого театра – спасла от смерти режиссера». Кстати, внизу афиши стояло: «Н. Осипчук».
Фамилии «дедушки» она не знала и решила, что он и есть Осипчук, раз Н.
На проходной попросили документ. Оля дала студенческий. Вахтер долго переписывал данные билета, потом спросил:
– К кому?
– К Буромской. Мне куда?
– Там скажут.
Вступила в храм. В храме пахло капустой. Очевидно, неподалеку был буфет.
Спросить было не у кого. И Кривоносова пошла на запах капусты. Там сидел одинокий «дедушка» – перед ним стояла тарелка борща и лежал нормированный кусок черного хлеба, он читал, не отрываясь от еды.
Оля собралась с духом:
– Приятного аппетита, Николай Алексеевич, – она постаралась вложить в приветствие немного веселой насмешки, но «дедушка» не обратил никакого внимания, он продолжать хлебать борщ и читать. Потом что-то пробормотал.
– Что? – спросила Оля. – Что вы сказали?
– Мы сказали – супа хочешь?
– Хочу.
– Иди возьми – видишь, стоят тарелки, а дальше бак, бак видишь?
– Вижу. У меня денег нет… с собой…
Николай Алексеевич поднялся, подошел к буфетчице, что-то сказал, и она немедленно принесла Оле суп и пайку черного.
– А где спасибо?
– Спасибо.
Режиссер придвинул к ней рукопись, которую читал. Это был «Август четырнадцатого» в самиздате. Оля один раз видела самиздат в жизни, когда еще в школе подруга на уроке физики пододвинула к ней несколько плохо пропечатанных страниц и сказала: «Читай, сколько успеешь – столько успеешь. Но если кто увидит – посадят».
Кривоносова начала читать, и от страха, что ее засекут, плохо понимала, о чем это все. Какой-то алкоголик никак не мог доехать куда-то, потому что все время пил. Никакой интересной антисоветчины в этом не было, и Кривоносова растерялась.
Сейчас к ней ползла более объемистая рукопись.
– Я не успею, – сказала Оля, – мне к Буромской надо. Она ждет.
Это она, конечно, приврала, никто ее не ждал.
– Пьеса? – кивнул режиссер на папку. – О чем?
– Да о том же, – кивнула Оля на подбирающийся к ней текст.
Николай Алексеевич задумался, потом взял ее папку: